Один единственный первый

Неизбежное

Чжебом сам дотянулся до маленького ночника бежево-персикового цвета, на который две старшие из трёх сестёр в порыве детской мечтательности когда-то наклеили серебряные звёздочки. Хаотично, ещё до того, как узнали о существовании созвездий и какой-либо взаимосвязи на небесном куполе над их головами. В ту пору это были отдельные живые миры, в каждом из которых творилась своя сказка.

Наёмник не был уверен в том, что Сынён узнает его голос и успокоится им, поэтому хотел показать ей, что бояться нечего. Зажёгшийся свет резанул ей по глазам и она, зажмурив их и потихоньку промаргиваясь, рассматривала проясняющегося Чжебома, не очень узнаваемого в своей метаморфозе лет и дальности. Как же он изменился! И в то же время... Странно понимать, что это всё тот же человек. Только физически? Или что-то осталось от того давнего Чжебома за этими холодными чёрными зрачками? А было ли в нём и тогда то, что она представляла, во что верила? Что, если и восемь лет назад выдуманный её желаниями и созданный из фальшивых слов, рядом был кто-то совсем другой? Страх и ужас от этого открытия она пережила ещё тогда, ночь за ночью видя кошмары о том, как Чжебом снимает с лица маску, а за ней оказывается другая персона, неизвестная, чужая, пришедшая передать ей пугающую весть, что юноши, которого она знала, не существует, что её разыгрывали без причины, без повода, без вины за ней и даже не ради забавы – над ней никто не потешался, просто так жили люди, мужчины, обманывая ради обмана, не имея других средств к общению, не наученные отважной прямоте. Сейчас Сынён уже ничего подобного не снилось, в воскрешающей иронии и в непробиваемом цинизме она задушила кошмары и победила всю темноту, что пыталась утащить её на дно. Чжебом увидел, что в глазах её нет паники и страха. Рука в перчатке без пальцев дала свободу её губам.

- Как... как ты попал сюда? – потерев друг о друга пересохшие от волнения уста, сохранившие касание чёрной побитой и подвыцветшей ткани, она впилась в него требовательными глазами. Голос её был тих, ей не хотелось, чтобы Чеён или Чэрён подумали, что она привела кого-то в квартиру, не стыдясь их. Она бы не посмела. Родительский дом, дом детства, где жили сёстры, был сакральным, святым местом, и сюда она не водила никогда и никого. После той ночи с Чжебомом, когда на праведном алтаре была принесена жертва любви.

Чжебом тоже разглядел её при свете лампы. На ней не было макияжа, того самого, которым она защищалась от посторонних и подавала свои тайные обманчивые женские знаки: разрешение, отторжение, неприступность, опасность, невинность. Без яркой помады, чёрной туши и выведенных консилерами, бронзерами и тональниками черт, Сынён стала прежней. Той самой. Его. Девушка заметила во взгляде напротив изучение и, опомнившись, что спала без косметики, не в состоянии уже что-либо исправить, только скосила глаза в сторону, кусая губы. За последние восемь лет быть голой и ненакрашенной стало в некотором роде синонимичным, но для гордости менее ранимо было сделать вид, что так и должно быть, чем прикрываться руками. В тот год, что Чжебом исчез, как раз вышел очередной сезон любимого сериала Чонён – «Игры престолов», мама и папа ругались и запрещали младшей смотреть такие вещи, но она всё равно украдкой смотрела с Югёмом у него или пока никого не было дома. Там был эпизод с осужденной королевой, которой предстояло пойти обнажённой по городу. Сынён, мечтавшей об актёрской карьере, до того момента нравился персонаж Серсеи, но потом он стал вызывать у неё стыд и омерзение. Ещё раньше ей был известен классический персонаж леди Годивы, добровольно проехавшей по городу обнаженной, но жители так любили её, что никто не посмел посмотреть на это. Ей казались манящими роли женщин, обреченных на бесчестие, но выходивших сухими из воды, как родовитые пленницы римской империи, которых везли в клетках во время триумфа без одежды, но они были столь благородны и ослепительны, что вызывали трепет и злобу в сторону поработителей, а не желание посмеяться над ними. А тут... позор, побивание и унижение. Вечное проклятие женщин, подверженных общественному влиянию, вечная кара испорченной репутации, не трогающая так остро и горько мужчин. Забиваемые камнями за измены и насилуемые за откровенный внешний вид, где вы видели наказанных за похоть мужчин? Где слышали о растерзанных за голый сексуальный торс парнях? Оказавшись брошенной, Сынён часто ощущала себя на месте этой падшей и разоблаченной женщины, провинившейся так сильно, что даже её несгибаемое величие и осознание собственной красоты не помогли ей удержать лицо перед людьми. Сынён чувствовала что-то невозвратное и необратимое, преступное, что нельзя было закрыть ничем, ни одеждой, ни надменностью, ни деньгами. Эта тлетворная порочность обнажала что-то большее, чем тело, она раскрывала грехи, им совершенные, а грехи красивыми не выглядели ни с одного ракурса. Так казалось тогда, в юности. Уже значительно позже Сынён удалось убедить себя и удостовериться в том, что лишившаяся невинности девушка не становится потаскухой и не клеймится прилюдно, а продолжает жить, как и жила, не превращаясь в Серсею Ланнистер; она открыла для себя особую эстетику порока, красоту нуара, заставляющего замирать с высохшим от возбуждения ртом перед вульгарностью и развращённостью. Но кислый привкус беззащитности и подсудности, образовавшийся тогда при возникновении наготы, заставлял Сынён искать что-то другое, проще исправляемое для стыда, и она нашла ненакрашенное лицо. Теперь обнажённое тело для неё было всего лишь обнажённым телом, а не орудием преступления, а вот отсутствие макияжа – серьёзной оплошностью. Это были её законы, её правила, по которым ей было проще жить, и по которым она сама могла распекать других, стоило тем промолвить хоть слово против. Но теперь и её собственные правила были нарушены ею же, и куда было деваться?