Heart on a sleeve

Глава 3

Ради встречи с Итаном Брук пришлось сбежать из колледжа, пропустив лекцию по английскому языку. «Люминал» нужен был срочно. И не только потому, что временами сознание закручивалось в спираль, требуя таблетку, но и из-за назначенного на четыре часа рандеву с новым преподавателем по литературе. Социальные контакты давались Брук нелегко, не хотелось опять выйти из себя и обозвать мистера Мори кем-то вроде «хренова шутника». При воспоминании об их первой встрече возникало острое желание провалиться сквозь землю.

Итан был ближе всего к тому, кого она могла бы назвать своим другом. «Люминал» ему прописывали от судорог, как эпилептику, а он за символическую плату делился заветными расслабляющими таблетками с Брук. Иногда они вместе проводили время в компании общих знакомых, в основном в баре или на так называемых пикниках у озера, но дальше пространных разговоров о музыке и кино их отношения не заходили. Брук это вполне устраивало, а что думал по этому поводу Итан, ее заботило мало.

— Должно хватить на месяц, — улыбнулся он, облокотившись на прилавок и протягивая пластиковый ярко-оранжевый пузырек, — если не будешь усердствовать.

Брук натянуто улыбнулась — не было сил и желания изображать радость от встречи — и молча убрала таблетки в рюкзак. Затем подумала и все-таки приняла одну, попросив у Итана воды. Действовать «Люминал» начинал через час-полтора, значит, к моменту возвращения в колледж, ей уже будет мало дела до происходящего.

В музыкальном магазине, за прилавком которого работал Итан, в дневное время всегда было пусто. Брук еще немного побродила среди стеллажей, односложно отвечая на вопросы приятеля, и в конце концов подошла к кассе с пластинкой «My Chemical Romance» в руках. Проигрывателя для винила у нее не было, просто хотелось хоть как-то откупиться от Итана, ведь, скорее всего преследуя какие-то свои цели, за «Люминал» он с нее брал ничтожно мало.

— Слышал, через пару недель планируют устроить кинопоказ на свежем воздухе, — Итан предпринял последнюю попытку ее разговорить. — Сходим вместе? Как... друзья.

Трубчатая лампа над его головой мигала, корчась в предсмертных муках, потрескивание, казалось, раздавалась прямо в голове. Не понимая толком, на что соглашается, Брук коротко кивнула, попрощалась и поспешила на улицу. Ей отчаянно хотелось на свежий воздух, перед глазами начинал сгущаться уже знакомый туман. После перерыва сначала всегда становилось хуже: руки и язык немели, сознание путалось, мозг будто превращался в желе. Перебежав дорогу, Брук быстрым шагом добралась до расположенного неподалеку сквера и обрушилась на скамью, пустым взглядом уставившись на играющих неподалеку белок.

В голове эхом раздались последние слова Итана: «как друзья». Брук нахмурилась, превозмогая желание закрыть глаза и провалиться в чернильную пустоту, растекающуюся под веками. Не было у нее никаких друзей. Никогда. Время, проведенное в приюте, с каждым годом забывалось все больше, но что Брук забыть не могла — так это тихую злобную ненависть, которую испытывали к ней товарки. Серые приютские мышата в одинаковых холщовых грязно-коричневых платьишках, они открыто ее недолюбливали и сторонились. Может быть, из-за того, что она разительно отличалась от них внешне, а может, из-за того, что Брук не так уж и нуждалась в чьей-то компании или покровительстве. В детстве она из кожи вон лезла, захлебываясь желанием нравиться всем, но раз за разом натыкалась на холодную стену и в итоге, стоит признать, неплохо чувствовала себя в одиночестве. Такая самостоятельность вызывала в девочках из приюта иступленную злобу, и синяки, оставленные ими, порой не сходили неделями.

В патронатных семьях жилось не лучше. Приют для девочек «Жемчужина» финансировался Церковью Иисуса Христа Святых последних дней, поэтому все семьи в его фостерной системе исповедовали мормонизм, но даже это не уберегло Брук от разочарований. Приветливые и доброжелательные на людях мормоны-взрослые наедине с ней вели себя подчеркнуто холодно, а дети продолжали издеваться. Из семьи в семью, каждый раз кошмар начинался заново.

А потом, когда ей исполнилось тринадцать, появился он, и весь мир окрасился в черный и серый цвета. Он не трогал ее, пока она была ребенком — странная причуда, будто рамки приличия или законы могли остановить такого человека. Впрочем, тогда насилия и не требовалось — того, что он говорил, было вполне достаточно, чтобы окончательно сломить ее дух, наметить излом, который в будущем разросся в огромную бездонную трещину. С самой первой встречи Брук всегда чувствовала его незримое присутствие, он словно туча навис над ее миром, закрывая и так скудный солнечный свет. Он говорил ей ужасные вещи, убеждал ее, что она ничего не стоит и никому кроме него не нужна. Она поверила. Как тут было не поверить, если все вокруг в лучшем случае вели себя так, будто ее не существовало.

В пятнадцать, обретя дом в числе последних из своих одногодок, Брук первым делом позаботилась о том, чтобы ее внешний вид отвечал внутреннему. Она закрасила свои роскошные локоны черным и продолжала каждое утро выпрямлять их так, что они скрывали собой половину лица, ограждая ее от внешнего мира. После недолгой войны с мягкосердечной приемной матерью она выбила себе право самостоятельно выбирать одежду и облачилась в темные неприглядные вещи.

«Пусть так, — думала тогда Брук, — люди теперь будут обходить меня стороной, а мне это и нужно».

Юношеский максимализм дал о себе знать, окружающие превратились для нее в потенциальную опасность. Она ощетинилась на весь мир, как бездомное животное, никогда не знавшее человеческой ласки. Сердце ее закрылось, и вхож в него был только он, и то лишь потому, что не просил разрешения. Брук строила свою жизнь так, чтобы по минимуму соприкасаться с другими людьми, делала все, чтобы на нее обращали меньше внимания.

И всем действительно не было до нее дела, пока он не перешел от слов к действиям. Тогда-то среди одноклассников, а позже среди однокурсников и поползли слухи, что ее растлевает приемный отец. Взрослые, знавшие мистера Уолша достаточно хорошо, этим россказням не верили, но подростки смаковали каждую деталь.

Сначала Брук огрызалась, посылала к черту тех, кто был смелее остальных и высказывался вслух, но потом бросила эту затею. Ее увещевания не давали результата, только больше подстегивали неразумных подростков. Они думали, раз она бесится, значит, то, что они говорят — правда. Брук было жалко отца, ей не хотелось, чтобы слухи добрались и до него, и она умолкла. Стала еще более замкнутой, пытаясь подавить злость и бессилие, бушевавшие в душе. Наверное, он был прав, когда называл ее сущим недоразумением. Когда говорил, что она приносит только беды.