В ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года упал неслыханный, никем из
старожилов никогда еще не отмеченный мороз. Он пришел и продержался двое
суток, достигнув 18 градусов. Остервеневшая Москва заперла все окна, все
двери. Только к концу третьих суток поняло население, что мороз спас столицу
и те безграничные пространства, которыми она владела и на которые упала
страшная беда 28-го года. Конная армия под Можайском, потерявшая три
четверти своего состава, начала изнемогать, и газовые эскадрильи не могли
остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада,
юго-запада и юга по направлению к Москве.
Их задушил мороз. Двух суток по 18 градусов не выдержали омерзительные
стаи, и в 20-х числах августа, когда мороз исчез, оставив лишь сырость и
мокроту, оставив влагу в воздухе, оставив побитую нежданным холодом зелень
на деревьях, биться больше было не с кем. Беда кончилась. Леса, поля,
необозримые болота были еще завалены разноцветными яйцами, покрытыми порою
странным, нездешним рисунком, который безвестно пропавший Рокк принимал за
грязюку, но эти яйца были совершенно безвредны. Они были мертвы, зародыши в
них были прикончены.
Необозримые пространства земли еще долго гнили от бесчисленных трупов
крокодилов и змей, вызванных к жизни таинственным, родившимся на улице
Герцена в гениальных глазах лучом, но они уже не были опасны, непрочные
созданья гнилостных жарких тропических болот погибли в два дня, оставив на
пространстве трех губерний страшное зловоние, разложение и гной.
Были долгие эпидемии, были долго повальные болезни от трупов гадов и
людей, и долго еще ходила армия, но уже снабженная не газами, а саперными
принадлежностями, керосиновыми цистернами и шлангами, очищая землю.
Очистила, и все кончилось к весне 29-го года.
А весною 29-го года опять затанцевала, загорелась и завертелась огнями
Москва, и опять по-прежнему шаркало движение механических экипажей, и над
шапкою Храма Христа висел, как на ниточке, лунный серп, и на месте
сгоревшего в августе 28-го года двухэтажного института выстроили новый
зоологический дворец, и им заведовал приват-доцент Иванов, но Персикова уже
не было. Никогда не возникал перед глазами людей скорченный убедительный
крючок из пальца, и никто больше не слышал скрипучего квакающего голоса. О
луче и катастрофе 28-го года еще долго говорил и писал весь мир, но потом
имя профессора Владимира Ипатьевича Персикова оделось туманом и погасло, как
погас и самый открытый им в апрельскую ночь красный луч. Луч же этот вновь
получить не удалось, хоть иногда изящный джентльмен и ныне ординарный
профессор Петр Степанович Иванов и пытался. Первую камеру уничтожила
разъяренная толпа в ночь убийства Персикова. Три камеры сгорели в никольском
совхозе "Красный луч" при первом бое эскадрильи с гадами, а восстановить их
не удалось. Как ни просто было сочетание стекол с зеркальными пучками света,
его не скомбинировали во второй раз, несмотря на старания Иванова. Очевидно,
для этого нужно было что-то особенное, кроме знания, чем обладал в мире
только один человек - покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков.
Москва, 1924 год, октябрь
