Пылала бешеная электрическая ночь в Москве. Горели все огни, и в
квартирах не было места, где бы не сияли лампы со сброшенными абажурами. Ни
в одной квартире Москвы, насчитывающей 4 миллиона населения, не спал ни один
человек, кроме неосмысленных детей. В квартирах ели и пили как попало. В
квартирах что-то выкрикивали, и поминутно искаженные лица выглядывали в окна
во всех этажах, устремляя взор в небо, во всех направлениях изрезанное
прожекторами. На небе то и дело вспыхивали белые огни, отбрасывая летающие
белые конусы на Москву, и исчезали и гасли. В особенности страшно было на
Тверской-Ямской. На Александровский вокзал каждые десять минут приходили
поезда, сбитые как попало из товарных и разноклассных вагонов и даже
цистерн, облепленных обезумевшими людьми, и по Тверской-Ямской бежали густой
кашей, ехали в автобусах, ехали на крышах трамваев, давили друг друга и
попадали под колеса. На вокзале то и дело вспыхивала трескучая тревожная
стрельба поверх толпы - это воинские части останавливали панику сумасшедших,
бегущих по стрелкам железных дорог из Смоленской губернии в Москву. На
вокзале то и дело с бешеным легким всхлипыванием вылетали стекла в окнах,
выли все паровозы. Все улицы были усеяны плакатами, брошенными и
растоптанными, и эти же плакаты под жгучими малиновыми рефлекторами глядели
со стен. Они всем уже были известны, и никто их не читал. В них Москва
объявлялась на военном положении. В них грозили за панику и сообщили, что в
Смоленскую губернию часть за частью уже едут отряды Красной армии,
вооруженные газами. Но плакаты не могли остановить воющей ночи. В квартирах
роняли и били посуду и цветочные вазоны, бегали, задевали за углы,
разматывали и сматывали какие-то узлы и чемоданы, в тщетной надежде
пробраться на Каланчевскую площадь, на Ярославский или Николаевский вокзал.
Увы, все вокзалы, ведущие на север и на восток, были оцеплены густейшим
слоем пехоты, и громадные грузовики, колыша и бренча цепями, доверху
нагруженные ящиками, поверх которых сидели армейцы в остроконечных шлемах,
ощетинившиеся во все стороны штыками, увозили запасы золотых монет из
подвалов народного комиссариата финансов и громадные ящики с надписью:
"Осторожно. Третьяковская галерея". Машины рявкали и бегали по всей Москве.
Очень далеко на небе дрожал отсвет пожара и слышались, колыша густую
черноту августа, беспрерывные удары пушек.
Под утро, по совершенно бессонной Москве, не потушившей ни одного огня,
вверх по Тверской, сметая все встречное, что жалось в подъезды и витрины,
выдавливая стекла, прошла многотысячная, стрекочащая копытами по торцам,
змея конной армии. Малиновые башлыки мотались концами на серых спинах, и
кончики пик кололи небо. Толпа, мечущаяся и воющая, как будто ожила сразу,
увидав ломящиеся вперед, рассекающие расплеснутое варево безумия шеренги. В
толпе на тротуарах начали призывно, с надеждою, выть.
- Да здравствует конная армия! - кричали иступленные женские голоса.
- Да здравствует! - отзывались мужчины.
- Задавят!!. Давят!.. - выли где-то.
- Помогите! - кричали с тротуара.
Коробки папирос, серебряные деньги, часы полетели в шеренги с тротуара,
какие-то женщины выскакивали на мостовую и, рискуя костями, плелись с боков
конского строя, цеплялись за стремена и целуя их. В беспрерывном стрекоте
копыт изредка взмывали голоса взводных:
- Короче повод.
Где-то пели весело и разухабисто, и с коней смотрели в зыбком рекламном
свете лица в заломленных малиновых шапках. То и дело, прерывая шеренги
конных с открытыми лицами, шли на конях же странные фигуры, в странных
чадрах, с отводными за спину трубками и с баллонами на ремнях за спиной. За
ними ползли громадные цистерны-автомобили, с длиннейшими рукавами и
шлангами, точно на пожарных повозках, и тяжелые, раздавливающие торцы,
наглухо закрытые и светящиеся узенькими бойницами танки на гусеничных лапах.
Прерывались шеренги конных и шли автомобили, зашитые наглухо в серую броню,
с теми же трубками, торчащими наружу, и белыми нарисованными черепами на
боках с надписью "газ", "Доброхим".
- Выручайте, братцы, - завывали с тротуаров, - бейте гадов... Спасайте
Москву!
- Мать... мать... - перекатывалось по рядам. Папиросы пачками прыгали в
освещенном ночном воздухе, и белые зубы скалились на ошалевших людей с
коней. По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:
