Сны о Земле

Забор

Когда мне было три года, я впервые дошёл до забора – массивного панельного гиганта высотой, наверное, в несколько десятков метров. На самой его вершине пружиной тянулась колючая проволока, а в промежутках между высились острые пики. Солнце золотило металл, а длинная тень от забора медленно накрывала меня, маленького мальчишку с соломой апельсиновых волос и трехколесным велосипедом.
Наверное, тогда я ничего не понял.
Мы жили в обычном маленьком городке, с детскими садами и торговыми центрами, рейтингом школ и новостями по плоским телевизионным экранам. Мы изо дня в день ели кашу за квадратными и круглыми столами, воображали огромные игровые комплексы площадок пиратскими кораблями, космическими ракетами. У нас были любимые герои и диски с мультиками, и мы бесконечно брали на улицу новые и новые машинки и теряли их где-то в золоте песочниц. Как и все дети мира, мы ненавидели манную кашу и обожали пиццу и картошку фри, которую наши матери давали лишь немного, попробовать на почти шатающийся зуб. Но – у нас был Забор. Над нами никогда не летали самолёты, и не было в заборе ворот, в которые мог кто-то въехать и выехать.
Единственными нашими гостями были вертолёты. Они приземлялись на плоской бетонной площадке и привозили огромные ящики с едой, бытовой химией и прочими необходимыми вещами. Из вертолётов никто не выходил, а подходить к ним было запрещено – люди в жёлтых жилетах аккуратно принимали товар и тут же спешно шагали назад, провожая вертолёты взглядом. Они улетали, и никто из нас не знал, куда. Мы даже не могли предположить, что за мир находится за Забором. В наших энциклопедиях не писали о кукурузных полях, прудах, кишащих карпами, которые злобно шипели на сковороде в хрустящей панировке. Мы знали, что бананы растут на пальмах, а инжир на фикусах, но пальмы и фикусы видели лишь на выцветших картинках старых книг.
Мама говорит, так было не всегда. Не все дороги срастались в одно большое кольцо, обнимая серой бетонной пылью наш городок, они не обрывались у панельного подножия, не замыкались тупиками. За чертой города были бескрайние леса, поля подсолнечников, моря и другие страны. О том, что такое «страна», я тоже узнал лишь в старой-престарой энциклопедии. Такой, что от первого моего прикосновения переплёт, будто облегчённо вздохнув, с хрустом распался на несколько частей. Оказывается, раньше, до нас, до нашего забора, тоже были огороженные территории, куски суши, условно порезанные людьми, точно гигантскими ножницами. Только на границах тогда не высились бетонные исполины, не сверкала электрическая проволока – были лишь патрули. Над странами летали самолёты, страны запускали ракеты в бесконечное тёмно-синее небо, покоряли вершины и громоздили свои флаги на игольчатые ледники. Страны пели гимны, повествующие о собственном величии, отмечали дни независимости, выбирали президентов, прославляли королей, торговали, дружили и воевали. И этим они совсем не похожи на нас.
У нас в городе нет ни гимна, ни вершин. Даже войн нет, хотя это, наверное, хорошо. Всё, что у нас есть – забор, длинный, бесконечный, без единой прорехи, без входа и выхода. Забор, что превращает нас во что-то более отдельное, более единое.
И очень, очень тоскливое.
Мы впервые заговорили о заборе в самый разгар душного лета перед первым классом. Антон стоял напротив, опираясь правой рукой на тёплые панельные блоки, и что-то увлечённо говорил, а я не мог его слушать, я смотрел сквозь ёжик его светлых волос, сквозь прозрачные синие глаза и пытался прожечь Забор взглядом, расплавить бетонные плиты и наконец-то выглянуть наружу.
– Интересно, его можно перепрыгнуть, перелететь?
– Ну, вертолёты же летают, – он запрокинул голову вверх, к проволоке бетонного исполина, и я в тот момент подумал, будь у Тоши кепка, она бы мгновенно сползла вниз.
– Нет, я не про это! Вертолёты-то летают, а мы? – я пока плохо понимал, что внутри вертолёта сидит человек.
– Мы не можем. У нас же нет ни винтов, ни крыльев. Мы же не птицы, – друг всегда был крайне прагматичен и не верил в исключения.
– А я знаю, был человек с крыльями, мне мама рассказывала! Его, кажется, звали «Кар»! Как ворона говорит!
– Да быть не может! Ты врёшь!
Кажется, в тот день мы впервые подрались – моя врождённая мечтательность разбилась о категоричные суждения друга, как, волны на Озере порой разбивались о камни, когда по его экватору пробегал катер. Антон не хотел мне верить. Он отрицал не только существование людей с крыльями, но и любую возможность перелететь через забор, и это ранило куда сильнее. Он в те годы будто бы уже разочаровался в жизни и стал ворчливым стариком с лицом шестилетки.
В нашем садике каждый второй мальчишка мечтал стать космонавтом или моряком, и к каждому такому мечтателю он подходил и толково объяснял, что в объятиях Забора нам не стать ни тем, ни другим, и весь наш мир закончится в тесной офисной комнатушке, обедом в тринадцать часов и двумя выходными в неделю. Я же был главным мечтателем всего детского сада. Единственным человеком, огонь в глазах которого не смог потушить этот отчаянный мальчишка.
Может, поэтому мы и стали друзьями? У нас не было общих увлечений и мыслей, и то, что любил один, обязательно ненавидел другой. Порой мы даже не могли найти игры, в которую оба могли бы погрузиться с головой. От того бесконечно гуляли по городу, поднимались к Забору и сидели у его тёплого тела днями и вечерами, поедая бутерброды и чёрные ягоды паслёна. Наверное, в те годы мы надеялись переделать друг друга, и от того оставались рядом, как два полюса магнита.
А потом мы просто приняли друг друга. Я пересказывал ему мифы и легенды, рассказанные мамой, а Антон придирался к каждой детали. Я был Икаром, увлеченным самой идеей полета, летящим слишком высоко и тем самым палящим воск своих крыльев. Антон же был Дедалом, моим вечным предостережением. Но, как и в той красивой легенде, именно он сотворил мои крылья. Своими наводящими вопросами, своим сомнением и предвзятостью, всеми своими горестными мыслями, он заставил меня поверить в свои мечты, как бы парадоксально это ни звучало. Во всём моём маленьком мире он был единственным, кто был согласен говорить о Заборе. Остальные дети делали вид, что его нет, а взрослые тоскливо вздыхали, вспоминая своё свободное детство. Поэтому скептицизм Тоши стал моей главной отдушиной. Ведь если ты в чём-то сомневаешься, значит, немного веришь, что это возможно.
Наш Город напоминал глубокое блюдце, если не считать его парадоксально высоких стен. Центр являлся самой низкой точкой, и туда стекались все немногочисленные каналы, все ведущие вверх дорожки, и все самые высокие здания. Двухэтажные кирпичные домишки, наоборот, теснились у Забора, среди вековых сосен, достающих своими верхушками до его самых острых пиков. Тут жили богачи, со своими маленькими заборчиками, что являлись лишь скучающей чередой железных прутьев на фоне бетонного исполина. У богачей были балконы-террасы, шашлычные зоны и даже небольшие огороды: они растили там малину. В центре, на берегу Озера или у Главной Площади, высились дома-муравейники, панельные многоэтажки, под вечер почти одновременно вспыхивающие желтизной окон, а зимой одевающиеся в гирлянды. Они были почти высокими, но стояли так низко, что даже с самого последнего этажа можно было разглядеть лишь немного лишнего неба и кольца проволоки на вершине забора.
Во всём Городе было только одно место, откуда можно было заглянуть за бетонный чертог. И каждый уважающий себя ученик пятого класса, стоило ему таковым назваться, спал и видел себя, поднимающимся по ступенькам этого святилища. Из года в год это была разная дата, поэтому каждый свой день мы ждали со сладким предвкушением и замиранием сердца. Маленькая невольная жизнь ненадолго приобретала смысл. Тот самый, что мы забыли ещё в детском саду, когда нам, маленьким мальчикам и девочкам сказали, что Он – будущий офисный планктон, а Она – будущая мать, или повариха в школьной столовой, и не стать им вдруг выше этого забора. В те сладкие дни мы забывали о том, что когда-то забросили сачки для бабочек и игрушечные телескопы в самые дальние углы своих комнат, осознав, что дорога нашей жизни то же кольцо, что и все трассы Города.
Башня стояла посреди Озера. Наш день наступил поздней весной, когда уже успели пустить слух, что Управление отменило эту важную дату. Это был сонный майский полдень, потихоньку уходящий в жаркое и сухое лето. Тёплый ветер уже поднимал песок в сосняках, и сладко зацветал вереск, привлекая тяжёлых жужжащих пчёл. Мы шли идеальным строем, как маленькие воины, когда ещё в Мире были войны – шаги в ногу отзывались ровным стуком уличного оркестра. Затем нас очень долго отвозили на остров на катере – по четыре человека за раз, и Антон ворчал, что это самое непрактичное решение в его жизни. Впрочем, его уже тогда никто, кроме меня, не слушал. Чем взрослее становился этот человек, тем тяжелее дышалось в его присутствии. И только у меня, похоже, были невидимые резервуары с воздухом: мы оставались лучшими друзьями.
Тонкая, как зубочистка, и высокая, как две панельные многоэтажки, поставленные друг на друга, Башня смело выглядывала за пределы Забора. Она встретила нас грузовым лифтом с тяжёлыми металлическими дверьми, и теперь хватило двух поездок: мы набивались в его железное тело как соленые огурцы в банку, толкались и теснились,сокращая расстояние меж нашими телами. И, если бы капризный механизм не запищал, сообщая о перегрузке, весь класс смог бы уместиться на этом маленьком кусочке пространства. Мы с Тошей пожертвовали свои места двум неразлучным одноклассницам и поехали вместе с учительницей через десять минут, когда лифт вновь приветливо распахнул двери.
– А вы часто здесь бываете? – спросил я, стоило механизму монотонно загудеть и рвануть вверх – так быстро, что заложило уши.
– Не очень, – улыбнулась она, – вы мой второй класс, так что это всего на два больше, чем у обычного человека. Зинаида Леонтьевна, разумеется, бывала чаще. Но она родилась в мире Без Забора, поэтому ей это не столько любопытно.
– Как же так! – не унимался я, – неужели ей не хочется чаще видеть то, что она потеряла?
– Мы ничего не потеряли, – строго заметила она, и я почти взвыл от боли. Подобное высказывание оскорбляло меня до глубины души. И только тяжёлая рука Тоши удержала меня.
– Ты не видишь? – прошептал он так, что услышал только я, – она сама в это не верит. Она это говорит, потому что учитель, а не потому что так думает.
Значит, подумал я в тот момент, мне нельзя становиться учителем. И эта мысль была настолько четкой, что я запомнил её навсегда. Я мог заставить себя не смотреть за забор, не встревать в чужие разговоры и не убеждать меланхоличных ровесников, я был готов молчать, закрывать глаза, затыкать уши, но говорить то, что не соответствует моим мыслям – нет, увольте. Оставьте это кому-то другому.
Железные двери, шумно вздохнув, разъехались, и мы оказались под стеклянным колпаком. Всё это напоминало крышу оранжереи, но вместо растений в окна смотрели пучеглазые телескопы, и как-то растерянно меж ними бродили ребята, расстроенные и растерянные. Казалось, то нечто, что зажглось в них в первых числах сентября, мгновенно потухло, будто с майского безоблачного неба обрушился тропический ливень, потушивший двадцать пять искристых костров в один миг.
Я, легко оттолкнув одноклассника, ринулся к выгнутому стеклу, забыв обо всём, и неожиданно понял. Понял, почему в воздухе чувствовалось их разочарование, и от чего ни один шестиклассник, с которым Это уже произошло, не смел поделиться впечатлениями с младшими товарищами, и почему мы тоже будем молчать. Отсюда был виден весь город - миниатюрное поселение, будто бы построенное из очень качественного конструктора, окружённое плоским бетонным кольцом. Озеро виднелось невообразимо маленькой точкой, и от этого кружилась голова и щипало в носу. А за бетонной короной, за этой тонкой линией – не было ни городов, ни сёл. Только густой и сухой сосновый лес, шелестящий своими кронами и, наверное, роняющий свои шишки в песчаные дюны, поросшие вереском и чем-то бирюзовым – вероятно, сухим и хрустящим ягелем. Склоны спускались в узкие низины, и в них зеленели болота, а потом низины снова взбирались ввысь вересковыми холмами, и так до самого горизонта, где зелень и золото наконец-то тонули в синеве неба, как в океане. Я не увидел ничего нового, но оставался неподвижен. Ни одно моё ожидание не оправдалось, но сердце продолжало замирать, как, наверное, замирало у Икара, когда он глядел на Солнце с первыми взмахами крыльев. Там, за пригорками чужих домов, за протоптанными тропами и съеденным паслёном, за чужими малинниками, была свобода.
Антон стоял рядом со мной. И, может, когда он подошёл к окну, выражение его лица было таким же понурым, как обычно, но теперь он смотрел за Забор с восторгом и благоговением, так несвойственным этому практичному реалисту. В синеве его глаз играло майское солнце.