La plus belle

2. La loyauté

Побег Эжени сослужил им наихудшую из всех возможных служб: весть об исчезновении всеобщей любимицы разнеслась по Парижу лесным пожаром и вызывала бурю, мало с чем сравнимую по силе своей разрушительности. Невозможно было более скрывать раздор, пропасть, которая пролегла между мадам Э. и значительной частью богемного общества, не простившей ей то, что случилось в тот вечер в театре Зидлера. Даже Даниэль, старающийся держаться в стороне от поднявшегося урагана, ловил на себе подчас взгляды неприязненные и презрительные, слышал в свой адрес нелицеприятные обращения — и улыбался послушно и безмятежно, делая вид, что ничто из этого его не трогает. В какой-то степени это действительно было так: больше он переживал за Лили, которая стала основным объектом всеобщих насмешек — ее появление в обществе встречали холодной отстраненностью или наоборот, не давали несчастной прохода, пряча ядовитые замечания под маской интереса или елейного сочувствия. Конечно, она не была готова ни к чему подобному, и Даниэль с обреченным отчаянием наблюдал, как необратимо меняет ее то, что ей приходится переживать день за днем. Мало что в ней теперь напоминало о ее былой живой непосредственности; она похудела, осунулась, все больше времени проводила за будуарным столиком, пытаясь скрыть нездоровую бледность своего лица за слоем румян и помады; часто Даниэль заставал ее плачущей без всякой видимой причины, и она не давала успокоить себя — отстраняла его руки и спешила удалиться, спрятаться, подобно раненому зверю, пытающемуся в одиночестве зализать смертельную рану. В конце концов, они с Даниэлем больше не делили постель: Лили держалась с какой-то механической отчужденностью, не проявляя никакого участия к его ласкам, а ночью не давала спать ни себе, ни ему, ворочаясь, вскрикивая, просыпаясь от кошмаров; он, тоже мучимый устрашающими видениями, не находил в себе сил смотреть на ее страдания, которым не мог помочь, и таким образом их близость постепенно сошла на нет.

Последней значительной частью его жизни, которую Даниэль стремился сохранить с безнадежным, но самозабвенным упорством, были его картины, и в творчество он ринулся самозабвенно, теряя голову, радуясь любой возможности отвлечься от ужасной действительности. Лили все еще позировала ему, если он того желал — ничто как будто не изменилось, но Даниэль чувствовал, каким больным, искаженным получается образ, рождающийся на холсте; в той, в ком прежде он видел одну лишь чистейшую красоту, не принадлежащую этому миру, ниспосланную откуда-то свыше, проступали теперь новые, странные, пугающие Даниэля черты. Окривевшая улыбка, загнанный, временами пустеющий взгляд, непреходящее напряжение в каждом жесте, движении, повороте головы — Даниэль сколь угодно долго мог притворяться, что не замечает всего этого, но его кисть было не обмануть, и на картине он видел со всей ясностью то, от чего тщетно пытался сбежать.