La plus belle

III. Les muses ont soif. 1. L'exode

Спустя несколько дней праздновали уже у Мадам, в узком кругу, а, вернее говоря — втроем с ней и Сержем; выпили несметное количество портвейна, причем даже хозяйка, изменив своим привычкам, не стала отказываться от спиртного и опустошила несколько бокалов. В очередной раз все поздравили друг друга с успехом предприятия, и Мадам, необычайно для себя улыбчивая и доброжелательная, села на диван рядом с Даниэлем (он сделал было попытку отодвинуться на почтительное расстояние, но она неумолимо прижалась к нему бедром, и он понял, что лучше ему будет оставаться на месте), широким жестом налила еще себе и ему.

— И все же, — заявила она, отщипывая от лежащей перед ними на блюде виноградной грозди несколько ягод, — все сложилось лучшим образом. Пусть теперь кто-нибудь из этих напыщенных тупоголовых болванов решит, что может не считаться со мной!

— Вы говорите о Зидлере? — уточнил Даниэль и отправил себе в рот сразу две апельсиновых дольки. Мадам взмахнула рукой, едва не выбив у него при этом бокал:

— Они все! И Зидлер, и мадам Т. со своими прихвостнями, и Элен, и все остальные, кто еще три года назад не воспринимал меня всерьез... все они меня ненавидят, больше даже, чем ненавидят друг друга. Знаешь, почему?

— М-м-м-м-м, — Даниэль был слишком занят тем, что жевал, и поэтому сумел пробормотать лишь нечто невразумительное. Мадам, с каждым словом распаляясь, ответила за него:

— Я им все равно что кость в горле. Несколько лет назад никто не знал обо мне, а теперь? Я пришла на территорию, давно поделенную на куски, и не погнушалась заявить, что не буду довольствоваться теми огрызками, что могут подкинуть мне от своих щедрот местные воротилы. Конечно, они в бешенстве. Считают, что я забираю закрепленное за ними по праву. Но так работает жизнь, Дани, — протянув руку, она щелкнула кончиками пальцев по золотой броши, украшавшей петлицу его новехонького сюртука, — ничто не появляется ниоткуда. Если ты что-то получил — значит, тебе пришлось это у кого-то забрать.

Даниэль, вздрогнув всем телом, ничего не ответил ей. Он не считал нужным делиться с Мадам теми кошмарными видениями, что преследовали его почти каждую ночь с того вечера, когда Лили получила свою корону, но одно из них крепко засело в его сознаниии и никакие винные пары не могли вытравить его оттуда: Даниэлю снилось раз за разом, что его схватили, распяли на столе, крепко держа за руки и ноги, и, не обращая внимания на крики и мольбы, пропихивают ему в рот кончик воронки, чтобы залить ему в горло целый котел расплавленного, бурлящего золота. От ужаса он просыпался — всегда до рассвета, тогда, когда ночь сгущается сильнее всего, — и долго ворочался в неожиданно неуютной постели, пока не забывался, сморенный вернувшейся дремой, лишь под утро, а затем весь день чувствовал себя как тяжело больной, чудом переживший острейший приступ лихорадки. Об этом он никому не рассказывал, предпочитая находить успокоение в вине, если становилось вовсе нестерпимо, но ему все равно казалось, что Мадам все видит, знает о его мыслях — и лишь из деликатности не смеется над его впечатлительностью.