Птица Пограничья

XVII

Два года спустя.

Вокруг было полно людей, все шумели, а Птица почти никогда не показывал своего лица. Никто бы его не узнал, и все же он чувствовал себя не в своей тарелке. Ему не доводилось попадаться, но судебные процессы все равно вызывали в нем необъяснимую нервозность.

Птица старался успокоить себя, что в таком шуме никто не обратит на него внимания. Дело было слишком громким, слишком... неприятным. Неприятным настолько, что Птица даже не испытывал желания повторять, что «он же говорил». Он мог сколько угодно твердить, что ничем хорошим это не обернется, это не делало случившееся сколько-нибудь менее страшным.

Птица знал судью. Эту женщину звали, когда требовалась железная воля, строгость и полное отрицание компромиссов. Общественность не хотела оправдания, никто не хотел. Люди жаждали крови.

Когда ввели подсудимую, Птица сам не заметил, как подался вперед. Он представлял ее себе... он не знал, как представлял ее. Знал, что она была маленькой и тощей. Смотрел в ее лицо и пытался найти хотя бы что-то, что объясняло бы ее поступок, но что вообще могло?

У нее были черные глаза, черные волосы и крючковатый нос. Он мог бы пройти мимо нее в толпе и не обратить внимания.

Публика шумела. Судье далеко не сразу удалось их успокоить, и когда крики улеглись, Птица готов был поклясться, что черноглазая ведьма выглядит напуганной и загнанной в угол.

Судье понадобилось несколько раз обратиться к ней, чтобы заполучить ее внимание и добиться хоть какого-то ответа. У нее и правда было ужасно длинное имя и, оказывается, в ковене Зантрии она до сих пор занимала не последнее положение.

— Вы понимаете, в чем вас обвиняют?

Ведьмины бегающие глазки смотрели то на судью, то на людей вокруг. Казалось, еще немного — и она свихнется окончательно, превратится в животное.

Она бубнила что-то нечленораздельное. У Птицы был отменный слух, но сейчас ему казалось, даже стой он рядом, не разобрал бы ни слова.

— Отвечайте: вы понимаете, в чем вас обвиняют?

Ведьма заблеяла громче, так же невнятно — но вдруг замолкла, вся целиком содрогнувшись, стоило судье прервать ее: