Maman уже не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы
ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах;
утренний, вечерний чай, обед, ужин - все было в обыкновенное
время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и
в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было...
Мне казалось, что после такого несчастья все должно бы было
измениться; наш обыкновенный образ жизни казался мне
оскорблением ее памяти и слишком живо напоминал ее отсутствие.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я
пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее
постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом.
Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и,
должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась,
откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее
голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.
Так как еще прежде довольно часто случалось, что после
обеда я приходил спать в ее комнату, Она догадалась, зачем я
пришел, и сказала мне, приподнимаясь с постели:
- Что? верно, отдохнуть пришли, мой голубчик? ложитесь.
- Что вы, Наталья Савишна? - сказал я, удерживая ее за
руку, - я совсем не за этим... я так пришел... да вы и сами
устали: лучше ложитесь вы.
- Нет, батюшка, я уж выспалась, - сказала она мне (я знал,
что она не спала трое суток). - Да и не до сна теперь, -
прибавила она с глубоким вздохом.
Мне хотелось поговорить с Натальей Савишной о нашем
несчастии; я знал ее искренность и любовь, и потому поплакать
с нею было бы для меня отрадой.
- Наталья Савишна, - сказал я, помолчав немного и
усаживаясь на постель, - ожидали ли вы этого?
