Дело принципа

7

* * * В спальне тихо пощелкивал камин, и отблески огня приплясывали на стенках стеклянного бокала. Еще в бокале отражалась охапка осенних листьев, и были они одного цвета с огневиски. Охапку эту притащили Снейпу с вечерней прогулки гриффиндорские первокурсники. Вообще они притащили две охапки, и одну отдали Грейнджер, а вторую, робея и стесняясь, преподнесли ему. Только в руках Грейнджер огромный букет листьев смотрелся, как изысканное украшение. Снейп подозревал, что сам он выглядел с таким презентом по меньшей мере нелепо. Но выбросить почему-то рука не поднялась. Теперь облако золота и багреца полыхало на каминной полке, за неимением вазы помещенное в бутылку из-под огневиски. Тонкий запах осени смешивался с запахом алкоголя и горящих дров. И было непривычно тепло, и можно было снять сюртук без риска продрогнуть. Такая малость… все то же, что и всегда, прибавился только этот непонятный подарок. Но вечер уже не обыденно-скучный, а непривычно-умиротворенный. Почему, Снейп не хотел думать. Уж больно это удовлетворение и умиротворение походило на счастье. Слишком больно. А еще Снейп очень ясно представлял себе, как светился бы драгоценным роскошеством венок из таких листьев в волосах Грейнджер. Грейнджер… что с ней случилось сегодня днем? Что с ней вообще происходит теперь, после войны? Снейп настойчиво искал в ней черты прежней невыносимой упертой всезнайки — и не находил. Да полно, были ли они вообще? Большое видится на расстоянии, но не значит ли это, что на расстоянии только большое и видится? Грейнджер оказалась в точности как тот одинокий кленовый листочек: не заметишь, пока кто-нибудь не обратит внимание и не заставит увидеть. Она вся состояла из неотразимых мелочей, просто Снейп смотрел на нее всегда издалека и видел только поднятую вверх руку. Мы вообще стремимся не замечать мелочей. Зачем? Это слишком хлопотно — уделять время всяким крохотным неважностям. Есть же вещи гораздо серьезнее, значительнее… больше. За лесом мы не видим деревьев, за дождем — капель, за толпой — людей. И радость для нас тем ценнее, чем она больше, а горе наше маленьким быть не может по определению. Нас всех впечатляет вечность, но кто-нибудь когда-нибудь мог оценить счастье каждой секунды? Не одной, а именно каждой? Да, нам большое подавай, глобальное, величественное. Иначе нам становится скучно. Но мы забываем, что по сравнению с вечностью жизнь человеческая — даже не мгновение, а жалкая доля его, миллисекунда, а то и меньше. На этот почти незаметный для Вселенной миг человека выдергивают из небытия, и потом ему суждено отправиться обратно. А человеку скучно! Он безжалостно вычеркивает из жизни секунду за секундой, желая, чтобы поскорее наступило что-то грандиозное, и забывает, что любое грандиозное составляется из мелочей. Поэтому самое величественное, что бывает в жизни человеческой — это смерть. Смысл жизни в том, что она, слава Мерлину, когда-нибудь заканчивается. А смысл смерти в том, чтобы сполна оценить хотя бы одну, последнюю секунду жизни. Если человек так халатно относится к своей жизни, разве стоит от него ждать иного отношения к своим чувствам? Разве станет он беречь и помнить каждый вздох, каждую улыбку своей души? Он точно помнит только каждую ее слезинку. Горя ему всегда слишком много, а счастья всегда слишком мало… Снейп неотрывно смотрел на листвяной букет. Он почти не моргал, взгляд расфокусировался, перед глазами поплыло, и золото листьев словно слилось с пламенем в камине. Ведь это мелочь. Это такая глупая и несусветная мелочь. Веник опавших листьев от гриффиндорских первокурсников. Но вот выкинул бы его Снейп — и не обо что было бы сейчас греться взгляду. Выкинул бы — и сделался бы вечер таким же, как сотни предыдущих вечеров. А обеденная прогулка к озеру? Ерунда, даже не прихоть — придурь. Но как хорошо было вдохнуть тихой осенней печали, как обморочно хорошо было любоваться превратившейся в призрак Грейнджер, как невыносимо легко было слушать про кленовый листик и про старый пень… Едва не сорвавшийся урок у семикурсников… да, кретинизм. Если МакГонагалл узнает про метод запоминания компонентов успокаивающих зелий, не будет даже скандала — Снейпа уволят быстро и не больно. Но ведь он сам веселился до невозможности вместе с хохочущими учениками, хоть и старался выглядеть спокойным. А после урока у первого курса Гриффиндора малявки принесли вот эти вот листья. И все по-другому. Из-за мелочей. Из-за таких глупых крошечных важностей, из-за таких смешных маленьких нужностей. Сколько их, оказывается, вокруг, этих ерундовых счастливых бирюлек! Вот завтра, к примеру, суббота, а это значит, можно будет поспать подольше и даже проспать завтрак. Можно будет снова сходить к озеру, а можно будет и не ходить — как левой пятке заблагорассудится. А можно будет вообще не выползать из постели, обложиться «Вестниками Зельеварения» и провести день в ехидном хмыканьи над псевдонаучными изысканиями и квази-новыми разработками. Можно все, чего захочется, и почти ничего не нужно — разве что проверить контрольные хаффлпаффских пятикурсников. Проверить, а в понедельник зачитать им их же перлы, и пусть они сначала поржут друг над другом, а потом постыдятся сами себя. Мерлин, какая благодать! Снейп одним глотком допил огневиски, с сожалением выбрался из кресла — уж очень удобно устроился, так бы и уснул в нем! — и зарылся носом в теплый шуршащий ворох листьев. Хороший получился день, насыщенный. Теперь подбросить дров в камин и спать. Только засыпать осторожно, думать поменьше, чтоб не вытряхнуться ненароком из этого зыбкого и такого диковинного состояния… да, наверное, счастья. Уже сползая в сладкую полудрему, Снейп вяло вспомнил, что надо бы спросить у Флитвика, подходят ли чары неувядания к опавшим листьям. И снился ему маленький пушистый зверек с большими ушами и пышным хвостом. Зверек позволил почесать себя за ушком, а потом застенчиво оглянулся. У зверька были большие карие глаза с золотыми точками — глаза юной осени и Гермионы Грейнджер. * * * Утро началось со зверька. Зверек этот был тоже пушистым, но при этом очень неожиданным. Назывался зверек «песец». Песец в лице Минервы МакГонагалл явился в камине перед рассветом и велел срочно продрать глаза и мчаться в спальню девочек Слизерина. К чему такая срочность, песец не объяснил, но Директор не имела привычки по пустякам вламываться в спальни учителей в несусветную рань. Рефлекс не подвел: чтобы одеться и добежать до места происшествия, Снейпу хватило трех минут. Перепуганные слизеринские семикурсницы встретили своего декана в гостиной и наперебой начали докладывать суть чрезвычайной ситуации. — Молча-ать! — рявкнул Снейп так, что на потолке закачались люстры. Девчонки шуганулись кто куда. В женской спальне пахло рвотой и кровью. Первое, что увидел Снейп — склонившуюся над одной из кроватей Помфри и грязно-бурые потеки на полу. — Отравление, — не оборачиваясь, доложила колдомедик. — Расстройство желудка, кровохарканье, обморок. Дыхание затрудненное, пульс нитевидный. Снейп отодвинул Помфри плечом. В лежащей на кровати девушке он не сразу узнал Сабрину Петерсон, кокетку, хохотушку и грозу юношеских неокрепших сердечных мышц. Выглядела признанная красотка факультета как плохо загримированный для захоронения труп. Снейп отогнул ее верхнюю губу и кивнул: так и есть, темный налет на зубах, десны опухшие. — «Огонек», — коротко резюмировал он, ища, обо что вытереть руки. — Что? — Зелье на основе яда тайпана. Видимо, сварено с ошибкой, иначе уже беседовала бы с Мерлином. Госпитализируйте, пока судороги не начались. — Благослови Мерлин ошибки в зельеварении! — всплеснула руками Помфри и призвала носилки. — Не дай бог, — мрачно отозвался Снейп. — Кровоочистительное в лазарете есть? Помфри кивнула, левитируя бесчувственную Сабрину на носилки. — Добавьте к нему настойку трехцветной фиалки. Больше ничего не сделать. У дверей спальни Помфри обернулась: — Как вы можете быть так спокойны, профессор? Это ведь ваша студентка! — Если я буду рвать на себе волосы из-за каждой безмозглой девицы на факультете, поседеть не успею, — пожал плечами Снейп. — Паникеров здесь и без меня хватает. Сообщите, когда она очнется. Помфри скроила недовольную мину и спешно удалилась вслед за носилками. — Что за аншлаг? — Снейп обозрел столпившихся в гостиной учеников. — Представление окончено, кыш по койкам, дышать носом! И чтобы тихо тут. Дождавшись, пока слизеринцы неохотно разбредутся по спальням, он отправился к себе, писать письмо родителям истеричной дурехи и решать, когда начинать пытать ее друзей на предмет причин попытки самоубийства — до завтрака или сразу после. * * * Что должно произойти с человеком, чтобы он решился покончить с собой? Какие силы заставляют утихнуть инстинкт самосохранения, какая потусторонняя мощь должна быть в душе, чтобы уничтожить страх перед смертью? Да и сила ли это вообще? Жизнь человеческая похожа на долгий путь во тьме через ледяную пустыню. Путь против ветра, от костра до костра. И когда метель сбивает с ног, и силы уходят, и ни одного обнадеживающего огонька не мерцает в непроглядной темноте, так велик соблазн лечь и замерзнуть, словно уснуть. Нужно ли для этого мужество? Занести нож над запястьем, прыгнуть с высоты, выпить яд? Нет. Для этого достаточно решимости. Не сделать этого — вот когда подчас требуется истинное мужество. Мало кто умеет жить, мало кто умеет страдать. Мало кто понимает, что твоя боль — только твоя. И то, что тебе кажется концом света, другим видится всего лишь неприятностью. Человек не умеет страдать, он умеет лишь упиваться своим страданием. Человеку обидно страдать в одиночку, и он хочет, чтобы весь мир страдал не просто вместе с ним, а страдал его болью. А миру плевать на его боль, и человек говорит: «Ах, так?! Ну вот тебе, плачь теперь без меня!» Только мир не плачет. Одна смерть — слишком мало, чтобы мир содрогнулся. Снейп никогда не помышлял о самоубийстве. Нет, моменты, когда хотелось лечь и сдохнуть, и гори все синим пламенем — были. Не один, не два, и даже не десять. В минуты самоубийственного себяжаления Снейп действительно ложился, чаще всего прямо на пол… и не сдыхал. После сеанса такой специфической психотерапии ему становилось понятно: если не умер, значит, и это можно пережить. Когда случается что-то, что на самом деле делает жизнь невозможной, смерть приходит без дополнительных приглашений. Да, Снейп считал самоубийство малодушием. И если взрослые и, казалось бы, здравомыслящие люди опускаются до такой истерической глупости, чего ждать от еще не начавшего жить тинейджера? Что он сможет справиться с незнакомыми ему трудностями и проблемами? Что он будет мужествен душой и крепок волей? Откуда он узнает, что даже в самой темной и самой ледяной пустоши есть спасительный костер, если никто ему об этом не расскажет? Разве дойдут до подростка сентенции вроде: «Нам не дается ничего, что мы не смогли бы вынести»? До взрослых-то редко когда доходит… И что имеем на выхлопе? Толпу истеричных детей, которые от малейших неурядиц суют голову в петлю. Чаще всего, из соображений «назло Филчу повешусь на воротах». Рыдайте, черствые глупые взрослые, над моей свежей могилкой, и знайте отныне, какие вы плохие гады, загубили прекрасный юный цветок в расцвете лет… Все так просто, что даже пошло. За последние две тыщи лет никто ничего нового не придумал. А теперь из-за того, что очередному юному созданию приспичило столь радикальным способом показать окружающим ценность своей выдающейся личности, профессор Снейп мается недосыпом, головной болью, поганым настроением и прочими прелестями исключительно жизни. Вот почему в Гриффиндоре никому не пришло в голову покончить с собой? Пусть бы Минерва разбиралась, а он, Снейп, дрых бы себе и в ус не дул. Все-таки нет в жизни справедливости. Из бесед с однокурсниками Сабрины Петерсон Снейп не без удивления выяснил, что никто и ничего толком о девчонке не знает. Она прекрасно общалась со всеми — и ни с кем близко. Не было у нее ни задушевной подружки, ни заклятых недругов. Никто не был в курсе ее проблем, все искренне считали, что проблем у нее нет. Ни ссор, ни конфликтов. Всеобщая любимица, желанная гостья в компаниях. И никаких подробностей. Будто не живой человек, а манекен семь лет проучился на Слизерине. В тихом омуте, как известно, чего только не водится. Не к добру это внешнее абсолютное благополучие, ох не к добру. И сильно попахивает страшным, безысходным, беспросветным детским одиночеством. Запах этого одиночества Снейп до сих пор очень хорошо помнил. Ладно, постановил себе профессор, потирая уставшие глаза. Посмотрим, что скажут родители. Если они смогут хоть что-то сказать.