Листки Ноги незаметно принесли Ознобишу в книжницу. Наверное, потому, что под каменными сводами, выстоявшими в Беду, было тихо и покойно. Другая ребятня своей волей сюда нечасто совалась. В один из первых дней Лихарь привёл в книжницу весь народец - да здесь и напугал чуть не хуже, чем россказнями о столбе. «Будете высиживать, пока грамоте не вразумитесь, - предрёк он зловеще. - Пока по трое штанов за книгами не изотрёте...» Все стали смотреть на свои штаны, щупать толстое серое портно. Пожалуй, изотрёшь! А уж трое... Такого труса нагнал, что конца его речи, вроде бы сулившей награду по ту сторону книжных завалов, никто позже вспомнить не мог. «Во где растопки! - справляясь с напужкой, уже в опочивальне изрёк Дрозд. - Год в печку кидай, ещё останется!» Ознобиша и Сквара забоялись меньше других. Оба умели читать. Ознобиша в последнюю домашнюю зиму таскал хворост соседу, владеющему андархским письмом. Он ведь думал вскоре увидеть брата, всему наторевшего в котле. Не хотел осрамиться. «Так я тоже за братом поспевал», - похвастал дикомыт. Ознобиша удивился: «Светелу-то зачем?» «Он же андарх, - пояснил Сквара. - Чтобы нам со стыда не гореть, когда сродников встретит. Ну и мне не отставать стать...» Теперь вот Сквара сидел в холоднице, щепал доску гвоздём. Тело Дрозда остывало в дальнем амбаре за пределами зеленца. Ему обещан Великий Погреб, в награду за честное служение Владычице. А Ознобиша стоял в книжнице и смотрел на деревянные полки, хранившие ненавистную моранскую премудрость. Взять разбить жирник, вправду всё подпалить... да самому не выскакивать... Ознобиша знал: это будет очень страшная мука. Но она кончится. Он догонит Дрозда, вместе с ним шагнёт на Звёздный Мост. Там ждёт брат. Ознобиша обнимет его... отика... маму... Узловатый плетежок как будто стиснул запястье... Рука наобум потянула из ряда толстую книгу. Старую, в рассохшемся переплёте. Она оказалась неожиданно тяжёлой. Ознобиша поставил жирник, подхватил книгу обеими руками... На пол выпал листок. Сирота уронил книгу, чуть не опрокинул светильник - так бросился за этим листком, помстившимся вестью от брата. Живые глаза Ивеня... его кровь на рисунках и строках... головка стрелы... Ознобиша схватил улетевшую грамотку, трясущимися пальцами поднёс к свету... Вместо откровения тайн, заставивших доброго Ивеня откинуться от Мораны, перед ним была песня. Не хвала Матери, но и не хула, как он было возмечтал. Краснозвучные строки доносили голоса древней напасти: Осаждён оплот, Битва у ворот... Ознобиша нахмурился. Пока было понятно одно: речь шла не о Беде. Листок оказался ещё и берестяным, причём далеко не теперешним. Его скололи с зелёного дерева и в самый срок, в пору зреющей земляники, то есть лет десять назад. Однако всего чуднее выглядело само письмо. Кто-то орудовал до крайности непочтительно. Чёркал вкривь и вкось, вымарывал слова и целые строки, вписывал другие, снова марал... Если грамотка была про святого моранича, о котором новым ложкам ещё не рассказывали наставники, за такое обращение вправду можно было доискаться беды. Вот только писал и чёркал на берёсте не Ивень. Брата наторял грамоте тот же сосед. Руку Ивеня Ознобиша очень хорошо знал... На всякий случай он отложил опасный листок, потянулся за книгой. Она послушно отворилась на месте, приютившем блудную грамотку. Похоже, кто-то долго разламывал книгу именно здесь, вникая в написанное. На четвёртое лето своего царения праведный Йелеген, второй этого имени, обратил вспять нашествие богопротивных хасинов, и вот как это было. Ознобиша переставил жирник поближе, склонился над страницей. В тот чёрный год Андархайна сделалась плачевно близка к поражению, ибо не зря говорят мудрые люди, что величайшая тьма сгущается перед рассветом. Даже царевич Хадуг, пятый наследник державы, велел перевезти свою семью в Фойрег. Однако шагад Бермал, да будет проклята его память, мчался быстрей степного пожара. Поезд царевича был разбит, домашнее войско узнало гибель и плен. Случилось так, что худородный воин из стражи взял на седло царевну Жаворонок и с несколькими ратниками умчал её от погони. Вскоре праведная царевна, по хрупкости здоровья, приняла вред от стужи на переправе, отчего непорочный дух её освободился от бремени плоти. В то время вёлся обычай доверять останки земле, окружая их сокровищами, сообразными знатности; стоит ли удивляться, что покой мёртвых каждодневно нарушался жадностью богомерзких захватчиков. И вот Свард, так звали воина, сказал спутникам: выкопаем могилу вдвое глубже обычной! почтим государыню узорочьем, какое найдётся! утопчем над её плащом два локтя земли! И это было исполнено. Свард же встал на краю ямы, достигшей глубины обычной могилы, и сказал спутникам: зарубите меня! облачите в кольчугу и шлем, вложите меч в руки! да послужу я, мёртвый и похороненный, госпоже последним щитом! И это также было исполнено. Нечестивые хасины, шедшие по следам, вытащили и осквернили тело безродного стража, прах же царевны остался неприкосновенным... Ознобиша стомился держать в руках тяжёлую летопись. Сел на пол, устроил книжищу на коленях. Посередине палаты имелся большой стол для занятий, но идти туда, где раздавали подзатыльники за ошибки, Зяблику не хотелось. Он продолжил читать. Когда распространилась весть, ратники Андархайны познали стыд за долгое отступление и возжаждали мести. Царь сам повёл их вперёд. Была великая битва и великая победа. Остатки хасинов бежали в дикие земли Юга. Праведный Йелеген, второй этого имени, возвеличил храброго Сварда, назвав его в посмертии красным боярином Нарагоном, что в те времена значило «сторожок в ловушке». Царь повелел новому роду хранить имя предка, передавая его внуку от деда. Тогда же Круг Мудрецов отдал прошлому покидание останков в земле, признав богоугодность огненных погребений. Многие опасались усобицы из-за смены обычая, но страна, измученная долгой войной, ликовала о победе и приняла новизну, истолкованную как примету новой и радостной жизни. Имели хождение слухи, будто Свард сам оборвал жизнь царевны, дабы оградить её честь, но мы не склонны принимать это на веру, ведь другие беглецы благополучно добрались к своим. Гусляры посейчас утверждают, будто меж худородным воином и царевной таилась несбыточная страсть, но известий, подтверждающих это, до нас также не дошло... Андархские летописцы обладали несомненной способностью о чём угодно повествовать сухо и скучно. Даже столь жгучий сказ о смерти и верности заставил Ознобишу неудержимо зевнуть под конец. Он спустил книгу с колен, тряхнул головой, опасливо взялся за берёсту. Это было в горестный год: Ждал скончанья света народ, Осаждён оплот, Битва у ворот, Дым пожара затянул небосвод. Отступает царская рать. Хочет землю враг отобрать, И селян и знать В горький плен угнать, - Видно, время подошло погибать! По крутой тропе между скал Изнурённый воин скакал. Он не ел, не спал, Раны принимал, Он царевну от погони умчал. Верный конь совсем сбился с ног... Где ж ты, безопасный чертог? Нежной девы вздох Прозвучал врасплох - Уберечь её воитель не смог. Ознобиша до боли закусил сустав пальца. Как же ясно видел он маленькую царевну... по имени Жаворонок... и железного воина, беспомощного во всей своей силе. Вот он несёт её, прижимая к груди, а у самого по щекам слёзы. Потому что больше не откроются ясные девичьи глаза, не дрогнут ресницы, не улыбнутся уста. Потому что осталось сделать только одно... И не время плакать о том, Что не стала доблесть щитом; Мятый сняв шелом, На холме пустом Витязь Небо попросил о святом. «Поругатель робких невест Скоро всё обшарит окрест. Забери, что есть, Жизнь мою и честь, Но не выдай им царевну на месть!» Враг летит подобно стреле, Ищет след, пропавший во мгле... Глубоко в земле Дева спит в тепле, А над ней застыл валун в ковыле. Ознобиша ещё долго сидел на полу. В слабеньком пламени жирника горела степь, мчались кони, вспыхивали мечи... Песня жила отдельно от летописи, она уходила от неё, как туман от земли, - ввысь, ввысь, - и взлетала с песней душа... И вот уже не плачущие побратимы добивали отважного Сварда, но сами Боги, вняв молитве героя, обращали его неприступным каменным стражем... Потому что это возвышало, а значит, именно так было правильно и хорошо. И не имело значения, в какой стране храбрецы заслоняли беспомощных, в какой век. И вот уже сквозь огонёк светильника к меньшому Зяблику шагали воины Севера, и стыла кровь на снегу, и кто-то говорил голосом дикомыта: «Отомстить можно по-разному...» Взгляд Ознобиши скользил по заставленным полкам. Когда взгляд вновь стал осмысленным, мальчик задумался, сколько ещё здешних книг таило в себе подобные тайны и чудеса. Рано утром, отбыв наказание, Сквара вернулся в жилую хоромину. Там было по-домашнему тепло и уютно. Мальчишки ещё спали. Вчера они складывали костёр. Относили на Великий Погреб окутанного чистыми пеленами Дрозда... Что-то побудило Сквару сразу сунуть руку под тюфячок. Он тотчас понял, что безмолвный упрёк погибшего рынды коснулся его мыслей не зря. Пальцы ткнулись в обломки раздавленных тростниковых цевок. Сквара даже руку отдёрнул. Сглотнул, сунул снова... вытащил горсть мусора, бывшего когда-то кугиклами, сделанными ещё дома. Прежде Беды, когда бабы и девки шли с дальних огородов домой и становилось скучно просто болтать на ходу, они срывали коленчатые стебли дудника и обламывали, подрезали, а у кого ножика не было - крепкими белыми зубами обкусывали до нужной длины. По две, по три цевки каждая, да так, чтобы ладили с бабкиными, с материными, с подружкиными... И приходили в деревню, ещё не называвшуюся Твёржей, свиристя на множество голосов, точно спевшаяся стайка соловушек. Парни чуть постарше говорили ещё другое: у знатных кугикальщиц, мол, губы становились ловкими, сильными, уж до того способными для поцелуев... Скваре нравилось слушать перекличку задорных свистулек, но сам он к «девичьему орудьишку» долго не прикасался. Засмеют, заругают!.. А то и в небо, как бабушка Корениха, упрекающими перстами тыкать начнут. Из-за таких вот охаверников, мол, настала Беда!.. Но потом он приметил на торжище, как слушал дудочные напевы маленький Светел. Пришлось порыться в снегу возле берега заледеневшей реки, но Сквара сделал кугиклы, певшие громко и ладно. В тот же вечер сыграл на них колыбельную хворому меньшому братишке... «Брат за брата, встань с колен...» Сквара снова посмотрел на обломки в горсти. Куда их теперь? В печку?.. Если бы кто просто с размаху сел на топчан, кугиклы бы выдержали. Он проверял. Кому понадобилось?.. И когда - нынче ночью или ещё прежде, а он и не заметил?.. Сквара невольно отыскал глазами Порошу и Хотёна, спина к спине посапывавших возле двери. Вздумали за что-то с ним поквитаться? А если межеумки позабавились? Те последнее время ввадились прокрадываться по ночам, обливать кого попало водой. С наскоку палками бить... Против этих ночных набегов новые ложки завели собственное обыкновение. Перед сном тянули жребий. На кого выпадало - спали в очередь, охраняли других. Застигнутых межеумков всем миром гнали вон в тумаки. Пригодится небось, когда однажды они в опасном месте лагерем встанут... Сквара наново огляделся. Ну конечно. Лыкасик, одетый, сидел нахохлившись на своём лежаке - и крепко спал. Умаялся после лыжного бега. Сквара дотянулся, легонько тряхнул его за плечо. Воробыш вскинулся, спросонья мало не заорал, поднимая тревогу, но узнал Опёнка, вовремя закрыл рот. Нахмурился, потом улыбнулся - благодарно, виновато. Сквара уже не первый раз подумал о том, что в воинской учельне Лыкасика навряд ли оставят. Значит, придётся расставаться. А жалко. Он зачем-то сунул разломанные кугиклы обратно под тюфяк, склонился над соседним топчаном. Подстёгин сын лежал, свернувшись клубочком и с головой закутавшись в одеяло. - Вставай, братейко, - прошептал Сквара. Ознобиша сразу проснулся, высунул голову, обрадовался: - Сквара... - Вставай, пошли. - Куда?.. Но Сквара уже шагал в сторону двери. Ознобиша вновь спрятался было под одеяло. Всё же вздохнул, сел, свесил ноги, потёр ладонями лицо, быстро оделся. Дикомыт ждал его за дверью. Когда Ознобиша вышел, Сквара подобрал с пола свёрнутый кольцами канат: - Идём. Учитель позволил. Окончательно проснувшийся Ознобиша нахмурился, хотел было заартачиться. В это время из-за угла появились двое межеумков. При виде ребят у двери предвкушение пропало с их лиц, парни приняли независимый вид, как ни в чём не бывало прошли дальше. Ознобиша снова вздохнул, потащился за Скварой. Потом он стоял под стеной, глядя, как сверху, тяжело и медлительно разматываясь, валится длинное ужище. Сквара съехал вниз, ногами раскидал снег под стеной. Явилось комковатое пятно, ещё не растворённое оттепелями. Ознобиша попятился. - Лезь! - велел Сквара. Ознобиша замотал головой. Он думал, дикомыт раскричится, но Сквара вместо этого негромко сказал ему: - Ты брата Ивеня спасать лезешь. Ознобиша невольно представил... Переменился в лице... Всхлипнул, оскалил зубы, перепрыгнул страшное пятно, повис. Утвердил ноги, стиснул, стал подниматься. Сперва медленно, потом дело пошло. - Я метать буду, - предупредил Сквара. И тотчас послал первый снежок, чувствительно достав братейку пониже спины. - Уворачивайся! Ознобиша оглянулся было, на лице мелькнула обида, но мимо носа свистнул крепкий комок. Ознобиша на миг зажмурился от брызг, втянул голову в плечи, полез быстрее. Всё равно получил ещё и ещёжды - и принялся толкаться ногами, лукаться, прыгать... Представил: там, за стеной, на брата готовят верёвку, точат ножи... Глаза обожгли слёзы. Упрямые, отчаянные, злые. Он миновал место, где беспомощно висел третьего дня, даже удивился. Себя, что ли, жалел? Когда они Ивеня... Сквара, кажется, поспевал мишенить в него за всю шайку, но сюда, наверх, даже он докидывал через раз. Ознобиша стал примериваться к бойнице. Между ступенчатыми зубцами выглянул дозорный. Он держал в руках палку. Ознобиша вдруг исполнился вдохновенной ярости и прянул вперёд: ну, убивай! Скидывай наземь! А не пропустишь и не убьёшь - задушу! загрызу!.. Потому что Ивень... царевна Жаворонок... Дозорный начал замахиваться... ...И с немалой силой получил снежком прямо в грудь. Так, что аж покачнулся. Как, что, откуда?.. Ознобиша быстро посмотрел вниз. Зря, конечно. Зато рассмотрел Сквару. У того висел мешком с плеч кожух, а в руке успокаивался тканый поясок, сработавший как праща. - Лезь давай, - неожиданно добродушно проговорил межеумок. - Убитый я. Ознобиша выполз на прясло. Другого каната всё равно не было, он потоптался, решил спускаться тем же путём, но ужище задёргалось. Снизу быстро лез Сквара. Ознобиша обождал его, поглядывая на «убитого» межеумка, собрал верёвку, и они со Скварой пошли обратно верхним путём. - Вот об этом я тебе и твержу, - сказал Ветер. - Только ты слушать не хочешь. Они с Лихарем стояли в Наклонной башне, превращённой временем, гнилью и жадными человеческими руками в гулкую пустую трубу. Здесь вечно гуляло жутковатое эхо, а если начинало дуть с моря, Наклонная ещё и выла, безнадёжно, угрюмо. Туман висел над самыми головами, по каменным стенам текла холодная влага. Зато в маленькую бойницу было хорошо видно всё, что делалось на стене. - Учитель, воля твоя... - пробормотал Лихарь. - Ты... разглядел ли, какими словами он паршука наверх гнал? Ветер не пошевелился. Так и стоял, сложив на груди руки. Только вздохнул, глядя на прясло, где уже не было ни дикомыта, ни сироты. - Брату на выручку послал, - ответил он погодя. Умение постигать речи навзрячь, по губам, вручалось лишь старшим, проверенным ученикам. - Учитель... - тихо сказал стень. - Ты всё грустишь... Он пытался сделать брови домиком, не получалось. Ветер наконец оглянулся. Досадливо смерил его взглядом: - А ты бы не загрустил? Если бы воспитал прекрасного ученика, а потом был вынужден казнить его за предательство? Ты бы не загрустил?.. Повернулся и легко, нисколько не осторожничая, сбежал вниз по скользким обледенелым ступеням. Лихарь понурился, ушёл следом за ним. В пыльном каменном переходе было холодно, темновато и тихо. Мальчишки редко здесь бывали, а в такую рань - подавно. Сквара вдруг остановился: - Что покажу!.. Завернул правый рукав кожушка, потом рубашки. Локотница была замотана тряпкой. Ознобиша заметил рукоять боевого ножа, торчащую из-под шерстяной полосы. С испугу он успел вообразить клинок в ране, но тут же понял, что нож был просто привязан. - Ух ты!.. - вырвалось у сироты. Он так удивился, что только и придумал спросить: - На правой-то почему?.. - Потому, - со знанием дела объяснил Сквара, - что искать будут на левой. Вытащил нож, рукоятью протянул Ознобише. Тот с уважением взвесил оружие на ладони. Нож был правский. Длинный, тяжёлый, очень острый и страшный. Совсем не как те домашние ножики, которыми они когда-то стружили рыбу, ладили упряжь собакам, резали дерево. Этот ковался для человеческой крови, в нём чувствовалась сила, грозная и недобрая. - Где взял? - тихо спросил Ознобиша. Пояса им вернули давным-давно, однако пустыми. - Учитель дал, - сказал Сквара. Ознобиша, что называется, встал в пень. Он-то был навскидку уверен, что нож Сквара нашёл. Ну не украл же, действительно. Но чтобы Ветер... - Как дал? Почему?.. Сквара пожал плечами: - Я тебе знаю? Вошёл, в доску бросил и обратно не взял. Костяную рукоять покрывала резьба. На первый взгляд - листья и цветы, просто чтобы не скользила рука. Если всмотреться, в травяных завитках угадывались додревние андархские знаки, бытовавшие ещё прежде письма. - «Волчий зуб и лисий хвост во имя Царицы», - разобрал Ознобиша. Помолчал, отдал нож, зачем-то вытер руку о штаны. - Учитель, значит... Сквара нахмурился, почесал рубчик в левой брови: - А что? Учитель и есть. Ознобиша покраснел, остановился, хотел спорить... шорох и бормотание, раздавшиеся впереди, заставили обоих повернуть головы. Из-за угла пролились неяркие отсветы, послышался старческий кашель. Мальчишки переглянулись. Им не было никакой нужды бояться приспешника, согбенного и седого. Иные из новых ложек никого, кроме своих же наставников, давно не боялись... Встречаться с Опурой не хотелось всё равно. Ознобиша даже оглянулся, прикидывая, как бы потихоньку исчезнуть, но сзади был только выход на стену и межеумок на прясле, который поймёт, в чём дело, и обязательно посмеётся. Старик вышел из-за угла. Он держал в руках глиняную лампу, заправленную самым дешёвым маслом и оттого нещадно коптившую. Бесцветный взгляд подслеповато скользнул по двоим мальчишкам, замершим у стены. Сквара уже было понадеялся, что Опура, по обыкновению погружённый во что-то очень далёкое, вовсе их не заметит... Не свезло. Дед вдруг ахнул, попятился прочь. Огонёк метнулся на фитиле, испустил облачко сажи и едва не погас, а по стариковской штанине, оправдывая прозвище, начало расползаться пятно. - Маленький Ивень!.. - Приспешник засеменил к Ознобише, но не дошёл: качнулся к стене, схватился за сердце. Клочковатая борода затряслась. - Вот счастье-то, наш маленький Ивень вернулся... Не зная, куда деваться, Ознобиша беспомощно покосился на Сквару. Дикомыт с пристальным вниманием смотрел на старика, ожидая, что тот скажет ещё. - Маленький Ивень, - отдышавшись, чуть спокойнее прошамкал Опура. - Я знал, молодой Ветер во всём разберётся и отпустит тебя. Он умный, Ветер... я всегда говорил... Такой добрый мальчик не мог натворить ничего скверного... Настал черёд Ознобиши явить крепость рассудка. - Дедушка, - люто кляня себя за то, что не разведал иного рекла старика, кроме презрительной клички, сказал сирота. - Что же я натворил? Что про меня говорили? Дряхлый слуга бережно поправил пальцами фитилёк. Лампа принялась коптить ещё больше. Опура поднял на Ознобишу пустые глаза. - Я знал, - повторил он. Мелко закивал головой, двинулся дальше, вовсе перестав обращать внимание на мальчишек. - То-то ты так удивлялся, когда тебя уводили... Ознобиша даже шагнул следом, но сразу остановился. Душа надрывалась тотчас выпытать у старика, почему недоумевал брат. А ничего не поделаешь: жди теперь, пока неведомые ветра вновь прибьют утлую память старца к нужному берегу. Почти до самой спальной хоромины они шли молча. У двери Сквара тихо сказал: - Листки. У Ивеня под ногами... - Листки, - потерянно вздохнул Ознобиша. И вдруг просиял: - Я без тебя в книжнице знаешь что нашёл? - Закон, - напряжённо хмурясь, перебил Сквара. - Ну тот... помнишь? Плотная страница, замусоленная пальцами учеников. Ребята засыпали с тоски, мечтая скорее дорваться до самострелов. Осоловелый взгляд Воробыша, резкий шлепок затрещины, дерзкий голос Пороши: «Господин стень, на что нам их Правда? Я думал, у нас закон всего один - воля Владычицы...» - Если кто уворует и будет изобличён, пусть, идя на кобылу, несёт поличное... сиречь уворованное... - Или изображение оного, - привычно подхватил Ознобиша. Запнулся, даже остановился. - Погоди, ты хочешь сказать... Ивень... жреческую книгу украл? Испортил?.. А сам мотал головой, не в силах представить, чтобы Ивень, которого он помнил добрым и честным, воровато озирался, дёргая листы с красивыми андархскими письменами и тонко выведенными рисунками. Он бы даже ту блудную грамотку на место вложил. Да чего ради красть-то её?.. И почему котляры предпочли догубить страницы, вместо того чтобы вшить их обратно?.. - Ничего я не хочу, - буркнул Сквара. Подтолкнул сироту, чтобы шёл дальше. - Я только... ну... те листки, они ведь не просто так были? Ознобиша снова остановился, заморгал, начал икать: - А я думал... Ве... тер... их... для костра... - Пошли, - перебил Сквара. Ухватил его за руку, крепко, так что плетежок вдавился узлами в кожу. Потащил за собой.
