Чаша Дел у женщины вечно невпроворот. Даже если это совсем юная женщина. Едва выучившись держать в руках веретено, она прядёт нитки, точёт ткани и пояса: готовит приданое. Потом её сватают, расплетают волосы надвое, навсегда прячут их под сороку... и сразу настают новые хлопоты. Угождай, молодёнка, батюшке свёкру, государыне свекровушке, мужниным братьям и сёстрам. Всем кланяйся, да пониже. Готовь, прибирайся, чеши собак, корми прудовую рыбу. А если ещё и муж не больно ласковый попадётся... - О чём слёзы, хорошавочка? Голос прозвучал так внезапно, что Маганка сперва обернулась, а покрасневшие глаза прятать сообразила уже потом. В двух шагах позади, у забора, привалившись плечом и сложив на груди руки, стоял моранич. Молодая женщина выронила бурачок с кормом, бухнулась на колени, ткнулась лбом в мшистую землю: - Прости, милостивец... Широкие ладони сомкнулись на плечах так, что затрепетала душа. Без усилия подняли, усадили на бревно. Моранич сел рядом. Она только видела скоблёный подбородок и губы, улыбающиеся из-под светлых усов, а выше взгляд вскинуть не смела. - Что прощать? - спросил он весело. - Глазки, говорю, наплаканы отчего? Она была нежная и вправду пригожая. Станет ещё пригожей, когда слезливую красноту заменит жаркий румянец, а ресницы вспорхнут счастливыми крыльями. Лихарь негромко спросил: - А за твою обиду, красавица, никого не надобно поучить? Мужа там, батюшку свёкра? Может, с государыней свекровушкой любезно потолковать?.. Маганка испугалась: - Что ты, милостивец... что ты... И чуть заново в ноги ему не повалилась. Лихарь её удержал. Сладко и жутко было чувствовать эти неодолимые руки и понимать: уж как пожелает он, так дело и станется. - Ну, значит, всё хорошо у тебя, - легко согласился он. Выпустил молодёнкины плечи. Потом вдруг наклонился, вновь обнял и крепко поцеловал прямо в уста. Поднялся, ушёл прочь, ни разу не оглянувшись. Маганка осталась сидеть с ещё не просохшими следами слёз на щеках, только губы полыхали угольями. Ни о чём не успев задуматься, она уже знала, что мужу о встрече с Лихарем не расскажет. - Ну как? - окликнул Лыкаш. Он стоял на четвереньках в снегу, заглядывая вниз. - Нашёл что-кось? - Чтобочку нашёл, - отозвался раздражённый голос из ямы. - А рядом чтонибудка лежит. Отпрянь, Воробыш, и так темно! - Ну тебя совсем, - обиделся Лыкаш. Отошёл в сторону, взял топорик, стал обтёсывать палку. Сквара вылез из ямы. Высота стен порядком превосходила его рост, приходилось вырубать приступочки в плотном снегу. Яма-напыт?к была уже третья. И опять даром. На старый залив понемногу падали сумерки, скоро возвращаться. Сквара вымотался и промок, а награда за труды всё не объявлялась. По надсаде была и досада. Он сердито вогнал лопату в сугроб: - А мы всей сарынью хвалу поём каждый день, да погромче велят! За что велик почёт, если малой тростинки, точно золота, добиваемся? Ямы в самом деле выглядели так, словно здесь дорогие самородки искали. Или, наоборот, собирались что-нибудь хоронить. Ветер пусть без охоты, но всё же разрешил Скваре поискать тростника на новые кугиклы. Только с поисками пока не везло. Воробыш испуганно огляделся по сторонам: - Болтовщину несёшь... Я-то ближник тебе, а вот другие... Доголосишься этак-то до кобылы! Сквара пинком сбросил вниз кучу снега: - Да кто тут услышит? - Не сейчас, так назавтра уши найдутся, - сказал Лыкаш. - Не зови больше гулять. Это у тебя в холоднице перина припрятана, а я туда не ходок! Сквара зло обернулся, но вдруг забыл сердиться, глаза блеснули искрами празелени. В землю челом поздравствуем Царице Купно со свитой высохших старух! Спальников рать весёлая сбежится, Битые камни выдрочит как пух... Начал он тихо, просто чтобы подразнить дебелого Звигура. К последней строчке голос набрал крылатую мощь. С опушки внятно отозвалось эхо. Воробыш зажмурился, заткнул пальцами уши, принялся блажить: - Не слышу ничего... Ну ничегошеньки... А Сквару этого, Опёнка лесного, как и звать, вовсе не знаю... Даже не ведаю, где то Правобережье, где вредные дикомыты живут... Не надо меня в холодницу-у-у... Сквара фыркнул: - Какая холодница? Тебя иначе накажут. Как приставят седмицу-другую тельницы в портомойне без смены месить... Воробыш сморщился, застонал. Сквара обошёл его, пригляделся: - Что тешешь? - Скалку. Сквара удивился: - В поварне скалок недосталь?.. Лыкаш опустил поднятый было топорик: - Мамонька и коржики, и ватрушки всё одной скала, а у Инберна их!.. Я даже рисунчатую видел, резную... а ещё каменную, чтобы сама тестишко попирала... И длинную, для лапши. А на пироги - трубкой... Во разных сколько! Сквара слушал, держа в руках кожух. - А ещё, - продолжал Воробыш, - господин державец мне сказал, что скалку добрый повар непременно по руке подбирает, как справный воин оружие. Одному рогатина, другому секира... - Третьему кистень, чтобы под мостом с ним сидеть, - засмеялся Сквара. Подумал, спросил с любопытством: - И какая тебе пришлась? Лыкаш стыдливо показал что-то вроде толстого веретена. Сквара взял, погладил в руках, любуясь работой, потом притворился, будто хочет закинуть далеко в снег. Воробыш с воплем и смехом ухватил его за ноги, они покатились друг через дружку. В стороне послышался тяжёлый глухой треск, словно их возня что-то нарушила, потревожила. Мальчишки разом вскочили. На краю леса начало валиться дерево. Еловый ствол с обломанными ветвями рухнул врастяжку, оставив стоять в воздухе длинное облачко невесомой куржи. В сгущавшихся сумерках оно было белой тенью, ещё хранившей сходство с поверженной елью. Не спеша опадать, облачко медленно плыло в сторону, словно прочь уходила душа... - Дрозда жалко, - вздохнул Лыкаш. Книжницу в Чёрной Пятери иногда шутки ради называли собачником. За то, что в неё тоже воспрещено было входить с огнём. Дозволялся только особый светильник со стёклами в медных сеточках и с хитрой маслёнкой, якобы не проливавшейся ни от какого падения. Другое и не менее строгое правило требовало непременно закрывать книги, уходя для еды: иначе «зажуёшь» память. Это правило ученики выстрадали, почему и блюлось оно неукоснительно. Наставники спрашивали строго, а лишний раз ни в холодницу, ни в смрадную портомойню не хотел ни один. Ознобиша, с некоторых пор прекративший считать книжницу хранилищем старой растопки, передвинул стремянку, влез на последнюю грядку, вытянулся стрункой, досадуя на свой рост. Ну почему книги, которые были ему нужны, непременно оказывались под самым потолком?.. Он сидел в книжнице совсем один, если не считать чёрной девки Надейки. Из-под потолка, где устроился Ознобиша, был хорошо виден рисованный образ Матери Премудрости на стене против двери. Справедливая Владычица осеняла детей грамоткой, самой простенькой, о нескольких буквах: великие познания начинаются с малого. Перед этим-то образом стояла Надейка. Она часто приходила сюда и не торопилась прочь. Не иначе Справедливая напоминала ей умершую мать... Ознобиша всё-таки дотянулся, вытащил пухлый том в прозрачной кисейке пыли. Из-за неё торжественная андархская вязь на корешке казалась невнятной. - Твой дружок дикомыт в покаянной живмя живёт, а ты, смотрю, здесь поселился, - сказал снизу Лихарь. - Дела какого пытаешь или от дела лытаешь? Ознобиша с перепугу чуть не кувырнулся на пол. Стремянка поехала в сторону, он тем только и удержал её, что кое-как схватился за полку. - Сквару... опять? - только и сумел он выговорить. Голос, уже вроде переломавшийся, снова стал детским. Ознобиша отметил это каким-то краем сознания, но даже не почувствовал обиды. Страх забивал всё. ...Жестокие руки на ложе меткого самострела... - Ещё нет, но до вечера уж чем-нибудь да заслужит, - предрёк Лихарь. У него таял в волосах иней, от толстого кожуха ощутимо веяло морозом. - Ты, младшенький, мне зубы-то не заговаривай. Чем занят? - Хочу... - снова отвратительно тонко начал Ознобиша. Кашлянул, выдохнул, ответил чуточку пристойней: - Хочу Справедливой Матери послужить... Лихарь неторопливо подошёл. Ознобиша успел понять, что это конец, но стень взялся за стремянку и одним движением поставил её прямо вместе с мальчишкой. Тот прижимал к себе тяжёлую книгу, словно защититься хотел. - Полно врать, - сказал Лихарь. - Сам выдумал или дикомыт надоумил? ...Острая головка болта у кровоточащей груди, ещё не оставленной дыханием жизни... - Я... Мне Ивень... - Поминать имя брата при Лихаре было богопротивно и страшно, но Ознобиша ничего более путного придумать с маху не мог. - Свою жизнь в руки отдал... Он обидел... Правосудную... Я исправить хочу... Приспешная девчонка хоронилась за полками, на цыпочках отступала к двери. Лихарь снова хмыкнул, весьма недоверчиво. Отошёл к столу, где в особом гнезде сидел дозволенный светильник. Наугад открыл одну из книг: - Закон обмена родича. Продолжай. Надейка выскочила вон - и была такова. Ознобиша, начавший было спускаться, вновь прирос к перекладине. Память была пуста, словно равнина старого залива после метели. Он опять стоял у зарешёченного оконца, надевал на шею петлю. Угол книги придавил плетежок на запястье. Ознобиша глотнул, очнулся. Снежная пустота обернулась пожухлой страницей. - «...Чтится с тех пор, когда андархи ещё жили подобно диким племенам, не ведающим правды Владычицы, - начал он, всей силой души горюя о том, что не пошёл на берег со Скварой и Лыкашом. - Если сын рода будет взят в непотребстве и подлежит казни, судья, судящий попряму, зовёт старшего в роду, дабы тот...» Лихарь бросил книгу на стол. Взял другую. - «Дабы, - пытаясь унять зубовный стук, твердил Ознобиша, - тот предал на расправу иного домочадца, который...» - Хватит, - перебил стень. - Царь Гедах Первый! - Праведный Гедах, первый этого имени, - сообразив наконец, что Лихарь не просто в безделье взялся его уличать, без запинки выпалил Ознобиша. - Родился от праведного Эрелиса, четвёртого этого имени. Он был отцом Аодха Великого, который... Долгая история Андархайны знала восемнадцать Гедахов. Ознобиша готов был рассказать про каждого, но стень удовлетворился шестью. Нетерпеливо махнул рукой, довольно, мол. Потянулся к следующей книге. Каждодневник хвалений лежал на столе раскрытый. Ознобиша только сегодня за него взялся. Он сразу, без повеления, стал наизусть читать написанное на странице. Больным и увечным, бездомным и сирым, Уставшим победные ноги сбивать По горестным тропам недоброго мира, Готовит приют Справедливая Мать... Книга хлопнула так, что Ознобиша съехал грядкой ниже. Лихарь смотрел на него с непонятной злобой, словно прозвучала не хвала Владычице, даже не смешная крамола, что сочинял Сквара, - нечто уже вовсе такое, за что без разговоров режут язык. Ознобиша, было успевший приободриться, мигом взмок. Почему-то стало ещё страшней, чем вначале. - Закон! - глухо зарычал Лихарь. - С того места, где бросил! - «Который... который и поднимет должную кару, - ни жив ни мёртв, выдавил Ознобиша. Челюсть прыгала. - К этому закону взывают, если провинный, даже наследях взятый, оказывает себя младшим или единственным сыном... или в роду ещё почему-либо не могут допустить его казни...» ...Смех отца. Строгие наставления матери. Как они спешили на праздник, надеясь разузнать про старшего сына! Запах пряников. Ветер стоял под деревьями, а Лихарь стрелял... Стень словно что-то выдохнул из себя. Ещё раз ожёг Ознобишу взглядом, молча повернулся и вышел. Ознобишу заколотило так, что из руки едва не выпала книга. Он кое-как сполз со стремянки, сел прямо на пол, стуча зубами и всхлипывая. Лихарь не заметил того, что, по мнению сироты, должно было сразу броситься ему в глаза. Страницы во всех книгах, которые сегодня читал Ознобиша, были по размеру точь-в-точь как листки у Ивеня под ногами. Младший брат постепенно освобождал свою память от корост ужаса. Сумел уже вспомнить, что на снегу валялись стихи... Древоделы, ещё не простившие Скваре бездарно изведённый горбыль, мало не прогнали их с Лыкашом прямо с порога. Однако взмокшие мальчишки закатили внутрь толстый - как допёрли! - еловый кряжик и давай сразу требовать косарь да теслички. Глаза у обоих горели. Останавливало только то, что на разрубе дерево блестело морозом. - Вон тут крыло! - увлечённо показывали они древоделам. - А тут второе! А из суворины головка глядит!.. Задолго до Беды, ещё когда под солнышком вызревали шишки, полные смолистых семян, летняя гроза снесла ёлке вершину. Пошла в рост боковая ветка, кругом засохшего отломыша образовался наплыв... если правильно повернуть - в самом деле похожий на птицу, простёршую крылья. - Что ладить-то собрались? - спросил старик. - Чашу, - сказал Сквара. - Ради Дрозда. - Братину, - сказал Лыкаш. - Большую, на всех. - Чтобы Дрозд с нами пировал. - И всякий, кто за стол больше не сядет... Подручный старика наблюдал за ними с насмешкой: - А то собирался кто вас сажать за почестный стол! Лыкаш посмотрел на Сквару, ожидая, чтобы тот высунул язвецо, но Сквара как не услышал. Дикомыт всё смотрел на птицу, сокрытую в дереве. - Дедушка, - попросил он внезапно, - дай коловёрт! - На что? - удивился старик. - Тут клюкарзой надобно, сверлом-то куда? Сквара подхватил обрезок доски: - Я тростника искал на кугиклы... А дай испытаю, если колена в дереве высверлить, будут ли петь? - Дудки сверлёные поют же, - сказал молодой. Дед с сомнением покосился, собрал в кулак бороду: - Тебе господин источник правда разрешил или врёшь всё? Сквара заулыбался: - А ты его спроси, коли не веришь. - Знаю я тебя, шивергу, - заворчал дед. - Волю дай, вместо дела бубен и гусли верстать примешься... Лыкаш засмеялся: - Ещё как примется! И тоже небось навыворот сладит, а не правски, как от людей повелось! Сквара нетерпеливо схватил коловёрт, стал примериваться к обрубку доски. - На гусли, - вздохнул молодой, - я бы в Мытной башне доброго дерева поискал. Там, говорят, сокровищница, в которой... - Цыц! - осадил старик. В ремесленную, привлечённый громкими голосами, заглянул Хотён. Ничего занятного не увидел, побежал дальше. Сквара довершил первую сверловину, выколотил деревяшку, стал в неё дуть. Вместо дрожащего перелива наружу полетела труха. - Лучше до конца пробивай, заткнёшь потом, - весело посоветовал молодой древодел. - Сверлом всё равно сразу не угадаешь, да и лощить будет труднее. Лыкаш поворачивал кряжик, обдумывая, как лёгкие деревянные крылья однажды вспорхнут на торжественный стол в большом зале Пятери, а кругом сядут нынешние новые ложки. Сквара в его мечтах был источником, на смену Ветру. Сам Лыкаш - державцем, как нынче господин Инберн. А ещё Пороша с Бухаркой, Ознобиша, Хотён... Каждое пёрышко резцом обласкать, да хорошо бы вызолотить по краям... Позолота потом сотрётся от времени, превратится в таинственный и тонкий узор... Дверь, прикрытая от сквозняков, распахнулась резким толчком. Внутрь шагнул один из старших учеников, Беримёд. Эти парни обращали внимание на новых ложек в основном тогда, когда нужно было раздавать подзатыльники. Вот и теперь Беримёд вошёл с таким видом, будто собирался всех отправить прямо к Владычице. Он и действовал, словно к врагам в дом вломившись. Мигом выдернул у Сквары деревяшку, бросил её на еловый кряжик... деревянные крылья, так и не выпростанные из-под коры, полетели на стороны, разлучённые ударом разрубистого топора. Лыкаш опрокинулся с чурбаком, на котором сидел. Сквара внёс Беримёда в стену, и это была уже не потешная возня около ямы. Старший ученик досадливо крякнул, думая отшвырнуть сопляка легко, как привык, но почему-то не вышло. Скрипнул верстак, по каменному полу зазвенели подпилки и долотца, молодой древодел опасливо подхватил с жаровенки ковшик горячего клея. Воробыш поспешно выскочил вон, за дверью налетел на Хотёна, выправился, бросился дальше, увидел за углом медленно шедшего Ознобишу. - Учитель где? А Лихаря видел?.. Ознобиша молча вытянул руку. Он стоял померкший, волосы прилипли на лбу, но Лыкашу было некогда замечать. Когда Воробыш догнал стеня и вернулся в ремесленную, старших было там уже трое. Сквара не поспевал от них отбиваться, древоделы горестно прижимались в углу. По хоромине, среди любезного ремесленного порядка, точно смерч разгулялся. Лыкасик снова исчез, сообразив, что Сквару, пожалуй, ещё и от стеня придётся оборонять. Лихарь не стал проверять, послушают ли его слова. Оплёл кого в лоб, кого в ухо, кого по сусалам. Опёнок, разбитый в юшку, жался к стене. Он почему-то ещё стоял. - От лени распухли! - рявкнул стень на своих. - Сколько вас, безделюг, на одного дикомыта потребно? Беримёд, тоже вытиравший красные сопли, отозвался с хмурой дерзостью: - Каждого бы учитель так холил... - Опять всех собрал, - сказал с порога Ветер. Рядом с ним стоял Инберн и досадливо качал головой, оглядывая разгром. Источник тоже огляделся, спросил: - Чего не поделили? Беримёд ткнул пальцем: - Он гусли и бубен сделать хотел. В драку за них полез! - Лжа, - обиделся Сквара. - Мы чашу делали! Лыкаш хотел подтвердить, но язык вдруг примёрз к нёбу. Ветер посмотрел на древоделов. Те разом опустили глаза. - Вон отсюда, - сказал Ветер ябедникам и подошёл к Скваре. - А ты... Дикомыт разжал кулаки, шмыгнул носом: - Учитель, воля твоя... мне в холодницу? - Владычица, дай терпенья! - вздохнул Ветер. Оглянулся на дверь, где переминался едва ли не весь мальчишеский народец. Спросил вдруг: - Нож у тебя? Сквара с готовностью завернул рукав, показывая берестяные ножны. Ребятня отозвалась ропотом. Про подарок знали не все. - А в ход не пустил, - сказал Ветер. Сквара покраснел, переступил с ноги на ногу, опустил голову: - Так свои вроде... в едином дыму... в одном хлебе... - Молодец, - кивнул источник. Махнул новым ложкам, чтобы входили, сел на верстак. - Прибирайтесь давайте, смотреть срам. А чтобы не скучно было, вот что послушайте. Жил-был человек, и заболела однажды у него мать... Стало ей на белом свете невмоготу, а сын всё ходит за ней, дурень, всё муки её беспросветные длит... На удачу мальчишкам, мыльня, устроенная при одном из тёплых ключей, была совсем рядом. Ребята живо натаскали воды, стали мыть заляпанный пол. - Узнала про то Владычица, - продолжал Ветер. - Смилосердствовалась, отправила за несчастной матерью Смерть. Только человек схитрил: гусли взял, давай играть-веселиться. Глупая Смерть послушала и вернулась, стала каяться Справедливой. Не в тот дом, мол, послали её. Нету под кровом горя, нету болезни... Сквара, ползая с тряпкой, невольно вспомнил Кербогу. Котляр баял складно, но... всё-таки не как скоморох. Парень изловчился незаметно посмотреть на учителя. Ветер сидел сгорбившись, грустно разглядывал свои руки. - Тогда Владычица пошла сама, - продолжал он. - И уж Её-то человеку обмануть, конечно, не удалось. Под Её взглядом гусли вспыхнули и сгорели. Всё же дерзкий человек стоял до последнего. Он схватил с дерева лист, сделал дудку, начал свистеть, являя веселье... Сквара сразу подумал, что за атю с мамой, за бабушку или Светела он не только лист бы свернул - сам вывернулся изнанкой наружу. Ветер вздохнул. Он молчал так долго, что Сквара отважился подать голос: - Учитель, воля твоя... Ты ведь у меня кугиклы не отобрал? Ветер поднял голову: - Не перебивай, дикомыт, не то я стану думать, будто у вас на Коновом Вене детей вовсе не учат вежество соблюдать... Больную женщину Владычица, конечно, забрала, ибо той поистине довольно было страдать... В наказание за лукавство Она воспретила людям гусельную игру. Однако человек показался Ей смелым... хотя и неразумным. Поэтому если Она временами слышит звуки дудок или кугиклов, то милосердно прощает людям их слабодушие... Что опять уставился, дикомыт? Сквара смущённо опустил голову: - Учитель... почему слабодушие? Ветер усмехнулся: - Ты, дурак, мать любил? Сквара чуть не ответил «А я и сейчас люблю», но лишь молча кивнул. - Когда она тебя полотенцем охаживала, ты неужто смеялся и дерзословил? Сквара молча нахмурился. - А мы, провинившиеся столь тяжко, что Владычица нас покарала Бедой... Мы, стало быть, поём, пляшем да слушаем скоморохов, - продолжал Ветер. - Когда наконец покаемся, оставим Мать обижать? - Учитель, - тихо и робко проговорил Ознобиша, едва ли не впервые обратившись к источнику. - Мы же... мы шутим и смеёмся временами... а ты нас не ругаешь... О том, что Ветер сам, бывало, смеялся, сирота упомянуть не посмел. - Не ругаю, - кивнул котляр. Зорко посмотрел на Ознобишу. - Я тоже порой недолжным радостям предаюсь, ибо я слаб. Я всего лишь воин. Правы перед Владычицей только святые жрецы, благочестные ревнители наши... А с вас, ребятни, что взять?.. Я от вас и не требую безгрешного поведения. Долог путь к правде, я видеть хочу, как вы первый шаг делаете. А вы, сколь я ни бейся, по сторонам всё шарахаетесь. Ученики переглянулись, приподняли верстак вместе с сидевшим на нём Ветром, поставили на прежнее место. Источник вдруг вскинул голову, посмотрел на ребят хитро и весело. - Велика премудрость Владычицы, - сказал он. - Порно же состоялась наша беседа! Невдолге я жду приезда... нет, не скомороха, конечно. Просто гудилы. Отменно даровитого, впрочем. Он вас наставлять будет. Мальчишки притихли, стали переглядываться. Иные недоумённо раскрыли рты. Сквара засветился было, но тут же свёл брови: в чём подвох? - Учитель... воля твоя, - первым подал голос смелый Хотён. - Ведь он... Ты сам сказал... Воспретила... Ветер улыбнулся: - Я также сказал, что мы воины, а не святые жрецы. Наши орудья могут потребовать малого греха ради того, чтобы остановить грех больший... Вижу, Зяблик, ты уже догадался. Я прав? - Ну... то есть я... учитель, воля твоя, - робко проговорил Ознобиша. - Я лишь подумал, что люди... не чтущие заповедей Владычицы... сами гудильщика всюду позовут. Куда иначе не войдёшь ни силком, ни любком... Ветер наградил его оценивающим взглядом. - А по рукам не признают? - усомнился Хотён. Все посмотрели на свои руки. От воинского труждения, от постоянных ударов почти у каждого запястья стали заметно широкими, на локотницах разрослись мышцы. - Притаить можно что угодно, - отмахнулся Ветер. - Заставить, чтобы не вглядывались. Бухарка наморщил лоб: - Как заставить, учитель? Глаза источника лукаво блеснули. - Кому догадка пришла? Ознобиша на всякий случай придвинулся к Скваре. Потупился, бормотнул: - А сделать, чтобы смотреть было противно... Засмеялись почти все, кроме Ветра. - То-то, - сказал он. - Вижу, начинаете мозговать! - И докончил: - Подобных игрецов мы называем попущениками, ибо Владычица милостиво попускает им ради нас. Я хочу, чтобы с новым наставником вы были почтительны и послушны. Таких у нас мало, а живётся им и кроме вашего озорства нелегко.
