Один единственный первый

Неизгладимое

   Жизнь болюче укусила в юности, и укус этот принадлежал не то ядовитой змее, чей яд едва не убил на месте, не то бешеной собаке, чья разъяренная болезнь попала в кровь и, вызвав агрессию-противостояние, за себя, против всех, изменила сущность, не то акуле, оттяпавшей какую-то значимую и существенную часть, возможно, самого сердца, прыснувшего алым на душу. Или все эти опасные животные-символы по разу вцепились своими челюстями, оставив следы, ломку и лихорадку, с трудом преодолённые и пережитые? Сынён не могла сказать точно, на что была похожа та давняя боль и агония, но она изменила её. А если это был не укус, а огромный синий кит заглотил её полностью в своё чрево? Там было глухо, темно и оседали рядом выброшенные и потерянные вещи, какой себя чувствовала и она сама. А потом это всё переварилось вместе с ней и заново увидело свет, и теперь, вещь среди вещей, захлебнувшаяся и научившаяся дышать, в этом мусорном и сумбурном мире Сынён черпала из общего колодца безумства, чтобы не отличаться духовной ранимостью и чистотой, становящейся вечной жертвой утилизирующего и унифицирующего капитализма.
А иногда Сынён казалось, что она и не изменилась вовсе, а только сделала правильные выводы, пошла тем путём, с которого не должна была сворачивать. Конечно, не покинь её тогда Чжебом, жизнь сложилась по-другому и она не стала бы такой недоверчивой и надменной, но и та, другая, прошедшая другой дорогой была бы она же. Выходит, в ней уживаются два человека? Или уживались до той осени. Был перекрёсток, развилка, нужно было выбрать: налево или направо, и обратного разворота не было. Она шагнула и пошла. Да, она не изменилась, а выбрала ту половину себя, что была более жизнестойкой и приспособленной, она нарастила на неё броню равнодушия, сплела панцирь из лицемерия, покрылась чешуёй изо льда и самодостаточности, заточила меркантильные когти, пустила через кровь желчь обманных и лживых слов. Кто бы сказал, что это было не свойственно её природе? Всякий человек лепит себя сам, ища для этого необходимые материалы. Хочешь слепить из себя сияющего героя – ищи золото, бронзу и мрамор, хочешь остаться куском дерьма – лепи из него. Большинство предпочитают лепить себя из подручных средств и остаются серыми, усреднёнными обывателями. Но обывательство, наблюдаемое изнутри, в семье прачки-гладильщицы и простака-водителя всегда вызывало у Сынён отторжение. Блёклый и тусклый быт однообразия без поездок за границу, без ярких красок новых нарядов, без вкусного расточительства (необходимость соизмерять цены в меню с желанным блюдом всегда портили аппетит и убивали радость девочки от поедания мороженого, сладостей, синсолло*), без возможности остаться дома и поваляться до обеда, потому что так хочется и никуда не надо, пах тленностью и жуткой бессмысленностью, Сынён боялась этого прозябания в одном режиме, как тюремного заточения, как монастырского пожизненного заключения. Она смотрела на маму и её знакомых, подруг и соседок, которые не поднялись социально выше статуса «столичной жительницы» (что в общем-то ничего не значило, потому что чуть ли не половина страны жила в сеульской конгломерации), не добились ничего в работе, делах, не сотворили ничего значимого руками, не оставили ничего заметного, не привлекали ничьего внимания и, забываясь на следующий же день в памяти тех, с кем их случайно сводила жизнь, не произнесли ни одной весомой, умной, забавной, оригинальной мысли, не выделились из безликой толпы хотя бы личным счастьем, которому можно было бы позавидовать. Дом, магазин, забота о муже, забота о детях, потом о внуках, дом, магазин, аптеки, кухня, уборка, дом, магазин, кухня, посещение больницы, готовка, стирка и заботы о муже, о детях, о стареющих родителях. И невыносимое, гордое ханжество, что так и положено жить, что подобная жизнь – узаконенная норма, повод для самолюбования, лицемерного и безрадостного, но зато навязчивого, показного. Все эти заботы тяготили и раздражали этих женщин, и они старались избавиться от них поскорее, сделать кое-как, лишь бы заслужить свой час свободного времени, но, замученные домашним хозяйством и замотанные рутиной, этот свободный час они хвастались и соревновались в превосходстве: «сегодня три часа у плиты простояла! Три часа!», «а мои из школы сегодня пришли перепачканные, еле пятна вывела, столько сил убила на это!», «мне завтра на массаж надо, записалась на сеансы, а то спину защемило, пока все мужнины рубашки перегладила», «а я зашла в новый магазин, что открылся за заправкой, ну, знаете, где была цветочная лавка, так там капуста на двести вон дешевле! Принесла пять кочанов, хоть пакет и натёр пальцы». Тщеславная жертвенность, самоубивание с самовнушением, что достойнее и лучше занятий нет, нет нужды в облегчении, тяжело, значит, хорошо и добросовестно, устать и валиться с ног, значит, заслужить почтение и уважение. Да, они именно не жаловались друг другу, а, усердно показывая, как им тяжело и туго, хвалились, гордились и вырисовывали некий ненужный, неоправданный и, чаще всего не получающий ниоткуда благодарности героизм. У большинства мужья давно не уделяли им внимания, и, если не пили и не гуляли, то, как отец Чжебома, вертелись где-нибудь за шашками, картами или рыбалкой с приятелями. Большинство уже и само не хотело, чтобы мужья лезли в домашние дела, где они привыкли считать себя безраздельными правительницами, где они украдкой могли бросить дела и усесться за любимый сериал, чтобы потом наспех переделать неподъёмную гору обязанностей и рассказывать так, будто и минуты передыха не было, иначе не оценят их жизни, иначе они не переплюнут старательных соседок в жертвенности и количестве сетований. Большинство не смотивировало собственных детей на повторение своей участи, новое поколение рвалось к заработкам, карьере, образованию, путешествиям и свободе, но они, эти женщины и тётушки, продолжали верить в то, что делали верное, значимое, единственно ценное для женщины, общества и государства. Стать женой, не став любимой, стать матерью, не став счастливой, и при этом никаких попыток вырваться из порочного круга и признать, что есть другие возможности, предназначения, удовольствия. Да, пусть их мама была некоторым исключением, потому что они с отцом любили друг друга, и дети для них были всем, но разве не видела Сынён, старшая и раньше других сестёр начавшая понимать происходящее, сколько хлопот и возникших из-за примитивного, устаревшего созерцания своих судеб имели родители, от которых могли бы избавиться, но не умели и не желали задумываться об этом? Сейчас, с высоты опыта и прожитых лет, Сынён ещё отчётливее видела их ошибки, и вздрагивала, понимая, что сама была в шаге от того, чтобы оступиться. Она приучила себя благодарить Небеса за то, что Чжебом ушёл и не испортил ей ничего окончательно, не окунул в низкое и омертвляющее, отупляющее существование, в жалкую суматоху одного двора, к которой её бы приковали чугунной цепью «семейные ценности», ограничив горизонты кухней, магазином, домом, аптекой, и заботами, заботами, заботами! О ком угодно, кроме себя, превращающейся в жертву на благо всем и никому.

Чтобы не лить слёз и не испытывать горечь, чтобы не быть выбитой из колеи внезапным появлением Чжебома, Сынён накручивала себя, оживляла воспоминания об избегнутой чахлой судьбинушке, уязвлённой гордости, возрождала в себе ту ненависть, которая помогала решиться на встречи с новыми мужчинами, на какие-либо действия. Забыла однажды – забудет и снова. Столько всего прошло за эти годы, и были по-настоящему счастливые моменты, дни и недели, когда она не помнила о первой любви. Её восемь лет были насыщенными, суматошными, интересными. У неё были умелые любовники, богатые поклонники, посещения лучших отелей, салонов и ресторанов. Она была влюблена в Гынсока, и кратко успела пострадать из-за его неисправимого порочного пристрастия. Ей нравились многие, и ещё совсем недавно нравился Чунсу. Он нравился ей и сейчас, после неожиданной встречи с прошлым, но уже меньше. «Неверно так рассуждать. Симпатия к человеку не делается меньше от того, что нас переполняют другие эмоции, - рассуждала Сынён, - просто именно они заглушают и затмевают оставшееся прежним. Это иллюзия. Слоны кажутся большими, пока не сравнишь их с динозаврами, но и после этого они не меняются в размерах, а только кажутся меньше». Сынён успокоила себя и убедила, зная, что нужно выдержать время, всполохи возбужденного сознания улягутся, и у них с Чунсу всё пойдёт как прежде и шло – дальше, к каким-то радужным перспективам.
На его дне рождения она испытывала неловкость, которую не показала ни одной дрогнувшей ресницей. Она великолепно улыбалась его матери, тихой вдове, недавно вступившему в брак младшему брату с его женой – чужим для неё людям, она радушно интересовалась делами и увлечениями мальчика – сына Чунсу от первого брака, немного сторонящегося малознакомых ребёнка, к которому было не так-то легко найти подход, да Сынён искренне к этому и не стремилась. Ей не хотелось некрасивых сцен, разборок, обсуждений того, что ей неважно, поэтому она тщательно играла роль, вызывая расположение и симпатию, оставаясь непопречной. Впрочем, даже если бы семья Чунсу её не приняла, она не собиралась с ней встречаться чаще, чем два-три раза в год, а для этого не нужна тесная дружба. Они с Чунсу взрослые люди, самостоятельные, им не нужно стороннее вмешательство, в прошлые века может быть и необходимое или неизбежное, но в нынешнее время только всё портящее и расстраивающее. Им будет лучше вдвоём, вдали ото всех. Вдали от прошлого.
Какое-то время после этого торжества она была занята съёмками и вычиткой сценариев. Соглашаться на предложения до премьеры сериала она не спешила, разумно рассуждая, что только после этого её популярность возрастёт и повысится ценник, тогда предложения посыплются и более выгодные, соблазнительные. Нервозность от появления Чжебома плавно спадала. Здравомыслие подсказывало, что ему лучше исчезнуть снова, будто и не появлялся, но в груди зудела тоска, что-то недовыясненное, невыговоренное и необговорённое рвалось наружу, а объекта для этого всего не было. Вряд ли у Чжебома сохранился его старый номер, да у Сынён и его не было, она стёрла контакт давным-давно.

 В выдавшийся свободным вечер Чунсу заехал за ней после своих дел в спортивном центре, и они отправились на ужин. Всё как всегда было мило, предусмотрительно, вежливо и по-мужски приземлено. Единственный сюрприз, которым на самом деле удивил Чунсу – это было обручальное кольцо, означавшее его серьёзные намерения. Но даже это, когда Сынён задумывалась, выдавало какую-то обязательность и предсказуемость, правильность и тенденциозность её партнёра. Он был хорошим, неторопливым, рассудительным и рациональным. Весь «как положено». С такими и строят семьи и вьют домашние гнёзда. Поэтому Сынён и отбрасывала все свои претензии и недовольства, созревавшие на ветвях мечтаний, вернее, даже не позволяла им вызревать, а сбивала палкой и отталкивала ногой. Она знала свои слабые места, у неё был дурацкий вкус на мужчин, с которым она боролась с самого расставания с Чжебомом («Точнее, - поправляла она себя, - с того дня, как он меня бросил»). Ей нравилось напоминать себе об унизительных и драматичных минутах, чтобы просыпалась боевая рота женских качеств, готовых за себя сражаться. Да, её манили не самые лучшие представители сильного пола, а потому, когда кто-то ей наскучивал или делался не таким сексуальным, каким виделся поначалу, она радовалась и старалась ухватиться за него покрепче – это было для неё верным признаком того, что данный мужчина не мерзавец, от которого она наверняка бы потеряла голову. И вот Чунсу, со всей своей постепенностью, обдуманностью и последовательностью, был из тех «хороших».
- Мы сегодня списывались с бывшей женой, - заговорил Чунсу, когда у них забрали опустевшие тарелки и принесли кофе. Сынён не ревновала к подобным упоминаниям, она знала, что с бывшей женой у Чунсу достаточно натянутые отношения, и они совсем не остались друзьями. Сын связывал их, и ничего больше. – Она хочет на Соллаль оставить у себя Минджуна, - это он о сыне, - поэтому я решил набросать планы заранее... Ты не будешь против отпраздновать Лунный Новый год в доме моей матери?
  Сынён взялась за кофейную ложечку и завертела её в задумчивости. Чунсу в своей прагматичности был очень похож на неё. У него всегда и на всё были планы. Планы! То, отсутствие чего когда-то раздражало её в Чжебоме, парне, не желающем думать о будущем, всём довольном и бесцельном. Она делилась с ним своими, а он только слушал, кивал, соглашался, никогда не подавал идей, но не отказывался реализовывать её идеи, пусть иногда и спорил и пререкался, и было заметно и очевидно, как разрушает и ломает её гиперактивность и целеустремлённость его устоявшийся мирок, как она баламутит его тихую заводь, сносит ураганом непрочные соломенные стены его дворового уюта. Но ей нравилось говорить и видеть в нем благодарного слушателя, потому что она всегда любила внимание, и ей нравилось, что её желания, то, что она хочет, кто-то способен подхватить, поддержать и выполнить. Понимала ли она это тогда, бесясь от пассивного впитывания жизни со стороны Чжебома? Или тогда ей это не нравилось, а нравится сейчас, и она накладывает свои нынешние чувства на ту, прошлую Сынён?
Она кое-чего добилась в жизни, ей нравилось, когда с ней считались, и стремлений и целей у неё с тех пор не убавилось. Но Чунсу был деловым и состоявшимся мужчиной, он не мог заглядывать ей в рот и ждать повелений, возможно, тогда он совсем бы её не заинтересовал и раздражал бы в край. У него были свои собственные заморочки, идеи, график, привычки, интересы. Он планировал недели и месяцы в зависимости от того, как повелось в его холостой жизни после развода, он зарабатывал неплохие деньги, вкладывал их, куда считал нужным, тратил их – хоть частью и на девушку рядом, - так, как считал нужным. Сынён видела в этом суровое и жёсткое столкновение. Как и всякий мужчина, если не брать в расчёт подкаблучников и тряпок, Чунсу ставил свои дела выше, чем её, ориентировался на них, отталкивался от них. Снова, как всегда, как везде, женское занятие и даже работа воспринимались временной мерой, баловством, не обходимым, а замещающим до появления истинно важного – семьи и детей.
- Нужно будет посмотреть в моё расписание, - не поднимая глаз, сказала Сынён, хотя знала, что на Соллаль должна быть свободна, - если я буду работать, то ничего не получится.
Кроме того, если бы это был романтичный вечер вдвоём – ещё куда ни шло, но с его матерью? В таком случае ей приятнее будет поехать с Чжихё и Намджуном к родителям последнего и встретить рассвет дружной большой компанией, где для неё все свои. Семья Чунсу для неё продолжала оставаться чужой.
- Ты могла бы передвинуть что-то, это всё-таки Соллаль, - заметил Чунсу. «Ну вот, о чём и речь» - ухмыльнулась про себя девушка.
- Ты сам себе директор и хозяин, ты можешь так делать, а я – нет, у меня есть договорённости и я завязана с коллективом людей, пойми это, пожалуйста.
- Я понимаю, но... - Она подняла на него взгляд, предвосхищающий конфликт. Он уже успел ознакомиться со злой и недовольной Сынён, поэтому замолчал. – Ладно, посмотришь в расписание и скажешь.
Она кивнула и, положив ложечку – мешать сахар не приходилось, она пила без него, сидя на очередной диете не ради похудения, а ради поддержания формы, - посмотрела в глаза Чунсу мягче, улыбчивее, как древнегреческая гипсовая богиня, маленьким и пухлым ртом улыбающаяся неуловимо, отправляя свою теплоту и нежность в вечность, а не кому-то конкретному.
- Скажи... ты занимаешься любимым делом?
- В смысле? – отпил Чунсу кофе и облизнул губы. – Ты о работе?
- Да. Это то, чем ты хотел бы всегда заниматься?
  Мужчина задумался ненадолго, его добрые брови и всегда кажущиеся уступчивыми, дружелюбными глаза потемнели от размышлений. Он пожал плечами:
- Я всегда любил спорт. Мне нравится, что я могу совмещать бизнес и своё увлечение. Зарабатываю и слежу за собой. Прибыль и удобство.
- Но своим предназначением ты бы это не назвал?
- Предназначением? – удивлено переспросил Чунсу. – Никогда не задумывался об этом.
Сынён не удивилась. Были десятки мужчин и сотни вопросов, которые она им задавала, всегда то что-то волнующее её, всегда что-то важное для неё, весомое, необходимое для разрешения внутренних сомнений. И всегда это заканчивалось тем, что мужчины, как выяснялось, вообще не придавали значения тому, что для неё многое значило. Актёрская карьера – мечта с детства, состояться, прославиться, получать награды, быть признанной и любимой в своей стране, она грезила этим и, зная, что к тому, что она выбрала, у неё есть дарования, она рассуждала о предназначении не раз, и считала логичным, что люди ищут себя точно так же. Но пока кроме Гынсока никто всерьёз не обсудил с ней этого. Ах, если бы тот не пил! Возможно, всё бы сложилось.
- Ну, хорошо... а чем бы ты хотел заниматься всю жизнь, раз не уверен, что это твоё предназначение?
- Да не то чтобы не уверен. Я не думал об этом. – Чунсу улыбнулся. – Но я подумаю.
- Подумай, - улыбнулась кокетливо Сынён.
Он допил кофе, она ещё пила. Ей показалось, что подумать он обещал когда-нибудь, потом, на досуге. Но, видимо, что-то быстрее пришло ему в голову, и мужчина, откинувшись на удобную спинку ресторанного стула, устремил взор выше её головы, представляя и прогнозируя:
- Наверное, я бы не хотел менять род деятельности. Я понимаю, что на старости фитнесом уже не будешь заниматься так же, как сейчас, но быть бодрым, находиться в движении...
Объяснения ещё длились, но перед глазами Сынён возник Чжебом. Из-за того, что он появился в тот вечер и напомнил о себе, её память расчистилась, стала прозрачнее и глубже. Будто косой луч пронзил прошедшие годы и указал ей день, час и минуту, в которую она услышала ответ, безнадёжно разыскиваемый с тех пор. Она совсем забыла, что сказал ей тогда Чжебом; она была польщена, но ей тогда виделось это несерьёзным, наивным и пустым. У него не было стремлений, увлечений и талантов, и он сказал, что хотел бы целовать её всю жизнь – вот чем он хотел бы заниматься. В итоге это оказалось красивым обманом, беспощадной ложью, брошенной прямо в глаза без зазрения совести, но эта отравляющая ложь поразила её разум и душу, она до сих пор была слаще всего, что отвечали ей другие. Правдивые, честные, напрямую рассуждающие о планах, строительстве будущего, служебной лестнице. Но Сынён, прекрасно понимая, насколько враньё вреднее и дешевле, желала услышать ещё хоть раз что-то подобное, не имеющее под собой почвы, безответственное и жестокое в несбыточности, но красивое и упоительное до забвения. «Дура, какая же я дура!» - отругала себя Сынён. Она хотела чего-то невозможного, чтобы изысканность и чувственность лжи прозвучали из чьих-нибудь надёжных и верных уст. В конце концов, что хочет услышать женщина, спрашивая мужчину о будущем? Совсем не то, как он будет много зарабатывать и в каком особняке поселится, она хочет услышать, что он хочет встретить с ней старость и, что бы с ним ни случилось, иметь рядом её, держать за руку. Да, Чунсу был честен в своём ответе о бизнесе, но в этой прямоте очень открыто и прямо отзвучало отсутствие Сынён, и она не могла угадать (да и не хотела, она хотела слышать и знать, а не догадываться!), не представлял он её с собой потому, что не хотел, или потому, что узколобые мужчины не в состоянии были представить чуть больше того, о чём их спросили.