В ночной редакции газеты "Известия" ярко горели шары, и толстый
выпускающий редактор на свинцовом столе верстал вторую полосу с телеграммами
"По Союзу республик". Одна гранка попалась ему на глаза, он всмотрелся в нее
через пенсне и захохотал, созвал вокруг себя корректоров из корректорской и
метранпажа и всем показал эту гранку. На узенькой полоске сырой бумаги было
напечатано:
"Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною с
лошадь и лягается как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья".
Наборщики страшно хохотали.
- В мое время, - заговорил выпускающий, хихикая жирно, - когда я
работал у Вани Сытина в "Русском слове", допивались до слонов. Это верно. А
теперь, стало быть, до страусов.
Наборщики хохотали.
- А ведь верно, страус, - заговорил метранпаж, - что же, ставить, Иван
Вонифатьевич?
- Да что ты, сдурел, - ответил выпускающий, - я удивляюсь, как
секретарь пропустил, - просто пьяная телеграмма.
- Попраздновали, это верно, - согласились наборщики, и метранпаж убрал
со стола сообщение о страусе.
Поэтому "Известия" и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно,
массу интересного материала, но без каких бы то ни было намеков на
грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий "Известия", у
себя в кабинете свернул лист, зевнув, молвил: ничего интересного, и стал
надевать белый халат. Через некоторое время в кабинетах у него загорелись
горелки и заквакали лягушки. В кабинете же профессора Персикова была
кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
- Понял... Слушаю-с, - говорил он.
Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
- Поедешь прямо в отдел животноводства к этому заведующему Птахе и
скажешь прямо, что он - свинья. Скажи, что я так, профессор Персиков, так и
сказал. И пакет ему отдай.
"Хорошенькое дело..." - подумал бледный Панкрат и убрался с пакетом.
Персиков бушевал.
- Это черт знает что такое, - скулил он, разгуливая по кабинету и
потирая руки в перчатках, - это неслыханное издевательство надо мной и над
зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я два месяца не могу
добиться необходимого. Словно до Америки далеко! Вечная кутерьма, вечное
безобразие. - Он стал считать по пальцам: - Ловля... ну, десять дней самое
большее, ну, хорошо - пятнадцать... ну, хорошо, двадцать и перелет два дня,
из Лондона в Берлин день... Из Берлина к нам шесть часов... какое-то
неописуемое безобразие...
Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить.
В кабинете у него было все готово для каких-то таинственных и
опаснейших опытов, лежала полосами нарезанная бумага для заклейки дверей,
лежали водолазные шлемы с отводными трубками и несколько баллонов, блестящих
как ртуть, с этикеткою "Доброхим", "не прикасаться" и рисунками черепа со
скелетными костями.
Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб профессор успокоился и
приступил к мелким работам. Так он и сделал. В институте он работал до
одиннадцати часов вечера и поэтому ни о чем не знал, что творится за
кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве, о каких-то змеях,
ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему остались
неизвестны, потому что доцент Иванов был в художественном театре на "Федоре
Иоанновиче", и, стало быть, сообщить новость профессору было некому.
Персиков около полуночи приехал на Пречистенку и лег спать, почитав еще
на ночь в кровати какую-то английскую статью в журнале "Зоологический
вестник", полученном из Лондона. Он спал, да спала и вся вертящаяся до
поздней ночи Москва, и не спал лишь громадный серый корпус на Тверской ул.
во дворе, где страшно гудели, потрясая все здание, ротационные машины
"Известий". В кабинете выпускающего происходила невероятная кутерьма и
путаница. Он, совершенно бешеный, с красными глазами метался, не зная, что
делать, и посылал всех к чертовой матери. Метранпаж ходил за ним и, дыша
винным духом, говорил:
- Ну, что же, Иван Вонифатьевич, не беда, пускай завтра утром выпускают
экстренное приложение. Не из машины же номер выдирать.
Наборщики не разошлись домой, а ходили стаями, сбивались кучами и
читали телеграммы, которые шли теперь всю ночь напролет, через каждые
четверть часа, становясь все чудовищнее и страннее. Острая шляпа Альфреда
Бронского мелькала в ослепительном розовом свете, заливавшем типографию. И
механический толстяк скрипел и ковылял, показываясь то здесь, то там. В
подъезде хлопали двери и всю ночь появлялись репортеры. По всем 12 телефонам
типографии звонили непрерывно, и станция почти механически подавала в ответ
на загадочные трубки "занята", "занято", и на станции перед бессонными
барышнями пели и пели сигнальные рожки...
Наборщики облепили механического толстяка и капитан дальнего плавания
говорил им:
- Аэропланы с газом придется посылать.
- Не иначе, - отвечали наборщики, - ведь это что ж такое. - Затем
страшная матерная ругань перекатывалась в воздухе и чей-то визгливый голос
кричал:
- Этого Персикова расстрелять надо.
- При чем тут Персиков, - отвечали из гущи, - этого сукина сына в
совхозе - вот кого надо расстрелять.
- Охрану надо было поставить, - выкрикивал кто-то.
- Да, может, это вовсе и не яйца.
Все здание тряслось и гудело от ротационных колес, и создавалось такое
впечатление, что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром.
Занявшийся день не остановил его. Напротив, только усилил, хоть и
электричество погасло. Мотоциклетки одна за другой вкатывались в асфальтовый
двор, вперемешку с автомобилями. Вся Москва встала, и белые листья газеты
одели ее, как птицы. Листья сыпались и шуршали у всех в руках, и у
газетчиков к одиннадцати часам дня не хватало номеров, несмотря на то, что
"Известия" выходили в этом месяце с тиражом в полтора миллиона экземпляров.
Профессор Персиков выехал с Пречистенки на автобусе и прибыл в институт. Там
его ожидала новость. В вестибюле стояли аккуратно обшитые металлическими
полосами деревянные ящики, в количестве трех штук, испещренные заграничными
наклейками на немецком языке, и над ними царствовала одна русская меловая
надпись: "осторожно - яйца".
Бурная радость овладела профессором.
- Наконец-то, - вскричал он. - Панкрат, взламывай ящики немедленно и
осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
Панкрат немедленно исполнил приказание, и через четверть часа в
кабинете профессора, усеянном опилками и обрывками бумаги, бушевал его
голос.
- Да они что же, издеваются надо мною, что ли, - выл профессор,
потрясая кулаками и вертя в руках яйца. - Это какая-то скотина, а не Птаха.
Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
- Яйца-с, - отвечал Панкрат горестно.
- Куриные, понимаешь, куриные, черт бы их задрал! На какого дьявола они
мне нужны. Пусть посылают их этому негодяю в совхоз!
Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
- Владимир Ипатьич! Владимир Ипатьич! - загремел в коридоре института
голос Иванова.
Персиков оторвался от телефона, и Панкрат стрельнул в сторону, давая
дорогу приват-доценту. Тот вбежал в кабинет, вопреки своему джентльменскому
обычаю, не снимая серой шляпы, сияющей на затылке и с газетным листом в
руках.
- Вы знаете, Владимир Ипатьич, что случилось, - выкрикивал он и
взмахнул перед лицом Персикова листом с надписью: "экстренное приложение",
посредине которого красовался яркий цветной рисунок.
- Нет, выслушайте, что они сделали, - в ответ закричал, не слушая,
Персиков, - они меня вздумали удивить куриными яйцами. Этот Птаха форменный
идиот, посмотрите!
Иванов совершенно ошалел. Он в ужасе уставился на вскрытые ящики, потом
на лист, затем глаза его почти выпрыгнули с лица.
- Так вот что, - задыхаясь забормотал он, - теперь я понимаю... Нет,
Владимир Ипатьич, вы только гляньте, - он мгновенно развернул лист и
дрожащими пальцами указал Персикову на цветное изображение. На нем, как
страшный пожарный шланг, извивалась оливковая в желтых пятнах змея, в
странной смазанной зелени. Она была снята сверху, с легонькой летательной
машины, осторожно скользнувшей над змеей. - Кто это, по-вашему, Владимир
Ипатьич?
Персиков сдвинул очки на лоб, потом передвинул их на глаза, всмотрелся
в рисунок и сказал в крайнем удивлении:
- Что за черт. Это... да это анаконда, водяной удав...
Иванов сбросил шляпу, опустился на стул и сказал, выстукивая каждое
слово кулаком по столу:
- Владимир Ипатьич, эта анаконда из Смоленской губернии. Что-то
чудовищное. Вы понимаете, этот негодяй вывел змей вместо кур и, вы поймите,
они дали такую же самую феноменальную кладку, как лягушки!
- Что такое? - ответил Персиков, и лицо его сделалось бурым... - Вы
шутите, Петр Степанович... Откуда?
Иванов онемел на мгновение, потом получил дар слова и, тыча пальцем в
открытый ящик, где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал:
- Вот откуда.
- Что-о?! - завыл Персиков, начиная соображать.
Иванов совершенно уверенно взмахнул двумя сжатыми кулаками и закричал:
- Будьте покойны. Они ваш заказ на змеиные и страусовые яйца переслали
в совхоз, а куриные вам по ошибке.
- Боже мой... боже мой, - повторил Персиков и, зеленея лицом, стал
садиться на винтящийся табурет.
Панкрат совершенно одурел у двери, побледнел и онемел. Иванов вскочил,
схватил лист и, подчеркивая острым ногтем строчку, закричал в уши
профессору:
- Ну теперь они будут иметь веселую историю!.. Что теперь будет, я
решительно не представляю. Владимир Ипатьич, вы гляньте, - и он завопил
вслух, вычитывая первое попавшееся место со скомканного листа... - Змеи идут
стаями в направлении Можайска... откладывая неимоверное количество яиц. Яйца
были замечены в Духовском уезде... Появились крокодилы и страусы. Части
особого назначения и отряды государственного управления прекратили панику в
Вязьме после того, как зажгли пригородный лес, остановивший движение
гадов...
Персиков, разноцветный, иссиня-бледный, с сумасшедшими глазами,
поднялся с табурета и, задыхаясь, начал кричать:
- Анаконда... анаконда... водяной удав! Боже мой! - в таком состоянии
его еще никогда не видали ни Иванов, ни Панкрат.
Профессор сорвал одним взмахом галстук, оборвал пуговицы на сорочке,
побагровел страшным параличным цветом и, шатаясь, с совершенно тупыми
стеклянными глазами, ринулся куда-то вон. Вопль разлетелся под каменными
сводами института.
- Анаконда... анаконда, - загремело эхо.
- Лови профессора! - взвизгнул Иванов Панкрату, заплясавшему от ужаса
на месте. - Воды ему... у него удар.
