В конце концов, мы будем вместе.

ххх

Прозрачное утро с терпким привкусом вчерашнего вина на языке. Нежный холод, робкие прикосновения морозного ветра. Заледеневшее и запотевшее окно автобуса, словно экран: автомобили медленно, как во сне, проплывают мимо, отчаянно вращая колесами. Успеваю разглядеть каждый — темно-зеленый, грязно-красный, хамоватый синий. Девочка, обмотанная черным шарфом с помпонами, держится за плеер, как за соломинку или последнюю надежду, стиснув пальцы. Грустная. Я слушаю медленный холодный блюз, смотрю на неё, и мне кажется, что моя музыка играет в её ушах. Или её в моих. Воздух такой тяжелый, что его можно потрогать руками. На ощупь он стальной.
Мне это не нравится.
Я еду на работу ранним утром в толпе невыспавшихся людей. Мне надо быть равнодушным, как всегда. Но как-то беспокойно. Почему-то вспомнился Соджун и наша прогулка по городу. Это не то. Не то воспоминание. Убежище в другом. Вот оно: Начало октября, безмятежная простодушная осень, солнце светит почти в полную силу, как летом, но небо уже бледнеет, а я чувствую себя то деревом, то камешком, то тропинкой в полях. Здесь я ступаю на хрупкую дорожку в горах: песок и камни под ногами, каждый шаг вот-вот превратится в падение, и этот текст развалится, как разваливаются в итоге все тексты о боли и любви. Невозможно адекватно написать о любви. Поэтому я буду не о ней, скажу только, что в начале октября стояла жаркая летняя погода, и я уехал за город. Там был уютный домик с сауной и садом и компания незнакомых людей, с которыми я не нашёл общего языка. Поэтому я гулял один в полях, сидел на берегу озера и не заметил, как трещинки пошли по краям. Лето, вспыхнув напоследок ярким светом, стало меркнуть и выцветать. Аномальная жара в октябре свела нас на берегу озера: я подвернул джинсы, ты распустил волосы, у тебя были недлинные, кудрявые, коричневые волосы и карие глаза, в которых отражалось солнце. Всю оставшуюся жизнь я буду их выплескивать слезами, словами, нервами, болью. Хотя стоп. О боли тоже нельзя, это так пошло, боль и любовь любой текст превращают в банальность, но ведь этот текст звучит только у меня в голове, и я позволю ему.
А помнишь: мы потом, через месяц или два, встречались в кафе, и ты неловко напомнил о нашем романе, продлившемся всего несколько недель, а я, не моргнув глазом, хотя внутри опять что-то треснуло и хрустнуло, как ветка под ногой, сказал, что эту станцию мы проехали слишком быстро?
Да, бывают короткие остановки на маршруте, которые держишь в памяти дольше, чем всю поездку. Мне так и не довелось вернуться к исходному состоянию, к тому спокойному, простому и ненапряжному состоянию, в котором я плавал, как лягушка в тине, незадолго до встречи с тобой. На этой станции мы не задержались. Может быть, это вовсе не было станцией, а мы спрыгнули с поезда прямо в пшеничное поле с васильками и некоторое время были открыткой, приколотой для вдохновения к чьей-то пробковой доске. Потом нам это надоело, и я ушел, и ты ушёл, потому что смысла в этом озере, и поле, и оранжево-синих красках осеннего дня больше не было. Но я придумал, как вернуться. Придумал жить так, словно навсегда остался там.
А вот ноябрь. Я удаляю сообщение, твои нежные фразы, глупые в общем слова, смешно написанные латиницей.
Тогда у меня еще были сияющие глаза и волосы, как пшеница. Но теперь я весь темный — чёрные волосы, глаза цвета ночи. Вот ты пишешь, что скучаешь, и что завтра приедешь, а я стираю эти слова из памяти телефона, но они навсегда остаются в моей памяти. А потом я перестаю отвечать на сообщения, и ты, не понимая, злясь, не веря в близкий конец..
Больше всего расстраиваюсь своей дурости.
Зачем я все поудалял? Зачем ушёл?
Был уверен, что получу еще сотни, тысячи таких же. А потом мы быстро, неловко расстаёмся.
Реальность начинает ветвиться, версии не совпадают, их не получится слить без ошибок, их больше никогда не удастся объединить.
Я ни в кого не влюблялся с тех пор, а если встречался, бросал первый. Я труп, которому больно, если порезаться или удариться. И приятно, если выпить или потрахаться. Я не люблю, когда нежно и медленно. Это тревожит, потому что напоминает, как мне на голову рухнуло небо. Как отчаянно я пытался отыскать что-нибудь ценное среди обломков. Но все было вдребезги, вокруг какие-то куски, осколки, как будто упала бомба, а не свод небесный. А может, она не падала вовсе, а взорвалась прямо во мне, активированная янтарными капельками.
Я еду в автобусе до метро, потом на метро до работы, кругом лед и холод. Коллега сидит на подоконнике и курит в окошко, это строго запрещено, но он всегда так сидит и выдувает дым, скособочась, чтобы поменьше влетало обратно в помещение. Когда я только пришел, у него была короткая стрижка, теперь пучок, но больше ничего не изменилось. Другой, любивший застыть у шкафа и обдумывать что-то, разглядывая корешки одних и тех же книг, уволился, и еще кто-то уволился. Ровный, глухой стук множества клавиатур, иногда смех из глубины комнаты, иногда вздох. Бесконечные цепочки повторяющихся действий. Вечером в обратном порядке — метро, автобус и вдруг теплеет, и начинает медленно, как на еще одной дурацкой открытке, идти снег, и янтарные бусины в глазах — всего лишь рассыпанные по улицам фонари. Невозможно жить, когда так холодно. Можно только вслушиваться, вглядываться. Мазать руки ароматным кремом, чтобы пахли мандарином и летом. Отогреваться чужим теплом в плотной стене людских тел внутри автобуса. Можно в десятый раз слушать одну и ту же песню, в сотый раз пытаться прочитать хоть строчку из книги, в тысячный переводить взгляд на дорогу за окном.
Зима. Сколько она уже длится?