Растрёпанные рукавицы - Вот тебе ещё вот так! И вот так! Что, получил, Ветер?.. Щады тебе? А не пощажу! Ты моему ате кровь отворил! А ну говори, таракан, куда брата увёл?! Не то сейчас доказню!.. Кулаки Светела крушили невидимого врага. Он не замарает меча, меч против таких ему не потребен. На руках у него не нагольные дельницы, а сущие латные рукавицы, пластинчатые, со злыми выступами на костяшках. И сам Светел - рослый, бородатый и гордый, с блёстками серебра по вискам, в доспехе на широких плечах. - А тебя, Лихарь, я и спрашивать не стану, я тебя сразу ногой в землю втопчу! И Лихарь распростёрся рядом с Ветром, униженно моля взмиловаться. - Живо говорите, дрянчуги, где брат?! Под снегом пробудились бурлящие кипуны, поверженные враги стали биться, проваливаясь в клокочущий вар. Светел разжал грозные кулаки, повернулся в другую сторону, туда, где был Скварко. Брат стоял на коленях у каменной стены, заморённый голодом и закованный в тяжёлые цепи, потому что его хотели заставить служить жестокой Моране, да не на такого напали. - Пойдём домой, братёнок, пойдём домой, - зашептал Светел и могучими руками разорвал цепи, поднял брата, обнял, повёл... Сквара с самого начала называл его «братищем», а он Сквару - «братёнком», хотя надо бы наоборот, но уж так у них повелось. «А если он меня, взрослого, не узнает? Если ему там вовсе глаза выкололи за смелость?..» Он всего на миг представил Сквару слепого... нутро стиснула холодная лапа. Светел крепко зажмурился. - Брат за брата, встань с колен... Это он выговорил одними губами, но с такой жаждой и мечтой, что, отзовись ему Сквара прямо сейчас, дивиться было бы нечему. Сквара не отозвался... Светел тяжело вздохнул, открывая глаза. Кругом было пусто. Только Зыка, задравший ногу возле сугроба, да снежный горб дальнего амбара, куда их послали за куском сала. Мечтать было весело. Одна беда - сидя на полатях, до дела не домечтаешься. Перво-наперво Светел взбежал на самый верх амбара, огляделся: не идёт ли великая тётушка Шамша Розщепиха, вдовая сестра большака. Её ещё называли Носыней, за длинный нос и привычку всюду его совать. Удостоверившись, что старухи не видно, Светел зашёл в амбар, открытый ради обновления воздуха. Вытащил наружу мешок. Это был его мешок, который взрослые считали потешным. В нём хранилась порядочная чушка льда, вырубленная на спускном пруду, обложенная сухой травой и хвойными лапками, завёрнутая в рогожу, повитая верёвкой. Светел поднял мешок на уступ в плотном снегу, утвердил его там и стал бить. Спохватился, скинул с ног поршни и продолжил битьё, прыгая по снегу босиком. Когда жгучая боль в ступнях начнёт делаться глухой и далёкой, пора будет прятать мешок, возвращаться домой. Так он отмерял время. Мать всё чаще бранилась, что в амбар его хоть не посылай: уйдёт - не дождаться. Это ей лишь бы поворчать. Мороз-то здесь с приближением зимы знай усиливался. Светел молча колошматил мешок, бросал кулак вперёд не рукой, не плечом - особым слитным движением, которое они со Скварой подсмотрели когда-то у взрослых стеношников. Оно рождалось глубоко в животе, продолжалось разворотом бёдер, всего тела - и лишь в последнюю очередь выхлёстывало кулак. Зато и летел тот боевой гирей, разогнанной на ремне. «Вот тебе, шашень. Вот тебе, гнида. За атю. За брата. Уж приду, не спущу...» Верно ли у него получалось, Светел не знал. Сладят потеху на корочун, тогда поглядим. Вконец перестав чувствовать ноги, он обулся, стащил мешок обратно в амбар, камнем отбил от мёрзлой груды нужный ему свёрток, заложил дверь, пошёл по тропинке в зеленец. Подошвы горели, медленно отогреваясь, а дельницы выглядели так, что мать уши оборвёт, если увидит. Их с отцом спасла чужая упряжка. На Коновом Вене было принято чтить симуранов, поэтому двое охотников не на шутку перепугались, когда золотой кобель со злым рыком упал на них из-под туч, погнал собак куда-то к реке. Эти люди не умели говорить с симуранами и не понимали, отчего рассержен благородный летун... Пока не увидели под скалами обросшего инеем угрюмого Зыку и вымотанного Светела, пытавшегося обогреть отца, оживить его правую руку. Мать потом кланялась в ноги братьям Синицам. Обещалась им верно служить до старости лет. Целовала Рыжика, гладила Зыку, впервые допущенного в избу. Бабушка Корениха молча растирала в ступке вязовую кору на припарки, бережно делила луковку, грела в горшочке козий жир с солью для спасительной мази... Даже куклы, выстроенные свадьбой возле божницы, словно пригасили веселье. «Те люди, котляры... даже Звигуры не вступились... - тихо всхлипывая, пересказывала мать принёсшей луковку свойке. - А Светел, он же что, мал ещё...» Скоро вся Твёржа прослышала, как негодные Воробьи прятались за углами, пока Жог давал неравный бой котлярам, силясь отстоять первенца. И как после Пенёк уже раненным, с помощью верного Зыки дошёл почти до своего берега. Довёл младшего приёмного сына... Светела никто вслух не корил, но он чувствовал себя виноватым. Отец уже ходил, когда у Светела поползла по швам старенькая рубашка. Мать решила примерить на него братнину. Вытащила из скрыни одёжки старшего сына, стала было раскладывать... Вдруг сгребла всё в охапку, зарылась лицом, охнула, взялась баюкать, припевая и приплакивая, как по мёртвому. Завлекло избушку тьмой, Измерцался яхонт мой. Развязался поясок, Отзвенел твой голосок. Ты привстань, моё дитя, Вновь дыханье обретя. Резвы ножки распрями, В ручки бавушку возьми. Мой сынок, на твой помин Кружевной спекла я блин. Все едят, покуда свеж, Только ты один не ешь... Светел хотел сказать ей, что Сквара живой и обязательно вернётся, но не посмел. Ему стало страшно. Он увидел, как нахмурилась Корениха, уже кроившая старую тельницу на лоскуты. Повернулся к отцу... Жог, сидя на лавке, тёр здоровой рукой живот, кривился, точно от боли. Когда бабушка бралась за жгучую мазь, он терпел крепче. И губы у него были какие-то синие... Светел подоспел к нему, сел рядом. «Атя?..» Огонёк отца бился и трепетал над пустотой. Светел в ужасе приник к нему, подхватил, обнял... Жог закашлялся, с облегчением перевёл дух... «Не моги реветь, Равдуша! - велела матери суровая Корениха. - Сказано тебе, живой он! Живой! - И шуганула внука: - А ты что расселся, дела нету руки занять? Поди светец воскреси, совсем, вишь, загас...» Прежде это Сквара всё был у неё и белоручка, и лодырь, и праздный шатун. И младшенького прижать норовил, если бабка с матерью недоглядят. Светел вскочил. Жог взял его за плечо, тоже встал, ни дать ни взять опираясь. «Пошли, сынок. Поможешь...» Вернувшись из амбара, Светел ещё в сенях услышал голоса бабки и матери, звучавшие за дверью. Мальчишка на всякий случай притих, прислушался: наверное, это его ругают? За то, что слишком долго ходил? - ...Да засмотрелся он поди на котляров этих!.. - безутешно всхлипывала Жига-Равдуша. - И тётенька Розщепиха сказала... Они ж вон какие! Сильные да страху не знают! К ним захотел... Светел не сразу и сообразил, что речь шла о Скваре. Бабушка осведомилась вроде даже насмешливо: - А ты, значит, Розщепихе веришь больше, чем сыну? Что ж так? Не сама ль растила, кормила? - Так своевольник он! - в голос вскрикнула мать. - Неслушь! Ему говори, а он всё по-своему! - А ты бы хотела, чтобы он мягким воском у тебя в руках гнулся? - спросила Ерга Корениха. Когда Светел уходил, она обувала в крохотные поршеньки новую куклу, кудельные волосы были окрашены сажей. - Воск тебе кто угодно снова растопит и по-своему перелепит. Податливый да мягкий вышел бы отца с братом заслонять? - Помолчала, добавила: - Гордись, дура. Она ведала небось, что говорила. Дедушка Единец Корень тоже не за так своё прозвище получил. Знали в нём люди негибкий нрав и упрямство. А кто не помнит, что внуки удаются все в дедов! - Я бы не гордилась, а кашей его лучше кормила!.. - вконец расплакалась мать. - Ты Розщепиху слушай больше, - посоветовала бабушка. - Уж она-то лучше всех знает, как детей нужно растить. Мать вдруг вскрикнула: - На себя оборотись! Кто его поленом тогда... за кугиклы... Скварушку... сыночка моего... Светел снял со стены лапки, со стуком бросил на пол. Голоса немедля примолкли. Светел повесил лапки на место, вошёл: - Вот... Сало принёс... Благословите, к ате пойду? Мать отвернулась, пряча мокрые глаза. Корениха, стоявшая поджав губы, строго оглядела избу. Дрова сушатся, воды натаскал... - Ступай. Светел выскочил обратно в сени и уже не слышал, как бабушка негромко сказала невестке: - И меньшому ты не веришь, а зря. Он кровей хоть и пришлых, а кремлёвым мужиком будет. В ремесленной Жога Пенька пахло смолистой елью, черёмухой и берёзой, дёгтем, маслом и воском, дымом, шкурами, клеем из рыбьей кожи, кипятком. Ждал дела станок для выгибания лыж, рядом стояли распаренные заготовки... а сам Жог сидел на скамейке, ссутулившись и повесив голову. Руки лежали на коленях, замерев в непривычной праздности. Вот жил-был человек, вершил хорошее ремесло, радовал себя и людей... а потом содеялось зло, и гордый промысел, никого не сумевший защитить, оказал себя бессмысленным и никчёмным. Страшно это, если подумать. Светелу бросилась в глаза обильная седина, побившая волосы Жога, ещё недавно такие же чёрно-свинцовые, как у старшего сына. Он, вообще-то, хотел попросить лоскут ненужного камыса, подлатать рукавицы, но посмотрел на отца и сказал совсем другое: - Атя, благослови, я бы лыжи гнуться поставил? Жог медленно поднял глаза. Впрозелень голубые, Скварины. Только какие-то... пыльные, что ли. Совсем потускневшие. Светела как ударило. «А если я Сквару где-нибудь в темнице такого же отыщу... Погасшего... Безразличного... Стану по имени называть, а он и не встрепенётся...» - Атя?.. Жог молча кивнул. Снова уронил голову. Светел взял заготовку, устроил в станке, начал бережно забивать клинышки, чтобы носок точно улёгся в «лесенку» из брусков. Обретались чудные лыжи с гребнями для упругости, с узкими носами и широкими прямыми пятками, на весенний оттепельный снег. Жог бережно выколол заготовки из мелкослойного елового кряжа, взятого от комлевой части ствола. Обратил сердцевинную сторону кверху, где будут падласы. Когда лыжи высохнут, утвердятся в красивом изгибе, источник ещё укрепит их над углями, промаслит, обошьёт лосиным камысом - станут они служить и служить, год от года бегая лишь вернее и легче... Сын взялся за вторую заготовку. Жог наконец поднялся, подошёл проверить, всё ли он правильно делает. - Атя, - с большим облегчением сказал Светел. - Можно, я вон тот обрезок возьму дельницы подлатать? И показал Пеньку изодранные рукавицы, счастливо избежавшие материнского глаза. Жог даже удивился: - Где растрепал-то так? Мальчишка смутился, ведь отцу его воинские намерения могли не понравиться. Но куда теперь денешься, пришлось всё рассказать. - Убью их... Ветра с Лихарем. - Подумал, докончил: - Если Сквара наперёд не убьёт. Услышь Жига-Равдуша, ведро слёз пролила бы. Куда дитятко разлетелось, будто одного горя ей мало? Услышь Корениха, тут же задала бы внучку всяких дел, чтобы разом не до придури стало. Пенёк, сам былой стеношный разбивала, сперва только хмыкнул. Прошёлся туда-сюда. Неожиданно погладил усы... И наконец снова посмотрел на сынишку. Светлые камни верилы как будто обрели блеск. Жог мотнул головой: - Вон кожи висят... Показывай, каково бьёшь. И Светел показал. Въехал по кожам с левой и с правой, поднёс в разбор, всем телом вкладываясь в удары. У Ветра тотчас осиротели сусала, у Лихаря глаза уплыли под лоб, из носу потекла красная юшка. Ужо вам! Шутил волк с жеребцом, да зубы в горсти унёс!.. Он почти ждал, что Пенёк похвалит его, но тот лишь головой покачал: - Руки разуй. Светел стащил рукавицы. Костяшки были красными, распухшими и болели. - Ты их, значит, как честный стеношник бить намерился? - спросил Жог. Невольно посмотрел на свою правую кисть с белеющим рубцом. - Дадутся они тебе сам на сам, как же. У них чести нет, они тебя издали стрелами утычут... Или как меня вот... - Он сжал кулак, поморщился, разжал. - Да сами будут не в тулупах овчинных с толстыми воротами, а в железных рубашках. А ты руки так-то разобьёшь, ни лука, ни меча, ни ножа толком взять не возможешь, о гуслях я вовсе молчу. Светел слушал его, насупившись, упрямо наклонив голову. «А я всё равно мешок бить буду», - говорил его вид, но глубоко внутри он уже знал: отец прав. Жог давным-давно понял, как справляться с упрямыми сыновьями. Мальчишки удались таковы, что ломать, запрещать - без толку. Он сам был той же породы. Зря ли прозывался Пеньком. Он прошёлся туда-сюда по ремесленной, тронул заготовки, стиснутые в станке. Вдруг спросил сына: - Ты чего вообще хочешь? Себе чести? Или им смерти? Светел подумал, ответил: - Сквару вызволить хочу. А котляров примучить, чтобы больше не встали. Жог прошёлся ещё. Взял кожевенный нож, пальцем испытал остроту. - Был бы жив твой первый отец, - сказал он затем, - он бы посмотрел, что творят крапивники-котляры, и совсем их извёл бы. Ты мал был, не помнишь небось, как крапиву на репищах изводили... Светел прошептал: - Помню, атя... - Её до последнего корневища если не выдернуть, не изживёшь, - продолжал Жог. - Вот будет праведный царь, да с верными вельможами, да с неприступной дружиной... У Светела аж зачесалась правая половина груди, где пониже ключицы являлись в банном жару отчётливо различимые знаки. «И дядя Кербога то же самое баял. О праведном царе, пожалевшем сирот. А потом крапива завелась. Мораничи...» Жог вздохнул. - А то будто не думал я, как тебе жизнь жить, - проговорил он глухо. - Всяко не в Твёрже век вековать... Да вот... поторопили малость. А твоя судьба гордая... Чтобы Сквара... не зря... Он запнулся, на лбу выступили холодные капли. Светел тут же подскочил к нему, схватил за руки: - Атя, ты не надо про Сквару, живой он, я его домой приведу. Ты меня научи! Как мне их бить, чтобы не поднялись! Жог перевёл дух, сел на скамеечку, но голову, как прежде, не свесил. Поставил перед собой сына. Положил ему ладони на плечи. - Будет что будет, даже если будет наоборот, - повторил он присказку бабушки Коренихи. - Ты вот что послушай. Младших царевичей, сказывают, в Андархайне много витает, и каждый вперёд других кичиться горазд. Кто к жрецам с подарками, чтобы лествицу подправили, кто старших наследников извести норовит... Станут важные вельможи ещё одного слушать, если он, никто и звать никак, из лесу постучится? - И сам ответил: - Небось и до ворот не допустят. Светел подумал было о Рыжике. О том, что люди, так неправедно и страшно живущие, поди, не захотят слушать даже симурана. Он тихо спросил: - Как мне быть, атя? - Если хочешь, чтоб слушали, сильным стать надо. Ты того прогони, у кого за плечами дружина. Светел смотрел на него, молчал, напряжённо хмурился. Он видел захожую дружину в Торожихе, на прошлогоднем торгу. Спокойные такие, не задорливые мужики. Девки им улыбались наперебой, парни косились, но предпочитали не ссориться, это Светел крепко запомнил. А ещё взрослым витязям служили отроки. Ребята чуть постарше, чем он сам сейчас был. Они со Скварой тогда на дружинных смотрели издали... точно севляжки на симуранов... С той разницей, что обычным псам летать никак не судьба, а толковые отроки сами однажды могли встать на крыло. Принять воинское достоинство. Иные - и воеводское. А как они играли на гуслях!.. - Вижу, разумеешь, - сказал Жог. Светел ещё не всё себе уяснил, только то, что дорога впереди обозначилась ухабистая и тёмная. Он очень тихо спросил: - Благословишь ли, атя? У Жога снова полыхнула в глазах боль, но не такая беспомощная, как по Скваре, а какая-то гордая. - Благословлю, - пообещал он твёрдо. - Когда время придёт. И некоторым образом было понятно, что срок измерялся не вёснами, не снегопадами, а его, Светела, упорством. Да не в колотушках безответному мешку, не в затрёпанных дельницах, а кое в чём поболее. - Атя, - сказал он. - Теперь-то что делать мне, научи... Жог притянул его к себе, обнял. Потом сказал: - Воин неистомчив быть должен. На ногах крепок и станом надёжен, чтобы не свалили в бою. Чтобы раненого побратима нести. Возьми-ка на плечи... - И указал сыну черёмуховый кряжик возле стены. - Присядь с ним да под потолок выпрыгни. Возможешь? - Возмогу, - нахмурился Светел. - Атя... а гусли что? Жог улыбнулся: - Так куда воину без гуслей. Они, если хочешь знать, главнее даже меча. Изначальные гусляры рождение мира приветствовали. Белый свет не остановится, пока гусли поют... Неси-ка дедушкины сюда! Семья Жога Пенька жила в сильном зеленце. Не таком большом, чтобы держать своё купилище, но и не в каком-нибудь едва теплящемся хуторке. После Беды сюда собрались шабры из трёх лесных деревень, разошедшиеся потомки одного давнего праотца. Заново свели родство, назвались одним именем: Твёржа - и стали жить дружно, потому что иначе было не уцелеть. Прежние деревни теперь стали концами. Избы полумесяцем выстроились по берегу кипунов, с наветренной стороны, чтобы тёплая сырость поменьше лезла в дома. Дымящийся вар истекал в пруды, из них в другие и третьи. Были пруды с питьевой водицей, были банные и для стирки, были целебные, где горячие воды точились сквозь россыпь чёрного камня. Зелёные заводи с болотником, озёрной капустой и другими водорослями, годными в пищу. Влажные камни над ними обрастали мхом вроде того, из которого бабки делали горлодёр. Было длинное проточное озеро, где кормились утки и гуси, плавали коропы и жирел на придонных рачках тот самый шокур, которого Пенёк с сыновьями стружили в походе. Старикам кормлёная рыба казалась не так вкусна, как когдатошняя, из вольных притоков Светыни. Верно или нет, но рос озёрный шокур уж точно быстрей дикого, и на торг везти его не стыдились. Лишняя вода из озера бежала в спускные пруды, где замерзала. Чтобы она могла течь, пруды чистили. Это была всем работам работа. Мужики сокрушали прозрачные наплывы тяжёлыми пешнями с железками как топоры, бабы подгребали, ребятня оттаскивала битые пешенцы, сперва на саночках, потом на себе. В сильные морозы вроде нынешних подводили по желобам кипяток, потому что каменный лёд без него было не одолеть. Светел, как все мальчишки, примеривал руку к тяжеленной пешне и с обидой понимал, что не дорос. То есть поднять-то мог, но работать, доколе не покажется дно... «Какое тут мечом в битве махать!..» Выручало опять же мальчишеское, нутряное, природное понимание: не в эту зиму, так на следующую он с пешней непременно поладит. Жогу было обидней. Его всегда хвалили среди самых ломовитых работников. А в этот раз дядя Шабарша, большак, приставил Пенька чуть не к стариковскому делу - направлять желоба. Да ещё нарядил к нему в помощники двоих дюжих парней, чтоб не сам колоды переставлял. Светел видел: отец восстал было, но Шабарша лишь строго зыркнул на него из-под кустистых бровей, и отец покорился. Кто от сыновей послушания ждёт, должен сам уметь слушаться, иначе никак. - Ой-ёй, понамёрзло льду-то!.. - взлетел над струями пара, над перестуком пешней задорный девичий голос. - Да и мы с лопатами тута!.. - дружно отозвалось твёржинское женство. Сколько голосов, но материн возносился отдельно от всех, слышимый ясно и внятно. «Крылатый...» - вспомнилось Светелу. Он давным-давно уже не слыхал, как поёт Жига-Равдуша. Дедушка Игорка пробежался пальцами по гусельным струнам. Руки у него сильно обгорели в Беду, лишились ногтей, но чудесная снасть вернула им ловкость. Внучка Ишутка подняла рогатый бубен, стукнула колотушкой в растянутую козлину. - Ой-ёй, груды да комки! - вновь воззвала слава деревни. - Где ж вы, наши мужики? Те - сила деревни! - слаженней застучали тяжёлыми лезьями, точно плясовой шаг задавая. Грянули в ответ: - Кыште, девки, тресни, лёд! Рать могучая идёт!.. Битое крошево бросали лопатами в кожаные кузова. Ребячьи ватаги ставили их на санки, впрягались и наперегонки везли к ледяным валам. Там с внутренней стороны были давно отлиты и забросаны песком ступеньки наверх. По ним кузова втаскивали на плечах. Вываливали с наружной стороны, спешили за новой насыпкой. Младшие девки ведёрками носили тёплую воду, поливали откосы, чтобы оставались скользкими и крутыми. Спускных прудов в деревне было достаточно, валы кругом зеленца намерзали уже восьмой год. Скоро и места не узнать будет, где бегал с кузовом Сквара. - Кто хлабоня, кто у нас только ложкою горазд? - вопрошали девки. Парни отзывались, ухая в лад ударам пешней: - На таких наш норов крут! Вмиг загоним в бабий кут! - Кто не яр, не спор, не дюж, не жених нам и не муж! - обижались неугомонные девки. - Лень работе не указ, забери таких от нас! Пенёк стоял на самом верху, поправлял то один рычаг, то другой, посылал дымные струи туда, где лёд уступал всего неохотнее. Может, ему казалось, будто девки пели о нём, хотя, конечно, это было не так. Светел всё оглядывался на отца, втаскивая на вал очередной кузов и сбрасывая, куда указывала палкой большуха. «Если чем занят, будь там весь, - наставлял Жог. - Нет на свете дела важнее...» Светел брался за кузов потяжелей, не давал себе никакой щады и чувствовал, что, кажется, не зря приседал с увесистым кряжиком на плечах. «А не запрошу передыху! Смогу! Я раненого побратима несу!» Опорожнял кузов и всякий раз смотрел на дорожку, по которой они тогда ходили за реку. «Вот гляну сейчас, а там Скварко идёт...» Сквара не шёл. «Ничего. Я сам туда приду, где его мораничи неволят. Я все их двери с петель снесу. Все стены на дрова разберу, всю крапиву повыведу. Сквара меня узнает... И обнимет... Я ему на гуслях стану играть... Мы домой вместе пойдём...» Братскому труду - братская трапеза! Внутри зеленца работников ждали столы, заботливо накрытые старухами. Взрослые шабры стали чинно рассаживаться, ребятня болталась кругом - подхватывать, что останется. Светел ещё немного послушал, как пели струны деда Игорки, но к сверстникам не пошёл, хотение пропало ещё со Звигуровых застолий. Побыл немного, поплёлся домой, начиная чувствовать, насколько устал. Не гордый будущий витязь - глупый малец, сам себя уходивший невмерным трудом. Потрепал по ушам Зыку, толкнул дверь, привычно покосился на полицу... Из рубашечных лоскутов родились новые куклы, они сидели вплоть братины. Одна темноволосая, другая жарая и растрёпанная. Светел скинул кожух, уселся на тёплом припечке, сомкнул глаза... Он уже спал, свесив голову на плечо, когда появилась бабушка Корениха. Светела разбудил запах. Бабка тихо открыла заслонку и рогачом, поставленным на деревянный каточек, вывела из вчерашнего жара толстостенный горшок. Двигаться не было мочи, но мальчишка сразу поднялся: - Бабушка, благослови, помогу? Корениха чуть не сказала ему, что спросонья он, чего доброго, вывернет посудину на пол, но не сказала, отдала ухват. Светел перенёс тяжёлый горшок сперва на хлопот, после на стол. Пахло из-под крышки - голова кругом: кашей из рогульника с салом и зеленью!.. Корениха заметила, как проглотил слюну внук, сказала с усмешкой: - Погоди чуть... Придут сейчас. Она как в воду глядела. Почти сразу в сенях послышались шаги. Пригнувшись в дверях, ввалился хмурый Жог, за ним перелезла порог чуть не плачущая Равдуша. Корениха только кончила раскладывать ложки. - Садись, сынок, садись, государыня невестушка, вечерять пора. Светел смотрел на отца, беспокоился. Может, кто не думавши брякнул, дескать, прежде Жог всё пешней махал, что ж теперь? Куда, мол, такому бессильному сына было сберечь!.. Или атя сам напраслину выдумал и на себя осерчал? А то просто смекнул, кто шепнул большаку: мужу-де с той несчастной поездки всё нездоровится, ты уж поберёг бы его... Вот был бы Сквара, небось совсем скоро встал бы в пешни со взрослыми молодцами, да и сейчас учинил бы всё равно что, лишь бы отец не грустил... Мать вдруг щёлкнула Светела звонкой деревянной ложкой по лбу: - Куда не в черёд! Размечтавшийся Опёнок уронил ложку, виновато заморгал. Бабка и мать строго смотрели на него, Пенёк молча жевал. Когда оказалось, что Светел без уважения крошит на пол лепёшку, да к тому ж норовит подцепить лишнюю толику сала, Жог вдруг встал и по-прежнему молча вышел за дверь. В стену ремесленной с силой грохнули тяжёлые, ещё не обтёсанные заготовки. Равдуша вскочила, всплеснула руками, громко, со стоном, заплакала, принялась хвататься за какие-то дела, но чего не упустила, сама тут же бросила. Светел по вершку передвигался на край скамьи: куда бы деться?.. Бабушка толкнула его локтем: - Ступай к отцу, утешь. Повторять не понадобилось. Светела сдуло прочь. Жог бродил из угла в угол, натыкался то на верстак, то на станок. Мотал серой головой, икал, тёр ладонью живот... Светел рванулся к нему. «Ну даст подзатыльника... Ну прибьёт, пусть...» - Атя!.. Подскочил, уцепился, ткнувшись лицом прямо в руку со шрамом, прижимавшую подложечье. Кажется, Жог был вправду готов оттолкнуть его... не оттолкнул. Выдохнул, сел и сам притянул сына к себе. Светел привычно ощутил его огонёк, обхватил, взялся храбрить. Как же он хотел сказать Жогу, что тот всех лучше, что ни у кого больше нет такого отца... Не сумел, да, по сути, и не надо было ничего говорить. Дверь снова открылась, в ремесленную робко сунулась мать. Посмотрела на них, вытерла слёзы, подошла. Погладила мужа по волосам: отстранится ли?.. Жог не отстранился. Выпростал одну руку, обнял Равдушу за пояс. Светел почему-то смутился, почувствовал себя лишним. Огонёк отца стоял крепко. Светел сполз со скамейки, убрался за дверь. Внутри тихо заговорила мать. Жог прогудел что-то в ответ. Светел не разобрал слов, только то, что в голосе отца прозвучало неожиданное лукавство. Потом дверь заложили изнутри. Светел вернулся в избу. - Садись, - велела Корениха. Заново сняла крышку с горшка. - Ешь. Он ковырнул почти нетронутую кашу. На самом деле ему хотелось только спать. Вот бы опять устроиться на припечке... На полатях хорошо, если рядком, но что-то подсказывало - нынче мать с отцом не скоро объявятся. А брат, у которого пригреться бы под боком... - Ешь давай! - повторила строгая бабка. - А то в плечах моченьки не будет! Светел нахмурился, зачерпнул полную ложку. Куклы смотрели на него с полицы. «Я силу наберу. Я велик поднимусь. Я Сквару пойду искать...» Так он и задремал, поникнув на столешницу головой.
