La plus belle

6. Le sicaire

за несколько недель до этого

Парижский поезд прибыл в Нант в три часа пополудни; оживленные тем, что поездка подошла к концу, пассажиры потянулись из вагона на широкий, щедро политый недавно прошедшим дождем перрон. Кто-то не успевал сойти с подножки вагона, как его кидались встречать объятиями и поцелуями, а те, кто был этой радости лишен, торопились пройти к зданию вокзала. Тут людской поток разделялся: кто-то, движимый стремлением попасть в порт, оставался дожидаться поезда до Сен-Назар; кто-то, оказавшись в городе, направлялся к стоявшим тут же дилижансам, дабы продолжить свой путь в те места, которые еще не оплел своей сетью железнодорожный паук; кто-то, выйдя на бульвар Севастополь*, присоединялся к наводнившей его толпе и тогда выбирал, что делать дальше: идти пешком? или воспользоваться новейшим чудом технической мысли — набитым людьми, оглушительно грохочущим, скрежещущим при каждом торможении трамваем, — дабы попасть на окраину города или, напротив, к самому его сердцу — мрачной твердыне герцогского замка**? Среди тех, кто решил не рисковать и положиться на собственные ноги, оказалась и Эжени: ни на кого не оглядываясь, она стремительно двинулась вдоль бульвара, и по виду ее меньше всего можно было сказать, что у нее нет никакого четкого представления ни о том, как в дальнейшем устроится ее жизнь, ни даже о том, где ей лучше будет провести сегодняшнюю ночь. С собой она несла саквояж, новехонький, но не слишком надежный: плотно, в спешке набитый вещами, он до того сотрясался при каждом шаге своей хозяйки, что с первого взгляда понятно было — долго ему не продержаться. Так и произошло: когда Эжени пересекала площадь Коммерции с намерением углубиться в манившие вывесками кафе и гостиниц переулки старого города, замок на саквояже не выдержал и развалился надвое, из-за чего все с таким тщанием, хоть и в спешке собранные вещи оказались на земле.

— Чтоб тебя! — воскликнула Эжени, бросаясь подбирать свои пожитки. Сделать это в одиночку ей было весьма сложно: стесненная тяжестью своего платья, она не могла опуститься на колени, а при каждой попытке наклониться ей под ребра впивались косточки плотно затянутого корсета; вдобавок, собрав в охапку лишь половину вещей, она с трудом удерживала их, дабы ни одна не вывалилась из ее плотно сомкнутых рук. Витиеватые ругательства, которыми Эжени щедро награждала себя, свой саквояж и все прочее мироздание, ничем не могли помочь ей — но, вопреки ее пессимистическим ожиданиям, среди всех людей на площади нашелся один доброхот, не оставшийся к ее мучениям равнодушным.