Так как Мери встала очень рано и усердно работала в саду, то была очень утомлена, и ей хотелось спать. Как только Марта принесла ей ужин и она поела, она с удовольствием отправилась спать. Положив голову на подушку, она пробормотала:
-- Завтра я выйду до завтрака и буду работать с Диконом, а потом... я, пожалуй, пойду к нему.
Была уже полночь, как казалось Мери, когда ее разбудил какой-то странный шум, и она сразу соскочила с кровати. Что это было? В следующий момент она поняла, в чем дело. Где-то открывали и закрывали двери, в коридоре слышались торопливые шаги и кто-то плакал и кричал страшным голосом.
-- Это Колин! -- сказала она. -- У него опять припадок, который сиделка называет истерикой. Какие страшные звуки!
Прислушиваясь к рыданиям и крикам, она уже больше не удивлялась, что люди так пугались их и готовы были уступить Колину во всем, чтобы только не слышать их. Она заткнула уши руками, ей было дурно, и она вся дрожала.
-- Я не знаю, что делать, я не знаю, что делать, -- повторяла она. -- Я не могу этого слышать.
Она вдруг подумала о том, перестанет ли он кричать, если она посмеет войти к нему, или нет. Потом она вспомнила, как он прогнал ее из комнаты, и подумала, что ему, пожалуй, станет хуже, когда он увидит ее. Как крепко она ни зажимала уши руками, она все-таки не могла не слышать этих страшных звуков. Они вызывали в ней такой ужас, который вдруг перешел в гнев, ей вдруг захотелось самой закричать и напугать его так же, как он пугал ее. Она не привыкла ни к чьим вспышкам, кроме своих собственных. Она отняла руки от ушей, вскочила и затопала ногами.
-- Пусть он перестанет! Пусть ему кто-нибудь велит перестать! Пусть его побьют! -- кричала она.
В это время она услышала чьи-то бегущие по коридору шаги; дверь ее комнаты распахнулась, и вошли сиделка. Она уже не смеялась и была очень бледна.
-- Он докричался до истерики, -- поспешно сказала она. -- Он наделает себе вреда, но никто с ним не может ничего сделать. Поди ты и попробуй, будь доброй девочкой! Он ведь любит тебя!
-- Он сегодня вечером прогнал меня! -- сказала Мери, возбужденно топая ногой.
Эта выходка Мери очень понравилась сиделке. Она боялась, что застанет Мери плачущей, со спрятанной под подушку головой.
-- Отлично! -- сказала она. -- Ты как раз в подходящем настроении духа. Поди, побрани его. Это для него будет ново! Иди же, дитя, да поскорее.
Мери только чрез некоторое время поняла, что все это было не только страшно, но и смешно; смешно было то, что все взрослые люди так испугались и пришли за помощью к маленькой девочке, потому что считали ее такой же избалованной, как Колин.
Она понеслась по коридору, и чем ближе слышались крики, тем сильнее разгорался в ней гнев, и когда она добежала до двери, она была страшно зла. Одним ударом руки она распахнула дверь и подбежала прямо к кровати.
-- Перестань! -- крикнула она. -- Перестань! Я ненавижу тебя! Все ненавидят тебя! Мне хотелось бы, чтоб все ушли из дому и оставили тебя; кричи хоть до смерти! Ты скоро докричишься до смерти! И пусть!
Очень добрый ребенок, конечно, не сказал бы и не подумал бы ничего подобного; и изумление Колина, когда он все это услышал, было самое лучшее для истеричного мальчика, которому никто не смел противоречить и которого никто не смел обуздать.
Он лежал лицом вниз, колотя руками по подушке, и чуть не выскочил из кровати -- так быстро он обернулся при звуках гневного детского голоса. Лицо у него было страшное, бледное, с красными пятнами, все распухшее; он давился и задыхался; но Мери не обращала на это ни малейшего внимания.
-- Если ты еще раз крикнешь, -- сказала она, -- я тоже закричу. А я умею кричать громче, чем ты, и я тебя испугаю, испугаю!
Он действительно перестал кричать от изумления. Крик замер у него в горле. По лицу его катились слезы, и он весь дрожал.
-- Я не... могу... перестать! -- всхлипнул он. -- Не могу!
-- Можешь! -- крикнула Мери. -- У тебя истерика... истерика... истерика... -- И она топала ногой при каждом слове.
-- Я уже нащупал ком... -- прохрипел Колин. -- Я это знал. У меня вырастет горб, и я потом умру!
-- Ничего ты не нащупал! -- гневно сказала Мери. -- И твоя гадкая спина вовсе не болит! У тебя только истерика! Перевернись, дай мне посмотреть!
Ей нравилось слово "истерика", и она сознавала, что оно действует на него. Он, вероятно, никогда не слыхивал такого слова, так же, как и Мери.
-- Няня! -- воскликнула она. -- Подите сюда и покажите-ка мне его спину, сию минуту!
Сиделка, м-с Медлок и Марта столпились у двери, глядя на нее с полуоткрытыми ртами. У всех трех не раз вырывался вздох испуга. Сиделка сделала шаг вперед, как будто боялась чего-то. Колин весь дрожал и задыхался от рыданий.
-- Он... пожалуй... не позволит мне, -- сказала она тихо и нерешительно.
Колин услышал это и прошептал, захлебываясь от рыданий:
-- Покажите... ей! Пусть... увидит.
Спина у него была такая худая, что можно было пересчитать все ребра и позвонки. Мери наклонилась и стала осматривать ее с серьезным озлобленным видом. С минуту в комнате царило молчание; даже Колин затаил дыхание, в то время как Мери смотрела на его спину с таким вниманием, как будто бы она была важным доктором из Лондона.
-- Ни одного комка нет! -- сказала она, наконец. -- Ни даже с булавочную головку! Это только кости у тебя торчат, потому что ты так худ. Ни одного комка нет, даже с булавочную головку! А если ты опять скажешь, что есть, я буду смеяться!
Никто, кроме Колина, не знал, какое действие произвела на него эта гневная детская речь. Если бы он когда-нибудь мог кому-нибудь рассказать про свои тайные опасения, если бы он когда-нибудь осмелился задать вопрос, если бы у него были друзья-ровесники и если бы он не лежал на спине в огромном пустынном доме, живя в атмосфере, полной страха, среди невежественных, тяготившихся им людей, он понял бы, что его страх и его болезнь были плодом его воображения. Но он лежал -- часы, дни, месяцы, годы, -- лежал и думал о себе, о своих болях, усталости. И теперь, когда рассерженная черствая девочка упрямо настаивала на том, что он вовсе не так болен, как ему кажется, ему действительно показалось, что она говорит правду.
-- Я вовсе не знала, -- вставила сиделка, -- что ему казалось, будто у него на спине шишка. У него спина слабая, потому что он не хочет попробовать сесть. Я тоже могла бы сказать ему, что у него на спине нет никакой шишки.
Колин всхлипнул и слегка повернул голову, чтобы посмотреть на нее.
-- Правда? Могла бы?:- спросил он жалобно.
-- Да, сэр.
-- Вот тебе! -- сказала Мери и тоже всхлипнула.
Колин снова спрятал лицо и с минуту лежал неподвижно, глубоко и нервно дыша; по лицу его струились крупные слезы и смачивали подушку. Эти слезы значили то, что он испытывал странное, великое облегчение. Через некоторое время он снова обернулся, взглянул на сиделку и -- странное дело! -- заговорил с нею вовсе не как раджа.
-- Как вы думаете... я буду жить... и вырасту большой?
Сиделка не отличалась ни умом, ни добротой, но сумела повторить слова лондонского доктора:
-- Вероятно, если будете делать, что вам прикажут, не будете давать себе воли и будете подолгу на свежем воздухе.
Припадок Колина прошел; он ослабел и устал от плача, и это, вероятно, несколько смягчило его. Он протянул руку Мери, вспышка которой тоже прошла, вследствие чего она тоже смягчилась, ее рука тоже потянулась к нему, так что между ними произошло в некотором роде примирение.
-- Я... я буду... выходить с тобой, Мери, -- сказал он. -- Я буду любить свежий воздух... если можно будет найти...
Он вовремя остановился, чтоб не сказать: "таинственный сад", и докончил:
-- Я бы хотел выйти с тобой, если Дикон придет и повезет мое кресло. Мне так хочется видеть Дикона и его лису и ворону.
Сиделка поправила смятую постель, взбила подушки, потом приготовила Колину и Мери по чашке бульона. М-с Медлок и Марта ушли; сиделке тоже, очевидно, хотелось уйти после того, как все было прибрано. Она была здоровая женщина и не любила, чтобы ее лишали сна; она зевнула и поглядела на Мери, которая придвинула свой большой табурет к кровати Колина и держала его за руку.
-- Теперь иди к себе и выспись, -- сказала она. -- Он скоро уснет, если не слишком взволнован. А я сама лягу в смежной комнате.
-- Хочешь, я спою тебе ту песенку, которой я научилась у моей айэ? -- шепнула Мери Колину.
Его руки слабо пожали ее пальцы, и он умоляюще взглянул на нее своими усталыми глазами.
-- О, да! -- ответил он. -- Это такая нежная песенка; я через минуту усну.
-- Я его убаюкаю, -- сказала Мери зевавшей сиделке. -- Можете идти, если угодно.
Через минуту сиделки уже не было в комнате, и как только она вышла, Колин опять потянул руки к Мери.
-- Я чуть было не сказал, -- сказал он, -- но вовремя остановился. Я не буду разговаривать и скоро усну... Но ты сказала прежде, что хотела рассказать мне много хорошего... Ты уже... как ты думаешь... узнала ли ты что-нибудь... как найти дорогу в таинственный сад?
-- Д-да! -- ответила она. -- Кажется, узнала. И если ты теперь уснешь, я тебе завтра скажу.
У него задрожали руки.
-- О, Мери! -- воскликнул он. -- О, Мери, если бы я только мог попасть туда, я бы остался в живых и вырос большой! Знаешь что... вместо того, чтобы петь мне песню айэ... можешь ты мне рассказать... совсем тихонько, как тогда, в первый день, как там, по-твоему, в этом саду! Я уверен, что это меня усыпит.
-- Да, закрой глаза, -- ответила Мери.
Он закрыл глаза и лежал неподвижно. Она взяла его руку и начала говорить очень медленно и очень тихим голосом:
-- По-моему... сад был так давно запущен, что там вое одичало и красиво переплелось... По-моему... розы все тянулись вверх... все вверх... и теперь свешиваются вниз с ветвей и стен, и расстилаются по земле... как странный серый туман. Некоторые умерли... но многие живы, и когда настанет лето, там будут настоящие фонтаны и занавесы из роз. По-моему... там из глубины земли пробиваются подснежники, лилии и ирисы... Теперь, когда настала весна, там, может быть...
Ее тихий голос успокаивал его; она заметала это и продолжала:
-- Может быть, там в траве виднеются крокусы, пурпурные и золотистые... даже теперь. Может быть... листья уже распускаются; может быть, серый цвет уже исчезает, и все обволакивается зеленой дымкой... все вокруг... И птицы прилетают поглядеть на сад... потому что там тихо и безопасно. И... может быть... может быть... -- закончила она очень медленно и тихо, -- малиновка нашла себе подругу... и вьет гнездо.
И Колин уснул.
