Солнце не пахнет

Тува

Мы похоронили Туву за домом, в тенистом уголке под пустым окном кладовой, где она любила отдыхать от жары и шума. Старик всё бормотал о тазике с водой и давился виной. Я слышал тихие слова раскаяния, сходящие с его губ, либо вообразил их себе, чтобы не возненавидеть его за внешнее безразличие. Он не привык выражать эмоции, и за него справляться с ними приходилось нам с Тувой. Теперь этот груз лежал только на моих плечах.

Фиделю не терпелось оправиться от потери, заглушить боль чем угодно, лишь бы она побыстрее прошла. Для нас обоих это было не в новинку, но только он не позволял себе проникаться этим чувством слишком сильно, боясь, что тоска поглотит его целиком. Могу поспорить, именно потеря загнала его сюда, в ветхий дом на отшибе города, где только крыльцо и дверь отличали его от остальных лачуг в районе.

Во сне или после пары рюмок он иногда произносил её имя. Грубо, будто выплёвывая отравленные звуки, повторял: «Валенсия». Он упрекал её в обмане и недоверии, вот только эти злые слова не имели совершенно ничего общего с обидой, беспомощностью и выжигающим горем, которые роились в его голове. С привкусом этой боли он смотрел на брошенную в кладовке лодку и на меня, когда я, бывало, по неосторожности подхватывал простуду. Казалось, только холодом и показательной жестокостью он держал эту смертельную тоску на расстоянии.

Когда мы примяли рыхлую землю и обложили могилку крупными камнями, он вдруг зашептал в сложенные перед лицом кулаки, затем с благодарностью кивнул и заковылял обратно во двор.

Люди из трущоб по-своему прощались с близкими. Гиль тоже не позволял себе многого, когда погиб его, какой бы он ни был, друг детства. Я чуял разбавляющую его запах горечь, когда он вспоминал о Ману, но никогда не видел, чтобы он показывал её, даже наедине. Всё, что он допустил – это оставить себе сигареты, которые когда-то, по его словам, украл у Ману. Он не выкурил ни одной, но пачку и по сей день хранил в нагрудном кармане куртки.

Подкрадывались сумерки. Я остался за домом, считая свои прерывистые вдохи и слушая далёкие визги птиц, и ждал, что Фидель окликнет меня, обвинит в какой-нибудь глупости и позовёт в дом. Но я просидел на земле до самого вечера, пока его прохлада не привела меня в чувство, а старик так и не подал голоса. Двор был пуст и обездвижен, будто даже душный летний ветер теперь обходил его стороной. Из дома снова доносилась клоповая вонь плохого коньяка.