Traum

Dreizehn

  Утро — начало нового дня, надежда на лучшее, ещё один шанс сделать всё по-другому. Не в этот раз. Для Юнги это утро — минус ещё один день из жизни, — вполне возможно, что последний, — очередные двенадцать часов страха и ожиданий.

Юнги, будучи маленьким, до ужаса боялся ночи, монстров, живущих под его кроватью, именно поэтому частенько пропадал в спальне родителей, прижимался к папе и с наступлением темноты даже во двор не выходил. Теперь, будучи давно не маленьким, он боится утра. Каждый раз, когда поднимается солнце, в Юнги страх заселяется и до самой темноты не отступает.

Он сидит на полу, легонько массирует плечи лежащего головой на его коленях брата и вздрагивает на каждый звук со двора, на ворота смотрит. Весть об отце сломала его, убила смешную надежду на то, что он получит помилование и останется пожизненно заключённым. Теперь уже без вариантов, теперь за этими воротами его ждёт только смерть.
Всю ночь он пролежал на груди Тэхёна, засыпал и просыпался с его пальцами в своих волосах, до последнего отговаривал его рассказывать правду, обещал никогда за неё не простить, не поддавался на его мольбы и слёзы.

Юнги бы, может, и рассказал всю правду волкам, открыл бы тайну, которой уже девятнадцать лет, и спас бы свою жизнь, но будет ли это жизнью? Его возненавидит весь город. От него отвернутся все, с кем он общался, обедал, гулял, его друзья и знакомые, люди, с которыми он пошёл на войну. Ложь такого масштаба не прощается. Вряд ли Юнги сможет вынести всю эту ненависть, посметь глянуть в глаза хоть одного человека без страха быть оплёванным. Если выбирать между смертью и позором, то он выберет первое. Юнги никогда не был трусом, не был настоящим альфой, но он всегда был сильным и даже смерти не позволит обмарать его имя.

Он кутает Тэхёна в плед, улыбается на то, как смешно морщится тот во сне, и корит себя, что, кажется, его разбудил.

— Доброе утро, — трёт глаза младший.

— Доброе, — нежно улыбается ему Юнги, вкладывает в эту улыбку все свои последние силы. Утро вовсе не доброе, и знают это оба, но порой реальность легче игнорировать, чем принять. Она есть, она с ними в одной комнате, чуть ли не по стенам кровью «тебе скоро не жить» выводит, но оба притворяются, что не видят, что это обычное утро, когда как, позавтракав, каждый пойдёт по своим делам.

— Я слышал, что охранники говорили. Сегодня отца привезут, — Тэхён тянется за бутылкой воды. — Видеть его не хочу.

— Я сам желанием не горю.

— Думаешь, наш отец бы разрешил пленному провести ночь с близким человеком? — принимает сидячее положение Тэхён. — Волк разрешил, и мне кажется, он не такой уж и плохой. Позволь мне рассказать ему правду, я уверен, он тебя помилует.

— Прошу, не начинай, — прислоняется затылком к стене Юнги.

— Ты не позволяешь мне помочь. Ты обрекаешь меня на жизнь с осознанием, что я не спас родного брата, — оглядываясь на дверь, шепчет омега.

— Это не спасение, Тэ, — вздыхает Юнги. — Я всю ночь тебе это объяснял. Я скорее наложу на себя руки, чем выдержу ненависть тех, кого обещал защищать и оберегать. Я просто не смогу.

— А я не смогу без... — омега умолкает, услышав шум за дверью, и через минуту дверь открывается, впуская внутрь охранника. Альфа требует Тэхёна на выход, и тот, крепко обняв брата, нехотя покидает помещение.

Через полчаса Юнги приносят завтрак, к которому он не притрагивается. Он продолжает ждать. Чон Чонгук будто над ним издевается, нарочно всё тянет, не присылает весточек, не называет время, убивает ожиданием. Юнги не знает, что лучше — знать о времени казни или оставаться в неведении, но всё равно на вход смотрит, альфу ждёт.

Он приходит в полдень, проходит внутрь, сразу к нему идёт. В этот раз стул не подтаскивает, видать, надолго не задержится — Юнги это пугает, значит, им уже и говорить не о чём, решение принято.

— Как провёл ночь? — возвышается над ним, одна рука в кармане брюк, во второй чёрное пальто, сам только в пиджаке.

— Спасибо за Тэхёна, — нехотя бурчит Юнги.

— Пойдём, попрощаешься с отцом, — протягивает руку альфа.

— Я не хочу его видеть, — хмурится Юнги.

— Надо, — нагибается Чонгук и, схватив его под локоть, рывком поднимает на ноги. — Ты бы ел побольше что ли, весишь килограмм сорок, если не меньше.

— Зато виселица выдержит, — пытается пошутить Юнги, но Чон не улыбается, ещё больше мрачнеет и, накинув на него пальто, толкает к выходу.

На улице морозно, небо затянуто серыми тучами, Юнги делает глубокий вдох, чувствует, как холодный воздух словно прочищает лёгкие. Он, ёжась, следует за альфой, сильнее в пальто кутается. Омега всё ждёт, когда они в дом войдут, но Чонгук ведёт его на задний двор, и Юнги понимает, что в особняк хотя бы в последний раз он не попадёт. Они обходят дом и останавливаются на вымощенном камнями дворе, посередине которого стоит чёрный огромный джип с открытым багажником, из которого торчит гроб. Юнги отшатывается и неосознанно за руку Чонгука хватается:

— Что...

— Убит при захвате, — кивает в сторону гроба альфа и сжимает в руке чужую ладонь. — Ты можешь подойти, но открывать не будем, зрелище неприятное.

— Он бы не сопротивлялся, — в недоумении смотрит на него Юнги и отдёргивает руку.

— Он всё это время жил на границе в одной семье, которой платил за укрытие, и всё ждал лазейку вырваться из Траума, — говорит Чонгук и еле сдерживается, чтобы за рукой парня не потянуться. Ладони Чонгука внезапно одиноко без руки, в ней зажатой.

— Он отказался сдаваться, взял в заложники их маленькую дочь, теперь лежит в гробу.

— А ребёнок? — спрашивает Юнги, а сам непонятно почему от стыда сгорает. «Ты хоть умереть мог достойно. Жил, как трус, так и умер», — думает.

— Жив. Будешь прощаться?

— Не буду.

— Он не дал мне отомстить, не позволил насладиться его муками. Ты всё, что мне осталось, — горько усмехается Чонгук. — Народ Ребелиона знает о смерти Дэ Мина, поэтому мы похороним его в безымянной могиле, чтобы не оскверняли.

— Это правильное решение, — борется со спазмами, схватившими горло, омега. — А что насчёт меня? Ты уже выбрал место для моей могилы? — поворачивается к Чонгуку и пристально в глаза всматривается, снова об острые льдины режется.

— Тебя казнят завтра на рассвете, — ни мускул не дёргается на лице альфы, говорит так, будто про погоду рассказывает, а у самого внутри корабли тонут, поперёк переломанные на дно идут. Он отчётливо слышит его крик, протест, видит отчаянное желание в эти слова не верить, за жизнь зацепиться, а в реальности, на нарисованном лучшим художником вселенной лице даже мимика не меняется, только на дне глаз его теперь угольки тлеют. Огонь Чонгук же и потушил.

— Завтра? — с трудом переспрашивает Юнги, сухим кашлем заходится.

Он отказывается верить, принимать. Ведь время смерти на то и время смерти, что его после неё и записывают. Юнги жив вроде, изо рта пар идёт, но Чонгук этого не видит, он собственными руками только что его в чёрный полиэтиленовый мешок запихнул и замок застегнул. Жизнь тем и прекрасна, что ты никогда не знаешь, когда твоё сердце остановится. Ты строишь планы на дни, месяцы, годы вперёд, выбираешь место для следующего отпуска, который только летом, потому что ты веришь. Не сомневаешься, что доживёшь, что увидишь и новые места, и тот самый автомобиль купишь — так и должно быть. Это то, что держит человека на плаву. Вера ведёт его вперёд, даёт мечтать и думать, что он вечен. Кто посмел такой бесчеловечный метод придумать? Как такое вообще возможно, что другой человек твою веру за глотку хватает, воздух перекрывает. Так не выживают, даже те часы до этого «завтра» с осознанием приближающегося конца не прожить. Пусть «завтра» для Юнги не наступит, он не хочет первых лучей зимнего солнца на лице на прощание. Ему это «завтра» не нужно.

— Завтра, — подтверждает Чонгук, добивает.

В его голосе нет ни намёка на радость от достижения долгожданной цели. Он хмур, всё на гроб поглядывает, в сторону Юнги не поворачивается. Омега думает, альфа расстроен тем, что отец не оставил ему шансов лично поквитаться, но он ошибается. Чонгук не спал всю ночь, сотню сценариев пересмотрел, всё выход искал, так и не придумал. Люди уже возмущаются, как бы до бунта не дошло. Они хотят месть за своих детей, за родителей, требуют справедливости, Чонгук тоже за неё выступает, но лишать жизни хилого паренька рядом не хочет.

Он отправляет Юнги обратно в гараж, а сам идёт в дом, закрывается в кабинете и, сев в кресло, снова думает. От этих дум, которым посвящены все его последние часы, голова гудит, как котёл. Он смахивает со стола канцелярские принадлежности, тянется к уже шестой сигарете с утра и продолжает искать выход. Минут через двадцать к нему входит Хосок и проходит к дивану.

— Я вижу, что тебя что-то грызёт, — говорит брат. — Вижу и всё не осмелюсь спросить.

— Мы столького добились, — бесцветным взглядом смотрит на него Чонгук. — Мы пришли в Эрем голодранцами, но основали свою империю. Мы стольких потеряли и стольких приобрели. Мы захватили Траум, свергли Минов, даже убили главное зло, того, кто убил наших родителей, но я не чувствую вкуса победы. Я ничего не чувствую.

— Тебе просто жаль пацана, — вздыхает Хосок.

— Не жаль. Для таких, как он, жалость оскорбительна, — хмурится Чон. — Я жаждал крови, я хотел перебить их всех, думал, это меня успокоит. Теперь я её не жажду, а народ жаждет. Они слишком долго страдали, через столькое прошли, они — это я до захвата Траума, как я могу отменить казнь? Как могу сказать им, что забудьте о мести, давайте притворяться, что ничего не было?

— А ты хочешь её отменить?

— Хочу.

— Я привык полагаться на твои решения, и пока ни разу они меня не подводили, но в этот раз я не могу с тобой согласиться. Я тоже не хочу смерти пацану, тем более... — осекается Хосок и, передумав, не договаривает. — Помилование слишком дорого нам обойдётся. От нас отвернутся наши люди, нас не поймут, это пошатнёт веру в тебя, как в лидера. А ещё есть вариант, что рано или поздно он заявит права на престол.

— Я всё это прекрасно понимаю, как и то, что казнь должна состояться. Сейчас я хочу побыть один.

— Как скажешь, — Хосок поднимается на ноги и, подойдя к креслу брата, нагибается, и кладёт руку на его плечо. — Несмотря на мои мысли, знай, что если ты примешь другое решение, я всё равно пойду за тобой, даже если останемся в итоге мы вдвоём.

— Знаю.