Что для тебя Смерть?

Всё свершится

Входная дверь приоткрылась с жалобным скрипом, впуская в квартиру слабый отклик свежей подъездной сырости. Тенью в помещение юркнула высокая, но сгорбленная юношеская фигура.
Парень снял шапку-ушанку и куртку с меховым воротником, разулся, бросил тяжёлый портфель куда-то вглубь прихожей и поплёлся в комнату.
Спустя пару минут он вышел на кухню, где застыл, удивлённо хлопая глазами.
Там, уронив голову на стол, сладко посапывал СССР. Рядом с ним стояла больше, чем наполовину опустошённая бутылка водки и опрокинутая рюмка. Разлившийся по столу алкоголь уже кое-где успел впитаться в тёмную древесину.
Сама кухня так же выглядела так, будто ночью тут был ураган. Половина посуды разбита, предметы, стоящие на столешнице, теперь оказались раскиданными по помещению, мебель перевёнута, что-то разлито на полу.

Россия отвернулся на мгновенье. При виде отца в таком состоянии в голову полезли не самые лучшие воспоминания.
Как когда-то так давно, на войне папа даже не глушил, а уже топил в алкоголе все свои чувства. И, как сейчас, он сидел в тёмной кухне, вливая в себя этот яд снова и снова.
Он никогда не прикасался к детям спьяну, нет, но... Россия помнит его завывания на кухне, треск бьющегося об стену стула, страшные крики и проклятия, а после всего этого концерта нездоровую тишину, в которой младший русский мог отчётливо слышать звук разбивающихся об пол маленьких солёных капель, которые, должно быть, отсвечивали охровыми подсолнухами, ведь из золотых глаз могут идти только золотые слёзы. Каждый раз Россия успокаивал братьев и сестричек, шёл по коридору, тихо заглядывал из-за угла, но никогда не смел подходить ближе. Могло обжечь.

Позже, после войны, Союз бросил, и пил максимум только по праздникам, не позволяя себе больше пары-тройки рюмок. Наверное, от этого у России развилось достаточно предвзятое отношение к выпивке, кто знает.

Он сглотнул и ушёл обратно в тёмную комнату, боязливо сторонясь света, будто вампир.
Хищник тоже пришёл из света. Россия не хочет знать, кто он такой, не хочет чтобы память осветила его лицо. Пусть это останется во мраке. Пусть никто ничего не узнает. Горе пришло из света. Горе от знаний. Горе от ума.
Это конец. Дальше некуда. Он перестал что-то чувствовать даже к отцу. Лишь жалобными отголосками воспоминания твердили ему о былых ощущениях, совали в покалеченные мысли давние и свежие картинки прошлой жизни, где он мог что-то чувствовать, но оболочке от этого ни горячо, ни холодно. Но почувствовать надо, хотя бы что-то. Прямо сейчас, чувство, любое, сейчас нужно, замещая собою даже потребность в кислороде.