В сумрачной тишине, в которую была погружена комната, было слышно, как натужно и хрипло дышит Жюли. Бледная, укрытая двумя одеялами, она казалась впавшей в летаргию, и Мадам приблизилась к ней без всякой опаски, чтобы оставить на прикроватной тумбе дымящуюся кружку с травяным отваром. На несколько секунд она задержалась у постели, внимательно изучая осунувшееся лицо больной — истончившаяся, будто стеклянная кожа, ввалившиеся щеки, заострившиеся черты, — а затем, укрепляясь про себя в каком-то решении, развернулась, чтобы уйти.
— Это яд? — донеслось ей в спину. — У себя сцедила, ведьма?
Мадам остановилась, но не обернулась, устремила взгляд в потолок, словно прося у неба выдержки.
— Не неси чушь, — произнесла она. — Тебе нужно пить это, пока ты не придешь в себя.
В грудном, булькающем звуке, который издала Жюли, с трудом можно было узнать смешок.
— Приду в себя? Не смеши. Загнанных лошадей пристреливают. Но ты скупишься даже на пулю.
Мадам, качнув головой, сделала движение к двери, но остановилась. Неизвестно было, что задержало ее; возможно, голос Жюли, даже находящейся между жизнью и смертью, не утратил хотя бы часть своего чудесного свойства.
— Выпусти меня отсюда, — потребовала Жюли, поднимаясь на постели; взгляд ее лишился обычного отрешенного выражения, и теперь глаза были единственными, что жило на ее застывшем лице. — Мне нужен воздух.
— Ты недостаточно оправилась, — ответила Мадам, бросая на нее взгляд через плечо.
— Я не оправлюсь, — сказала Жюли очень спокойно, как говорят о свершившемся и очевидном.
— Я знаю.
Забывая себя от ярости, Жюли откинула одеяло и вскочила с постели. Лицо ее было страшно искажено, голос вздрагивал на каждом слове — впервые за многие годы она была в шаге от того, чтобы сорваться на слезы.
— Ты хочешь заморить меня голодом, стерва! Надеешься, тебе все сойдет с рук!
Мадам вздрогнула, точно ее кольнули в спину тонкой холодной иглой, и наконец-то обернулась к Жюли всем телом. Так они застыли, как статуи, в полумраке, глядя друг на друга, в беззвучной, но от того не менее ожесточенной схватке. Наконец Мадам заговорила, и голос ее звучал искусственно и бесцветно:
ВЫ ЧИТАЕТЕ
La plus belle
General FictionКогда тебе нет ещё тридцати, ты полон сил и направляешься в столицу, дабы найти применение своим талантам, жизнь может показаться тебе бесконечной. Но берегись, путник! Хоть эпоха и "прекрасна", Париж был и остаётся опасным городом, и в нем полно ма...
