Клин к лином

Тошнотный символизм

Ноги путаются среди обуви. Куртка на крючке туго натягивается, когда Денис упирается в нее затылком и тянет на себя, схватив за воротник. Мурат чувствует, как собственные колени дрожат, еще немного, и он шлепнется замертво, если Денис и дальше продолжит так глубоко целовать и тесно прижимать к себе. Несколько мгновений назад тот неуклюже обулся и поспешил попрощаться, ведь «мне и так нехило влетело», кто бы мог подумать, что одного взгляда напоследок им будет достаточно, чтобы кинуться друг на друга. Дыхание сбивается, сознание заполоняет приятный туман, хочется продолжить еще быстрее, еще смелее, превратиться во что-то текучее, но Денис резко отодвигается.
– Мне действительно пора. Мы же... еще увидимся?
Мурат несколько раз моргает, приходя в себя. Сообразив, что под «увидимся» подразумевается повтор всего того, чем они занимались сейчас и на чердаке, он смущенно кивает и расцепляет объятья. Денис тут же нескромно кряхтит, хватаясь за поясницу, и, не оборачиваясь, чтобы вновь не сорваться, выходит за дверь.
Еще некоторое время Мурат просто стоит, тихонько лижет губы языком, вспоминая, как это было, потом истома чуть спадает, и он включает свет, чтобы прибрать все, что они здесь наворотили. В момент, когда он нагибается расставить обувь, по крыльцу торопливо топают, и дверь распахивается.
– Блин, вещи забыл. – Денис просовывается через щель, хватает пакет и вновь исчезает.
* * *
Остаток ночи проходит в хаотичных раздумьях. Мурат, свернувшись клубком, обнимает подушку, разморенный представляет вместо нее чужие плечи. Это ощущение – когда обнимает тот, кому ты небезразличен, – хочется навсегда запомнить. Денис каким-то образом смог углядеть среди вороха колкостей Мурата что-то, за что теперь цепляется со всех сил, смог заставить чувствовать что-то, что казалось самому Мурату давно забытым. Если посмотреть объективно, Денис никогда не вызывал равнодушия: поначалу это были презрение и зависть, затем опаска, а сейчас что-то странное, горько-приятное – когда и хочется, и колется. Что же делает этот Царев? Понимает ли он сам, что происходит, или, как и Мурат, тычет пальцем в небо?
Как бы то ни было, чтоб решиться дать им двоим начало, не хватит ни храбрости, ни сил.
Не хватит сил и на Пегова: их неразрешенная вражда висит над Муратом подобно гильотине, и Кирилл может в любой момент опустить рычаг. После случая на барже у него есть больше причин так поступить.
Зато сил хватит, чтоб позвонить тому, кого отвергал так долго и чьей помощью безрассудно пренебрегал. «Господи, сколько же я потерял времени?»
После продолжительных густых гудков на том конце удивленно спрашивают:
– Мурат? Ты поздно.
Отец не поздоровался. Даже когда множество раз звонил сам, он никогда не здоровался.
* * *
Мама спускается во двор в струящемся голубом платье и раскидывает руки для объятий. Она будто помолодела, будто вернулась в ту часть своего прошлого, когда еще не вышла замуж, не родила сына, в то время она танцевала и болезнь еще не сковала ее легкие. Ее лицо – Мурат не видел его таким давно – свежее, розовощекое, под глазами нет черных кругов, улыбка ласковая, не уставшая. И на губах – надо же! – помада. Последний раз мама красила губы, когда Мурат еще неоперившимся птенцом бегал по коридорам младшей школы. От нее больше не пахнет больничной палатой и жидким беродуалом, теперь это запах дома: пряный, уютный. Этот запах целует сердце и обнимет душу.
– Милана, ты погляди, кто наконец-то приехал!
Густо-зеленые верхушки сосен низко скрипят. Под кроссовки попадают хрустящие шишки. Солнце – расплавленная монета – стекает по колючим лапам-веткам, капает на бревенчатое крыльцо, с которого радостно спускаются маленькие ноги в резиновых тапочках.
Мурат охает: Милана с разбега набрасывается на него и теперь висит на шее кульком. Они не виделись почти неделю, для сестры это сродни вечности. Ее смех такой родной, звонкий, переливчатый, а у мамы в глазах столько любви, что прямо здесь бы расплакаться. И стыдно по-страшному, ведь с такой же всепрощающей любовью она смотрит не только на Мурата – на отца тоже. Тот часть их семьи, как бы неистово Мурат ни отвергал эту мысль, и сейчас, пусть и ненадолго, они все вместе.
Отец решает тактично не отсвечивать. Забирает из багажника бумажные пакеты с продуктами и заходит в дом первым. Мама суетится: «В самом деле, чего у порога торчим!» – и поднимается следом. Мурат входит внутрь враскорячку: Милана не отлипла от него даже после щекотки.
– Сегодня готовит папа. – Белые тонкие руки матери передают отцу связку салата. Холодильник дребезжит стеклянными бутылками, открываясь. – Жаль, что ты не приехал вчера. Мы взяли у Руты муку, такие слойки получились, м-м-м. – Затем она поворачивается к бывшему мужу: – Вкусно было, скажи же?
Тот отвлеченно мычит, мол, да, очень. Перед тем как уйти с кухни, мама треплет его по голове. Мурат никогда не видел отца таким: идеальная укладка беспощадно испорчена, и сам он кажется каким-то сжавшимся, малость нелепым.
– Там мясо на дне. Достань. – Но голос все такой же требовательный. Мурат спешит исполнить.
Их дальнейшее молчание грозится назреть тяжелой тучей, если бы не Милана. Она добирается до коробки с «Рачками», набивает ими карманы своего пастельного комбинезона и успевает спрятать парочку конфет за щеку, прежде чем отец прячет все на верхнюю полку: «Выплюнь! Аппетит испортишь».
– А где... – Мурат нервно кашляет. Не по себе спрашивать об этом, но: – Где Рута?
– Уехала в Польшу, к дочерям. В университете какие-то проблемы с документами.
Мурат ограничивается тихим «понятно». Дочери Руты одного с ним года, значит, не так давно закончили второй курс. Это оставляет странное ощущение, ведь сам он после школы закончил разве что бесполезные курсы в местной фазанке. То, с какой истеричностью он тогда отказывался от отцовских денег, сейчас вводит в ступор.
Руту он видел только однажды, почти сразу после развода. Отец в то время настойчиво желал забрать сына к себе, в этот загородный дом посреди соснового леса. Его новую жену Мурат невзлюбил сразу: слишком высокая, слишком красивая, слишком интеллигентная. Эти вьющиеся обесцвеченные волосы и эта маленькая родинка над губой, прямо как у Монро, сильно злили подростка Мурата. Она поздоровалась с ним на польском, он ничего не понял и не поздоровался вообще. Акцент и манера речи казались ему отталкивающими, а попытки угодить ему – фальшивыми.
С ее дочерьми он более-менее нашел точки соприкосновения: двойняшки-хохотушки, и русский – их второй язык. Правда, их имена Мурат забыл сразу, как услышал.
– Ты уволился с работы, как я просил? – густой низкий голос вклинивается в его мысли. Слышится мелкий хруст: это Милана выдает себя в попытке бесшумно съесть леденец.
– Уволился. Но последний день не отработал, так что расчет не взял. – Мурат призывно шуршит фантиком, и сестра недовольно сплевывает в него остатки конфеты. Отработай он позавчера как положено – до утра, он бы оказался здесь намного раньше.
– Все ясно. – Гремит посуда, вода льется из крана в кастрюлю. – Поговорим об этом позже. Можешь идти к матери.
Мурат берет Милану за руку, но та отказывается и встает к плите, с любопытством заглядывая в закипающую воду.
– Она сейчас со мной готовит. – Широкая ладонь отца опускается ей на плечо. – Иди.
* * *
Мама поливает приоконную клумбу из маленькой лейки с длинным носиком. Рядом на книжном столике лежит раскрытый журнал: размашистые круги от маркера краснеют на фотографиях различных курортов и санаториев. В кресле на мягкой подушке тянутся, зевая, два рыжих кота. Мурат чешет их за ушами и с грустью видит, что его руку они не узнают. Мама поворачивается к нему, и волосы черной волной стекают с ее плеча.