Мольба Гудила-попущеник прозывался Галухой. Он был невысокого роста, коротконогий и толстый. Из-под нахлобученной шапки густой волной выбивались волосы, кудрявые, тёмного старинного золота. Войдя во двор, он едва посмотрел на сбежавшихся мальчишек. Совсем спрятал нос в воротник, хотя внутри зеленца в тот день было тепло. Пошёл за Беримёдом в отведённую для него хоромину. Только мелькнули из-под широкого охабня штаны в красную да жёлтую полосу. Яркие, нарядные, почти скоморошьи. Ученикам в награду за любопытство досталось вынимать из саней большой запертый короб. Против ожидания - совсем не тяжёлый. Очень доброго дела, пёстрый, как штаны самого гудилы, и... такой же потасканный. Когда им задевали за дверные углы и ступени винтовой лестницы, внутри глухо брякало и звенело. Ребята рассудили, что там хранились орудия «малого греха, потребного, чтобы остановить грех больший». Ещё было замечено: встречать попущеника никто из волостелей не вышёл. Ветер, Лихарь и державец Инберн просто занимались своими делами, как будто в крепости вовсе не появлялся заезжень. Подавно такой, о котором у Ветра с учениками вышел недавно столь удивительный разговор. - Всё оттого, что он будет нас учить заповедным искусствам, - предположил Воробыш. - Никто мараться не хочет! Хотён перебил: - Твой державец, может, и не хочет, а господин стень вовсе ничего не боится. Сквара про себя полагал, что Ветер боялся греховности ещё меньше, чем Лихарь. Однако в спор не полез. Ознобиша тоже смолчал. - Смутность какая-то, - уже наедине сказал сирота побратиму. - Игрец вроде, потешник... Когда игрецы, веселью быть д?лжно... А этот - будто самому завтра на смертные сани садиться и нас на одринах загодя видит! Сквара ответил: - Дома на похоронах воют сперва, как без этого. А после всё равно веселятся, чтобы избыть смерть. Мужья жён обнимают... - У нас тоже, - вздохнул меньшой Зяблик. Он давно обрёкся честь честью исполнить по семьянам погребальный чин, но к исполнению слова пока не очень приблизился. Сквара задумался. Передёрнул плечами: - Сказал же учитель, доля у попущеника нелёгкая. - Ага, - фыркнул Ознобиша. - И мы, похоже, в том виноваты. Сквара засмеялся. На другой день после заутренней выти младшим велели остаться в трапезной. Кликнули двоих добровольников - принести Галухину скрыню. Сквара сразу вскочил, ему не терпелось увидеть игровые орудия и спробовать каждое. Почти одновременно с ним поднялся Хотён. Петь гнездарь не очень любил, но уступать дикомыту даже в малости не желал. Когда они доставили короб, Галуха без предисловных речей отомкнул крышку, начал доставать гудебные снасти, называя в очередь каждую. - Вот варган, иначе зубанка... - в руке попущеника мелькнул гнутый пруток с тонким язычком посередине. - Он удобен своей малостью, помещается даже в поясной кошель, его трудно сломать. Вы, без сомнения, видели подобные в своём родном дикоземье, но вряд ли умеете исполнить хотя бы вот это... Он оскалился, прижал железку к зубам и загудел, двигая щеками, дёргая стальной язычок. Раздалась знакомая голосница хвалы, под которую они все вместе хаживали на угодия. Галуха, впрочем, прервал напев, едва обозначив. - Вы должны с лёгкостью играть простые песни, любимые в той части страны, где доведётся служить. Равно как и сопровождать всё, что вам напоют... Иди сюда! Ты! Сквара дёрнулся было с места, но пухлый палец указывал на Ознобишу. Сирота затравленно стрельнул глазами по сторонам, вцепился в столешницу. Ну не было у него ни слуха, ни голоса, ни тяги песнями развлекаться. - А можно я? - спросил Сквара. Попущеник обратил на него сумрачный взгляд: - Я не должен ничего объяснять каждому увальню, но, похоже, иначе от тебя не отделаться. Когда перед едой все пели хвалу, вы двое открывали рты вхолостую. Значит, вы бездари с ослиными глотками, оскорбляющие согласие певчих. Только один робкий, а другой наглый. Если ты, наглый, ещё раз вперёд позволения отлепишь язык от гортани, далее будешь слушать меня, стоя на коленях в углу. А ты, робкий, выходи сюда и играй. Наставники бывали снисходительны к неудачам, но отказов попробовать не спускали. И у канатов, и в грамоте, и в любом ином деле. Ознобиша кое-как выбрался из-за стола, взял варган, сунул ко рту. Обречённо задребезжал. Ребята стали смеяться. Даже Скваре понадобилось усилие, чтобы не сморщиться. Ознобиша мучительно покраснел, но варгана не отнял. Галуха скривился, замахал руками: довольно. - Я нарочно выбрал среди вас самого неспособного, - сказал он. - Добрым потешником этому юнцу не стать никогда, но и он при нужде должен взять в руки любой гудебный сосуд. Порадовать мирян, дабы завоевать их доверие. - Кивнул Ознобише. - Ступай на место, да забирай с собой своё толстое ухо, пока наши тонкие вконец не увяли. А вы дальше внимайте, бестолочи. - Он вытащил из сундука обвислый пузырь с торчащими из него костяными трубками. - Вот шувыра, боевая дуделка некоторых диких племён. Её любят слушать на свадьбах... Пробовать шувыру досталось Пороше. Пузырь, ладно певший под Галухиным локтем, вырывался, ржал и визжал, едва узнаваемо следуя голоснице. Однако на скамью Пороша вернулся победителем. - Тебя вряд ли позовут играть для царевичей, но, при должном старании, с деревенского праздника в тычки не погонят, - разворачивая очередную снасть, сдержанно похвалил Галуха. - А вот двоенка, или двуствольная цевница, если по-вашему. Умелый скоморох способен извлекать из левой дудки один голос песни, из правой - другой. С вас будет довольно, если сумеете хотя бы заставить их звучать без раздора. Иди-ка сюда... Голос попущеника шуршал, словно берёста с валежины, угодившей под снег ещё до Беды. Галуха, кажется, был наделён даром претворять в скуку даже самое искрящееся и влекущее. Сквара опустил подбородок на кулаки. Ночью он стоял в дозоре, теперь его мягкой тяжестью накрывала сонливость. Не спасало даже жгучее изначальное предвкушение. Сквара незаметно стал мять пальцами ушную раковину - сильно, до боли. Им объясняли, это был неплохой способ отрезвить пьяницу. Может, и сон как-нибудь сгонит?.. Галуха продолжал говорить, всё так же однозвучно, скупо. И волосы у него были сделаны из той же берёсты. Сухие, ненастоящие. Они по плечам-то двигались, как клеем намазанные - всей волной сразу... А вот руки не врали. Сквара это заметил, потому что Ветер уже научил его видеть и толковать тонкие движения тела. Галухины руки бережно поднимали каждую снасть, ласкали, пробуждали к звучанию, глаголали тоскливо и скорбно, как о несбыточной, неворотимо погибшей любви... Сквара не заметил, как закрылись глаза. Ознобиша ткнул его локтем, но затрещина Беримёда обрушилась стремительно и нещадно. Ошалело вскочив, Сквара увидел рядом с попущеником подошедшего Ветра. Галуха смотрел раздражённо и зло, держа в одной руке маленький гудок, в другой - лучок от него. - Этому сыну неразумия я уже подумывал дать имя, но он снова ищет пределы моего терпения, - сказал Ветер. - Видно, даже я не сумел научить его мало-мальскому уважению... В холодницу! Сквара привычно взмолился: - Учитель, воля твоя, а можно... Но на сей раз источник, похоже, был в самом деле сердит. Скваре не удалось выпросить с собой самой завалящей снастишки, какой-нибудь пыжатки, чтобы повозиться с ней взаперти. Или даже скучнейшей из книг, вроде «Росписи болотным травам северных украин Андархайны», которая, на его взгляд, сама была уже наказанием... Ветер лишь недобро нахмурился, повторил: - В холодницу! Сквара свесил голову, поплёлся, горестно оглядываясь, к выходу из трапезной. Его братейко внимательно смотрел на котляра, вспоминал домашнюю жизнь. Мама, бывало, наказывала безобразников, иной раз бралась даже за хворостину... но уж и добавлять не было позволено никому. Ни деду с бабкой, ни даже отцу. Вот, значит, как вёл себя учитель с попущеником. Как с наказанным. Коему Скварино неуважение явилось вроде придачи. А Ветер докончил, не глядя на Ознобишу: - Кто у дымохода вертеться начнёт - обоих на ошейники примкну и не посчитаюсь, что недоросли... Продолжай, наставник Галуха. - Вот снасть, именуемая уд... - догнал Сквару возле двери голос заезженца. Такое название взывало к самым смешным толкованиям, но в трапезной никто не посмел даже хихикнуть. Сквара оглянулся. Попущеник держал на ладонях облый короб, увенчанный длинной, круто изломанной шейкой. - Снасть сия весьма нелюбезна Владычице, почти в той же мере, что гусли... Опёнок замешкался возле порога, надеясь услышать, как же поют эти длинные блестящие струны-сутуги... но натолкнулся на пустой взгляд Ветра - и мигом закрыл дверь с той стороны. Самое обидное, вся сонливость с него успела слететь, только поди теперь кому докажи. Заточение, пусть и строгое, в этот раз оказалось для Сквары недолгим. Из очажной пасти ничего так и не выпало, зато ходить двором вплоть окошка холодницы не было воспрещено. Сквара пел очень тихо, однако довольно скоро мальчишки стали смеяться, а спустя некоторое время Беримёд расслышал слова: Веселил честной народ, Был глумцом и ощеулом... Я теперь уже не тот - Стал попущеником снулым! Когда старший ученик спустился в подвал, Сквара сидел под стеной. За неимением монетки гонял по костяшкам плоский маленький камешек. - Пошли! - сказал Беримёд. Дикомыт поднял голову: - Куда ещё? - А зубов не многовато во рту? - рассердился старший. - Можно и поубавить! Он ходил под Лихарем и многое от него перенял. - Валяй, - не отрываясь от игры, кивнул дикомыт. - Поубавь. Камешек вертелся, плясал, вставал на ребро, подскакивал, пропадал. Беримёд вскипел про себя, однако сразу решил, что прямо сейчас всё равно не рука учить наглеца. Он сказал: - Учитель зовёт. Ветер сидел в малой трапезной, которую отвели Галухе для отдельных занятий с учениками. Сквара низко поклонился, стал ждать выволочки. Учитель кивнул ему на попущеника. Тот, облачённый в засаленную андархскую вышиванку, стоял гневный и красный, словно Сквара опять что-то проспал. Опёнку сделалось совестно. - Прости, господин... Галуха спросил вдруг: - Снулый-то почему? «А потому, что сам на ходу спишь и нас усыпляешь». Сквара опустил глаза: - Прости, господин... Галуха зашипел сквозь зубы. На столе перед ним были разложены едва ли не все орудия, показанные на общем уроке. - Выбери что-нибудь, зазорник. Сквара оглядел стол, не увидел ничего похожего на любимые кугиклы и без колебания потянулся к андархским гуслям. Они были широкие, о пятнадцати струнах, непривычной работы... Сквара видел похожие у немого скомороха, дедушки Гудима. Им со Светелом очень хотелось тогда подержать гусли в руках, примериться к звучанию струн. Ан не пришлось. - Я предупреждал тебя, каков будет его выбор, - сказал Ветер и со вздохом поднялся. - Ладно, пойду. Теперь вы столкуетесь. Галуха явно придерживался иного мнения, но смолчал. Сквара гладил пальцами тонко выдолбленную кленовую доску, тихонько пощипывал струны, пробовал по две, по три вместе. Торопился, пока снова не отняли. - Играл на таких прежде? - мрачно осведомился попущеник. - Не, господин. - А взял почему? - Так забавные. У нас... Господин, а тут под нижней палубкой щель дышит! Позволь, зачиню? У древоделов клей рыбий... Галуха выдернул у него гусли: - Косорукий мальчишка! Тебе козлиную шкуру на пялах только тянуть, по обычаю дикарей! «Слышал бы ты, как разговаривал бубен деда Игорки. Люди с ним советоваться приходили...» Сквара отвернулся, зевнул. Попущеник всплеснул руками: - Да ты ещё наглей, чем я думал! - Господин, - сказал Сквара. - Можно, я лучше обратно в холодницу пойду? - Что?.. - Так ты всё равно учить не учишь и самому попробовать не даёшь. «А про то, какой я негодник, мне и без тебя каждый день учитель рассказывает...» Галуха пуще прежнего налился краской. Тугие кудри снова мотнулись ворохом безжизненных завитков. - Ну и пошёл вон! Сквара двинулся вон, сперва гордо и быстро, потом замедлил шаги. Мысль, что учителю, приказавшему им столковаться, выйдет обида, тяготила резвые ноги. Опёнок почти надумал вернуться, повиниться, когда попущеник свирепо окликнул: - А ну поди сюда, никчёмный! Сквара с большим облегчением подошёл. Галуха держал гусли, как держит свою добычу ребёнок, что-то отвоевавший в детской распре и смутно укоряемый совестью. - Щель, которую ты по своему невежеству собрался заклеить, на самом деле есть изыск, устроенный ради гудебных чудес. Ты одно правильное слово сказал: дышит. Вот, если твоё ухо способно уловить разницу... Он не глядя, привычным движением заставил лёгкий снаряд издать звонкое и богатое созвучие. Быстро взялся за нижнюю поличку, стал попеременно прижимать и отпускать её. Звук действительно задышал, делаясь то задумчивым, то радостным и открытым. - На. И не жалуйся потом, что не дали побренькать. Сквара сел, поставил гусли, как надлежало, на колени ребром... Вновь попробовал струны, привыкая к их голосам... Пальцы побежали сами собой, воззвав давнишней припесней: Брат за брата, встань с колен, И не надо каменных стен... Галуха из красного внезапно стал белым, как подпорченный сыр. - Это что?.. Ему словно кулаком влепили под дых. Сквара поспешно заглушил струны, успев испугаться, что сейчас его выгонят вон уже окончательно. - Это?.. Ну... - Эту песню играет боговдохновенный Кербога. Где ты её подхватил? Врать Сквара так и не наловчился. Он едва не начал рассказывать, как менял напев на слова и каково пришлось торговаться с плутом-скоморохом. Удержал его взгляд попущеника, отчаянный, какой-то больной. - Ну... - повторил Опёнок. - Меня учитель забрал, когда мы на праздник приехали... А там потешники играли. Вот. - А ещё чего ты у Кербоги набрался? «Бог Грозы промолвил Богу Огня... Судьбы пишутся на скорбном листе...» Сквара потупился, пробурчал: - Так когда это было. Три года с лишком. Я всего и не упомню. Галуха словно заново учился дышать. Видно было, что теперь уже его распирало любопытство. Ненасытное и почему-то запретное. Сквара стал ждать расспросов, но попущеник молча прошёлся несколько раз из угла в угол. - И... как он теперь? Кербога? - Седой, - недоумевая про себя, сказал Сквара. - Маковка лысая. Топоры мечет ловко. С дедушкой Гудимом ездит, с дочкой Арелой... Попущеник прошёлся ещё. Лицо помалу становилось обычного цвета. - Говорят, ты в покаянной петь любишь. «В покаянной?..» - Ну... Люблю, господин... - А известно тебе, что в одних её углах сказанное возле двери звучит громко, тогда как в других пропадает? Идём, покажу. Сквара тоскливо оглянулся на разложенные гудебные снасти: - Я думал, ты на всём учить будешь... Маленький и толстый Галуха вдруг приосанился, даже повёл рукой, точно лицедей, вышедший на подвысь представлять величественного древнего царя. - Тебе это не нужно. Ты любое орудие согласишь, если не с первой попытки, так со второй. Я тебя начаткам звукословия стану учить. Сквара не удержался, вздохнул. Ну почему учитель считал первым долгом воина преодоление скуки?.. - И не вздыхай мне! - строго воздел палец попущеник. - Многие игрецы обходятся чуяньем, однако их постижению отмерен предел. Ты ведь не собираешься весь век дудеть и бренчать, не ведая смысла? Я тебе объясню, как рождаются звуковые дрожанья и какие законы управляют их переносом... Хочешь знать, как устроить, чтобы шёпот был услышан за сотню шагов и только тем человеком, которому предназначен? Хочешь знать, как двоим переговариваться в большом зале, стоя у разных стен и не боясь быть подслушанными? За мной! Полных две седмицы Сквара надоедал древоделам и чуть не перевёл у них в ремесленной весь клей, свивая из берёсты длинные трубы. Эти трубы они с попущеником таскали потом по всей крепости. Бывало и так, что Галуха поднимался в Торговую башню, а Сквара лез по Наклонной, забираясь даже выше тумана. Со стороны было похоже, что занимались они чем-то необыкновенно весёлым, но Ветер приглядывал за обоими с растущим неодобрением. - Всё, - сказал он однажды. - Ты, ученик, поди забыл уже, как бегать на лыжах и прятаться от погони. Завтра я вас в лесной притон поведу. А тебе, Галуха, своей дорогой ехать пора. Сквара так и сник, но ответ мог быть только один: - Учитель, воля твоя... Ветер заглянул в погасшие глаза парня, дал подзатыльник. Несильный, почти ласковый. - Кое-чего ты ещё не в силах понять, поэтому доверься моему разумению. Я вижу, как влечёт тебя гудебное дело. Но если так дальше пойдёт, ты станешь в лучшем случае таким же горемыкой... попущеником снулым... а о худшем я и говорить не желаю. Вечером Сквара долго искал Галуху, торопясь потолковать с ним напоследок, но заезжего наставника нигде не было видно. Сообразив, что толком проститься им уже не дадут, Сквара грустно потащился в опочивальный покой. Там стоял такой хохот, что было слышно сквозь дверь. Сквара влез под одеяло, недовольно спросил: - Чему радуемся? - Лыкаш говорит, - начал рассказывать Ознобиша, - на поварне чёрная девка подслушала... Пересуды слуг бывали вправду забавными. К тому же учеников всячески поощряли извлекать из них толк. Мало ли что сболтнут лихие уста, тайному воину Мораны всё впрок, всё может сгодиться. Однако сегодня Сквара мог лишь корить себя за то, как постыдно мало успел узнать от Галухи. Он перебил: - Попущеник уезжает. - Без тебя знаем! - отозвался Хотён. Изгнанный когда-то к самой двери, он заново отбил себе место посередине. - Тому и радуемся, а то от его сутужин пальцы болят! Сквара огрызнулся: - У тебя от ложки только не болят. - Ну ещё кое от чего... - пискнул Ознобиша. Хотён зло приподнялся: - Ты о чём, недоносок? - В носу любишь колупать, - самым невинным голосом проговорил Ознобиша. - А ты что подумал? Вокруг снова захохотали. Когда сарынь угомонилась, младший братейко уже на ухо передал Скваре Лыкашкину повесть. Оказывается, чёрная девка Надейка нечаянно застигла Галуху, спускавшегося в подвалы. При этом заезженец так озирался, что приспешница даже задумалась, не ищет ли тот кривого подступа к Инберновым драгоценным припасам. Поесть Галуха любил, это все видели. Однако попущеник свернул в сторону, где прежде помещались темницы. Сквара нахмурился в темноте: - Это туда, что ли, где мы двери меняли? - Туда, туда. Ты дальше послушай! А дальше было не очень понятно. Достигнув подземной невольки, Галуха поставил светильник и... стащил с головы не только шапку, но и поддельные кудри, обнажив плешь с чахлыми завитками по кругу. Вышло так смешно, что девка еле успела зажать себе рот. А толстяк ещё бухнулся на колени - и давай стукать лбом в каменный пол, повторяя: «Прости, Гедах! Прости, Кинвриг...» - Кто?.. - спросил Сквара. Ознобиша злорадно пояснил: - Беримёд сказал, это ученики, которых Галуха допрежь нас уморил. Может, за то, что при всех с него чужие волосы норовили стянуть! Он хотел развеселить друга, но Сквара смеяться так и не стал.
