Неизвестно, точно ли хороши были лефортовские ветеринарные прививки,
умелы ли заградительные самарские отряды, удачны ли крутые меры, принятые по
отношению к скупщикам яиц в Калуге и Воронеже, успешно ли работала
чрезвычайная московская комиссия, но хорошо известно, что через две недели
после последнего свидания Персикова с Альфредом в смысле кур в Союзе
республик было совершенно чисто. Кое-где в двориках уездных городков
валялись куриные сиротливые перья, вызывая слезы на глазах, да в больницах
попадались последние из жадных, доканчивая кровавый понос со рвотой. Людских
смертей, к счастью, на всю республику было не более тысячи. Больших
беспорядков тоже не последовало. Обьявился было, правда, в Волоколамске
пророк, возвестивший, что падеж кур вызван ни кем иным как комиссарами, но
особого успеха не имел. На волоколамском базаре побили нескольких
милиционеров, отнимавших кур у баб, да выбили стекла в местном почтово-
телеграфном отделении. По счастью, расторопные волоколамские власти приняли
меры, в результате которых, во-первых, пророк прекратил свою деятельность,
во-вторых, стекла на телеграфе вставили.
Дойдя на севере до Архангельска и Сюмкина Выселка, мор остановился сам
собой по той причине, что идти ему было дальше некуда, - в Белом море, как
известно, куры не водятся. Остановился он и во Владивостоке, ибо далее был
океан. На далеком юге - пропал и затих где-то в выжженых пространствах
Ордубата, Джудьбы и Карабулака, а на западе удивительным образом задержался
как раз на польской и румынской границах. Климат, что ли, там был иной или
сыграли роль заградительные кордонные меры, принятые соседними
правительствами, но факт тот, что мор дальше не пошел. Заграничная пресса
жадно обсуждала неслыханный в истории падеж, а правительство советских
республик, не поднимая никакого шума, работало не покладая рук. Чрезвычайная
комиссия по борьбе с куриной чумой переименовалась в чрезвычайную комиссию
по поднятию и возрождению куроводства в республике, пополнилась новой
чрезвычайной тройкой, в составе шестнадцати товарищей. Был основан
"Доброкур", почетными товарищами председателя в который вошли Персиков и
Португалов. В газетах под их портретами появились заголовки: "Массовая
закупка яиц за границей" и "Господин Юз хочет сорвать яичную компанию".
Прогремел на всю Москву ядовитый фельетон журналиста Колечкина,
заканчивающийся словами: "Не зарьтесь, господин Юз, на наши яйца, - у вас
есть свои!".
Профессор Персиков совершенно измучился и заработался в последние три
недели. Куриные события выбили его из колеи и навалили на него двойную
тяжесть. Целыми вечерами ему приходилось работать в заседании куриных
комиссий и время от времени выносить длинные беседы то с Альфредом Бронским,
то с механическим толстяком. Пришлось вместе с профессором Португаловым и
приват-доцентом Ивановым и Борнгартом анатомировать и микроскопировать кур в
поисках бациллы чумы и даже в течении трех вечеров на скорую руку написать
брошюру: "Об изменениях печени у кур при чуме".
Работал Персиков без особого жара в куриной области, да оно и понятно,
- вся его голова была полна другим - основным и важным - тем, от чего его
оторвала куриная катастрофа, т. е. от красного луча. Расстраивая здоровье,
урывая часы у сна и еды, порою не возвращаясь на Пречистенку, а засыпая на
клеенчатом диване в кабинете института, Персиков ночи напролет возился у
камеры и микроскопа.
К концу июля гонка несколько стихла. Дела переименованной комиссии
вошли в нормальное русло, и Персиков вернулся к нарушенной работе.
Микроскопы были заряжены новыми препаратами, в камере под лучом зрела со
сказочной быстротой рыбья и лягушачья икра. Из Кенигсберга на аэроплане
привезли специально заказанные стекла, и в последних числах июля, под
наблюдением Иванова, механики соорудили две новых больших камеры, в которых
луч достигал у основания ширины папиросной коробки, а в раструбе - целого
метра. Персиков радостно потер руки и начал готовиться к каким-то
таинственным и сложным опытам. Прежде всего, он по телефону сговорился с
народным комиссаром просвещения, и трубка наквакала ему самое любезное и
всяческое содействие, а затем Персиков по телефону же вызвал товарища
Птаху-Поросюка, заведующего отделом животноводства при верховной комиссии.
Встретил Персиков со стороны Птахи самое теплое внимание. Дело шло о большом
заказе за границей для профессора Персикова. Птаха сказал в телефон, что он
тотчас телеграфирует в Берлин и Нью-Йорк. После этого из Кремля
осведомились, как у Персикова идут дела, и важный и ласковый голос спросил,
не нужен ли Персикову автомобиль?
- Нет, благодарю вас. Я предпочитаю ездить в трамвае, - ответил
Персиков.
- Но почему же? - спросил таинственный голос и снисходительно
усмехнулся.
С Персиковым все вообще разговаривали или с почтением и ужасом, или же
ласково усмехаясь, как маленькому, хоть и крупному ребенку.
- Он быстрее ходит, - ответил Персиков, после чего звучный басок в
телефон ответил:
- Ну, как хотите.
Прошла еще неделя, причем Персиков, все более отдаляясь от затихающих
куриных вопросов, всецело погрузился в изучение луча. Голова его от
бессонных ночей и переутомления стала светла, как бы прозрачна и легка.
Красные кольца не сходили теперь с его глаз, и почти всякую ночь Персиков
ночевал в институте... Один раз он покинул зоологическое прибежище, чтобы в
громадном зале Цекубу на Пречистенке сделать доклад о своем луче и о
действии его на яйцеклетку. Это был гигантский триумф зоолога-чудака. В
колонном зале от всплеска рук что-то сыпалось и рушилось с потолков и
шипящие дуговые трубки заливали светом черные смокинги цекубистов и белые
платья женщин. На эстраде, рядом с кафедрой, сидела на стеклянном столе,
тяжко дыша и серея, на блюде влажная лягушка величиною с кошку. На эстраду
бросали записки. В числе их было семь любовных, и их Персиков разорвал. Его
силой вытаскивал на эстраду представитель Цекубу, чтобы кланяться. Персиков
кланялся раздраженно, руки у него были потные, мокрые, и черный галстук
сидел не под подбородком, а за левым ухом. Перед ним в дыхании и в тумане
были сотни желтых лиц и мужских белых грудей, и вдруг желтая кобура
пистолета мелькнула и пропала где-то за белой колонной. Персиков ее смутно
заметил и забыл. Но, уезжая после доклада, спускаясь по малиновому ковру
лестницы, он вдруг почувствовал себя нехорошо. На миг заслонило черным яркую
люстру в вестибюле, и Персикову стало смутно, тошновато... Ему почудилась
гарь, показалось, что кровь течет у него липко и жарко по шее... И дрожащею
рукой схватился профессор за перила.
- Вам нехорошо, Владимир Ипатьевич? - набросились со всех сторон
встревоженные голоса.
- Нет, нет, - ответил Персиков, оправляясь, - просто я переутомился...
да... Позвольте мне стакан воды.
