Сириус. Убить нельзя влюбиться.

9 часть.

Чимину, в определенный момент, было тяжело признаться, что сквозь пласт ненависти и омерзения, он любит Юнги. Странной, возможно, бессмысленной любовью, но искренней. Настолько искренней, что лишь сильнее укрепляет незримую связь между ними. Но вот только любовь возникла к образу. Детально созданному в подкорке мозга, собранного из удивительного изгиба розоватых губ, искусственной холодности и натренированного ума. Но еще тяжелее оказалось то, что отныне Пак метался между двумя вариантами. Оба в разной степени угнетали.

В Юнги, в настоящем Юнги, мало что есть от человека и эта крохотная очеловеченная часть каким-то образом привязалась к Чимину. Или всё могло оказаться совсем наоборот. Внутри нулла мог жить тот, кто умеет чувствовать и тянется к Паку сквозь невероятно плотную дамбу. И если камень предназначения опирается на человеческие чувства, сильные чувства, то второй вариант мог оказаться верным. Тот, кто внутри — видит Чимина. И, возможно ли, что и Чимин видит его, хоть и сам этого не замечает. — Мать обрезала отрастающие волосы сына кухонным, хорошо заточенным ножом, — голос профессора Хисон сделался более низким, приглушенным, — А кормила тем, что оставалось после их трапезы. У мальчика было несколько переломов ребер. Они его били. Обезвоживание, истощение, кожные заболевания. Его ногти были сточены. Каждый раз, когда его выкидывали на улицу он скребся ногтями по двери и кричал или даже рычал, как животное. Соседи слышали, но кому нужен чужой ребёнок, хоть и погибающий на улице, грязный и раздетый до нижнего белья? Только одна женщина обращалась в ближайшее отделение полиции, но там решили, что слишком много волокиты. Удавалось лишь запечь мать в лечебницу, и то на определенные промежутки времени. — Но он умел читать и писать, — до конца поверить в услышанное оказалось слишком тяжелой задачей. Свой собственный голос слышался, словно, со стороны, — Он мне так говорил. — Умел, да, — подтвердила женщина и снова закурила, то и дело оглядываясь назад, всматриваясь в происходящее за окном, — В те нечастые, но довольно продолжительные моменты, когда мать увозили в психушку, а отец прибывал в очередном запое, добродушная соседка снимала с мальчика цепь и забирала к себе. Сажала его за один стол со своими детьми, занималась с ним. Но затем приезжала его мать, ругалась с соседкой и забирала сына обратно. Юнги действительно был обучен чтению и письму, хоть и довольно плохо разговаривал. Мальчишка охотно уходил с соседкой, улыбался и имел все предпосылки к ведению вполне обычной жизни. Но стоило застегнуть на его шее ошейник и снова посадить на цепь, как происходили вполне обоснованные метаморфозы. Ребенок вставал на четвереньки и вёл себя, как животное. Называй как хочешь: собака, волк, просто дикий зверь, но не человек. — Он сказал, что стал нуллом осознанно, — в груди закололо и в легких больше не умещался требуемый организму воздух. Сколько же всего пережил Юнги, будучи ребенком. Чимин почувствовал себя виноватым, как будто это он самолично не помог маленькому Мин Юнги много лет назад. — Сомневаюсь, что это было осознанно, — профессор отрицательно покачала головой, — Нуллы просто забрали его, приказав вколоть успокоительного. Я знаю, что он прошел лечение в столице, а затем они сотворили из него приспешника государственной гвардии. Хисон встала с места и подошла к подоконнику почти вплотную, рискуя продавить лбом стекло. — Нуллы, — её голос выдал панические нотки, — Они знали, что ты приехал ко мне. — Что? — Паку было тяжело отвлечься от своих мыслей, затягивающих словно трясина. — Беги вниз по запасной лестнице, — крикнула женщина, резко развернувшись и задев рукой край стола. Даже не поморщившись, — Ну что смотришь? Бегом! Чимин неуверенно поднялся, мысленно посылая команду ногам выпрямиться и наткнулся на испуганный взгляд профессора, затуманенный дымом догорающей в пепельнице сигареты. Совершенно не думая о причинах, воспринимая её слова на веру, он заторможено направился к двери, постепенно шагая быстрее и лишь выйдя за дверь, бросился бежать. Деревянная, выкрашенная в бледно-зеленый цвет дверь вела на узкую лестницу. Если поторопиться, то можно запросто сломать шею, запнувшись о низкие ступени. Чимин сам не знал от чего бежал, и были ли там нуллы на самом деле. В ногах ощущалась слабость, хоть адреналин и бушевал в крови. Он бежал вниз, дыша через рот и расставляя руки в стороны, пока не добежал до самой последней ступени, одним движением открывая железную задвижку и распахивая тяжелую дверь запасного выхода. Зимний воздух ударил в покрытое испариной лицо и по влажной спине пронеслись мурашки. Пак согнулся пополам и не мог угомонить страх, копошащийся внутри. Со стороны входа в здание лечебницы послышались голоса, разные тембры смешивались между собой, доносились до ушей стоящего за углом Пака, который тут же фильтровал услышанное и выуживал для себя один единственный голос, от которого все мысли и планы немедленно улетучивались. Голос Юнги. Чимин выглянул из-за угла, прижимаясь щекой к шершавым кирпичам и замер, словно гипсовая статуя. Пятеро нуллов, среди которых, гордо вскинув голову, стоял Мин. На нём, на этот раз, поверх безрукавки была ещё и утепленная кожаная куртка. Он беседовал с девушкой — санитаркой, что недавно показывала Чимину дорогу к профессору. Хотелось бежать. Бежать к Юнги, цепляться за него и умолять простить, чтобы и дальше прижиматься к нему по ночам, а по вечерам наслаждаться намыленной мочалкой, натирающей тело до красноты. Потому что Юнги старается быть заботливым, быть человеком, быть тем, кого Чимин смог бы любить. — Найти его, но не трогать, — ветер донес до Пака знакомый хриплый голос, — Я сам приведу наказание в действие. Нет, это другой Юнги. Это нулл, к которому невозможно привыкнуть. Ещё одно неоспоримое доказательство, что любовь возникла к образу, собирательному, придуманному. Или же к тому, что теплилось внутри нулла. Притягивая незримо, неощутимо практически. Чимин, попроси кто его, не смог бы даже словами выразить насколько это больно и невыносимо дико — любить и желать смерти одновременно. Корни деревьев и камни, скрытые под тонким слоем снега мешали бежать, попадая под ноги. Еще немного и там, за заснеженными лапами елей должна показаться дорога, ориентируясь на которую можно добраться до автобусной остановки. Но только что потом? Куда идти? К родителям или к друзьям нельзя, там его в первую очередь станут искать, но с другой стороны, если Пак сбежит, то его близкие могут пострадать. Каждый раз, когда ладонь проезжалась по жесткой коре дерева, Чимин морщился, не сбавляя скорости, бежал дальше, смаргивая с глаз слезы, выступающие от ледяного ветра, режущего горло. Он не рисковал оглядываться, иногда слыша звуки шагов, спешащих за ним людей. Убеждал себя, что это лишь слуховые галлюцинации от страха и паники. Когда звуки шин, превращавших белый снег в грязную жижу, оповестил о близости дороги, Чимин остановился, запрокинул голову наверх, держась за тонкий ствол стройной ёлки, и попытался отдышаться. — Стой, Чимин, — тишина с треском разлетелась на мелкие кусочки, содрогнувшись от громкого голоса. Пак замер и напрягся всем телом, даже не пытаясь сопротивляться приказу. — Или что? — глухо спросил Чимин, не оборачиваясь, — Пристрелишь меня? — За сопротивление могу и убить. — Ты питаешься моими эмоциями, — Пак говорил на грани. На грани истерики, слёз, сопротивления. Или наоборот повиновения, — Убьешь меня и тоже отправишься следом.