Восемнадцатого апреля мы выходили из дорожной коляски, у
крыльца петровского дома. Выезжая из Москвы, папа был
задумчив, и когда Володя спросил у него: не больна ли maman? -
он с грустию посмотрел на него и молча кивнул головой. Во
время путешествия он заметно успокоился; но по мере
приближения к дому лицо его все более и более принимало
печальное выражение, и когда, выходя из коляски, он спросил у
выбежавшего, запыхавшегося Фоки: "Где Наталья Николаевна?",
голос его был нетверд и в глазах были слезы. Добрый старик
Фока, украдкой взглянув на нас, опустил глаза и, отворяя дверь
в переднюю, отвернувшись, отвечал:
- Шестой день уж не изволят выходить из спальни. Милка,
которая, как я после узнал, с самого того дня, в который
занемогла maman, не переставала жалобно выть, весело бросилась
к отцу - прыгала на него, взвизгивала, лизала его руки; но он
оттолкнул ее и прошел в гостиную, оттуда в диванную, из
которой дверь вела прямо в спальню. Чем ближе подходил он к
этой комнате, тем более, по всем телодвижениям, было заметно
его беспокойство: войдя в диванную, оншел на цыпочках, едва
переводил дыхание и перекрестился, прежде чем решился взяться
за замок затворенной двери. В это время из коридора выбежала
нечесанная, заплаканная Мими. "Ах! Петр Александрыч! - сказала
она шепотом, с выражением истинного отчаяния, и потом,
заметив, что папа поворачивает ручку замка, она прибавила чуть
слышно: - Здесь нельзя пройти - ход из девичьей".
О, как тяжело все это действовало на мое настроенное к горю
страшным предчувствием детское воображение!
Мы пошли в девичью; в коридоре попался нам на дороге
дурачок Аким, который всегда забавлял нас своими гримасами; но
в эту минуту не только он мне не казался смешным, но ничто так
