- Проси, - сказала бабушка, усаживаясь глубже в кресло.
Княгиня была женщина лет сорока пяти, маленькая, тщедушная,
сухая и желчная, с серо-зелеными неприятными глазками,
выражение которых явно противоречило неестественно-умильно
сложенному ротику. Из-под бархатной шляпки с страусовым пером
виднелись светло-рыжеватые волосы; брови и ресницы казались
еще светлее и рыжеватее на нездоровом цвете ее лица. Несмотря
на это, благодаря ее непринужденным движениям, крошечным рукам
и особенной сухости во всех чертах, общий вид ее имел что-то
благородное и энергическое.
Княгиня очень много говорила и по своей речивости
принадлежала к тому разряду людей, которые всегда говорят так,
как будто им противоречат, хотя бы никто не говорил ни слова:
она то возвышала голос, то, постепенно понижая его, вдруг с
новой живостью начинала говорить и оглядывалась на
присутствующих, но не принимающих участие в разговоре особ,
как будто стараясь подкрепить себя этим взглядом.
Несмотря на то, что княгиня поцеловала руку бабушки,
беспрестанно называла ее mа bonne tante*), я заметил, что
бабушка была ею недовольна: она как-то особенно поднимала
брови, слушая ее рассказ о том, почему князь Михайло никак не
мог сам приехать поздравить бабушку, несмотря на сильнейшее
желание; и, отвечая по-русски на французскую речь княгини, она
сказала, особенно растягивая свои слова:
------------------
*) моя добрая тетушка (фр.).
- Очень вам благодарна, моя милая, за вашу внимательность;
а что князь Михайло не приехал, так что ж про то и говорить...
у него всегда дел пропасть; да и то сказать, что ему за
удовольствие с старухой сидеть?
И, не давая княгине времени опровергнуть ее слова, она
