Когда голова Бена скрылась из виду, Колин обратился к Мери.
-- Поди ему навстречу, -- сказал он, и Мери бегом пустилась к калитке, скрытой под плющом.
Дикон зорко следил за Колином. На щеках его горели ярко-красные пятна, вид у него был удивительный, но он не выказывал и признаков усталости.
-- Я могу стоять! -- сказал он, все еще высоко держа голову, и сказал он это очень гордо.
-- Я тебе говорил, что ты будешь стоять, как только перестанешь бояться, -- ответил Дикон. -- Ты и перестал бояться!
-- Да, перестал, -- подтвердил Колин. Вдруг он вспомнил что-то, о чем ему рассказывала Мери.
-- Ты умеешь делать чудеса? -- резко спросил он.
Губы Дикона сложились в веселую улыбку.
-- Ты сам делаешь чудеса, -- сказал он. -- Это вот тоже чудо... что все это появилось из-под земли, -- и он тронул своим толстым сапогом группу цветов в траве.
-- Я подойду вон к тому дереву, -- сказал Колин, указывая на дерево, стоявшее в нескольких футах от него. -- Я хочу стоять, когда Бен придет сюда; если мне захочется, я могу прислониться к этому дереву. Сяду я только тогда, когда сам захочу -- не раньше; принеси плед с кресла!
Он дошел до дерева, и хотя Дикон поддерживал его под руку, шел очень уверенно. Когда он стал возле ствола, нельзя было сразу заметить, что он прислонился к нему; он держался так прямо, что казался высоким.
Когда Бен вошел в калитку, он увидел, что Колин стоял, и услышал, что Мери тихо бормочет что-то.
-- Ты что говоришь? -- спросил он ворчливо, потому что не хотел, чтобы что-нибудь отвлекало его внимание от длинной, худой, прямой фигуры мальчика и его гордого липа.
Мери ничего не сказала ему. А говорила она вот что: "Ты можешь это сделать! Можешь! Я тебе говорила, что можешь! Ты можешь!"
Она говорила это Колину, потому что ей хотелось сделать чудо и заставить его удержаться на ногах. Ей не хотелось, чтобы он в присутствии Бена поддался усталости. Но он не поддавался. Она вдруг заметила, что он казался почти красивым, несмотря на свою худобу. Глаза его устремились на Бена с прежним забавно-повелительным выражением.
-- Посмотри на меня! -- приказал он. -- Осмотри меня всего! Разве я горбун? Разве у меня кривые ноги?
Бен еще не совсем оправился от волнения, но немного овладел собою и ответил почти своим обычным тоном.
-- Нет, -- сказал он, -- ничего подобного... Что же это ты делал с собою, прятался от людей, чтобы они думали, что ты калека и полоумный?..
-- Полоумный? -- гневно сказал Колин. -- Кто это думал?
-- Всякие дураки, -- ответил Бен. -- Их много на свете, они и болтают... и всегда лгут. Зачем же ты заперся ото всех?
-- Все думали, что я скоро умру, -- лаконически ответил Колин. -- А я не умру!
Он сказал это так решительно, что Бен смерил его взглядом с головы до ног.
-- Ты умрешь? -- сказал он сурово и радостно. -- Ничего подобного! В тебе слишком много храбрости. Когда я увидел, как ты скоро соскочил на землю, я сразу понял, что ты молодец! Садись-ка на коврик, мой миленький господин, и давай мне приказания!
В его манере и тоне была странная смесь суровой нежности и лукавой догадливости. Когда он и Мери шли по длинной аллее, Мери не переставала говорить. Она сказала ему, что главным образом следовало помнить то, что Колин выздоравливает -- выздоравливает, и вылечивает его сад; никто не должен напоминать Колину, что у него есть горб и что он умрет.
Раджа соблаговолил сесть на ковер под деревом.
-- Какую работу ты делаешь в садах? -спроси! он.
-- Что прикажут, -- ответил старый Бен. -- Меня держат по ее милости, потому что она меня любила.
-- Она? -- спросил Колин. -- Кто?
-- Твоя мать, -- ответил Бен.
-- Моя мать? -- сказал Колин и спокойно огляделся вокруг. -- Это был ее сад, не правда ли?
-- Да, так и есть, -- сказал Бен, тоже оглядываясь вокруг, -- и она его очень любила.
-- А теперь это мой сад. Я его очень люблю и буду сюда приходить каждый день, -- заявил Колин. -- Но это должна быть тайна... Я приказываю, чтобы никто не узнал, что мы сюда ходим. Дикон и моя двоюродная сестра работали, чтобы сад ожил. Иногда я буду присылать за тобой, чтобы помочь им, но ты должен будешь приходить, когда тебя никто не увидит.
Лицо Бена скривилось в кислую улыбку.
-- Я и прежде приходил сюда, когда меня никто не видел, -- сказал он.
-- Что! -- воскликнул Колин. -- Когда?
-- В последний раз я здесь был... -- он почесал подбородок и оглянулся вокруг, -- кажется, года два тому назад.
-- Но ведь сюда никто не ходил десять лет! -- воскликнул Колин. -- Ведь здесь не было калитки!
-- Я и есть никто, -- грубо сказал старый Бен. -- И я не проходил в калитку, я перелезал чрез стену. А в последние два года мне ревматизм мешал...
-- Ты ходил сюда и подрезал, и чистил здесь! -- воскликнул Дикон. -- А я никак не мог понять, кто это делал!
-- Да, она очень любила сад... очень любила, -- медленно сказал Бен. -- И она была такая красивая, молодая. Помню я, она однажды сказала мне: "Бен, если я когда-нибудь заболею или меня здесь не будет, ухаживай за моими розами", -- а сама смеется... А когда ее не стало, приказали никого не подпускать близко. Но я приходил, -- добавил он упрямо. -- Я перелезал чрез стену, пока ревматизм не стал мешать, и иногда работал там, один раз в год. Ее приказ был первый...
-- Сад не был бы жив, если бы ты этого не сделал, -- сказал Дикон. -- А я все думал...
-- Я рад, что ты это делал, -- сказал Колин. -- Ты уж сумеешь сохранить тайну.
-- Сумею, сэр, -- ответил Бен. -- И больному человеку легче будет пройти в калитку.
На траве возле дерева лежал садовый скребок, который уронила Мери. Колин протянул руку и поднял его; на лице его появилось странное выражение, и он начал скрести землю. Его худая рука была слаба, но скоро он сунул конец скребка в землю и поднял немного; все следили за ним, а Мери даже притаила дыхание.
-- Ты можешь это сделать! Ты можешь! -- говорила она про себя. -- Можешь, говорю я тебе!
В круглых глазах Дикона светилось пылкое любопытство, но он не говорил ни слова. Бен тоже смотрел с интересом. Колин продолжал копать и, выкопав несколько лопаток земли, радостно обратился к Дикону на йоркширском диалекте.
-- Ты сказал, что я скоро буду здесь ходить, как другие люди... и потом сказал, что я буду копать. Я думал, что ты сказал это, чтобы утешить меня... Сегодня только первый день, а я уже ходил, и вот я копаю!
У Бена опять от изумления открылся рот, когда он услышал это, но потом он рассмеялся.
-- Похоже на то, что у тебя ума довольно, настоящий йоркширец! И копать начал! А не хочешь ли посадить что-нибудь? Я могу принести тебе розу в горшке.
-- Поди принеси! -- сказал Колин, усердно копая. -- Скорее!
Все действительно сделалось скоро. Бен пошел, забыв про свой ревматизм; Дикон взял свой заступ и вырыл ямку побольше и поглубже, чем это мог сделать Колин своими слабыми руками; Мери побежала и принесла лейку. Когда Дикон вырыл ямку поглубже, Колин продолжал подбрасывать рыхлую землю, потом взглянул на небо, весь раскрасневшийся и оживленный.
-- Я хочу сделать это раньше, чем солнце совсем зайдет, -- сказал он.
Мери подумала, что солнце остановилось на несколько минут именно ради этого. Бен принес из оранжереи розу в горшке, ковыляя по траве так быстро, как только мог. Он стал на колени подле ямки и разбил горшок.
-- Вот она, мой мальчик, -- сказал он, подавая Колкну растение, -- посади ее сам в землю, как делает король, когда приезжает на новое место.
Худые, бледные руки Колина слегка дрожали и румянец на лице вспыхнул ярче, когда он опустил розу в землю и держал ее, пока Бен засыпал яму и укреплял растение. Мери вся подалась вперед, стоя на четвереньках.
-- Посадил! -- сказал, наконец, Колин. -- А солнце еще только садится... Помоги мне встать, Дикон. Я хочу стоять когда оно зайдет. Это надо так... это волшебство!
Дикон помог ему встать, а "волшебство" -- или что-то
другое -- придало ему столько силы, что, когда солнце совсем скрылось и кончился этот удивительный, чудный день, Колин стоял, сам стоял на ногах и смеялся.
...Когда они вернулись в дом, доктор Крэвен уже ожидал их там. Он начал уже было подумывать о том, не благоразумнее ли будет послать кого-нибудь осмотреть дорожки в саду. Когда Колина внесли обратно в его комнату, доктор серьезно поглядел на него.
-- Ты не должен был оставаться там так долго, -- сказал он. -- Тебе не следует переутомляться.
-- Я вовсе не устал, -- сказал Колин. -- Это меня вылечило. Завтра я выйду и утром и после обеда.
-- Не знаю, позволю ли я это, -- ответил доктор Крэвен. -- Я боюсь, что это будет неблагоразумно.
-- Будет неблагоразумно мешать мне, -- очень серьезно сказал Колин. -- Я пойду.
Даже Мери заметила, что одна из ярких особенностей характера Колина была та, что он вовсе не подозревал, как груба была его манера распоряжаться людьми. Он как будто всю свою жизнь прожил на пустынном острове и, так как он был там королем, завел свои собственные обычаи, и ему не с кем было сравнить самого себя. Сама Мери тоже была немного похожа на него, но с тех пор, как жила в Миссельтуэйте, она мало-помалу узнала, что и ее собственная манера обращаться с людьми вовсе не такая, которую часто видишь или которая очень нравится людям. Сделав это открытие, она, конечно, решила, что оно достаточно интересно, чтобы сообщить о нем Колину. После того как доктор Крэвен ушел, она уселась и в течение нескольких минут с любопытством глядела на Колина. Ей хотелось, чтобы он спросил ее, почему она это делает, и он действительно спросил:
-- Почему ты на меня так смотришь?
-- Я думаю о том, как мне жаль доктора Крэвена.
-- И мне его жаль, -- сказал Колин спокойно, но не без некоторого удовольствия, -- ведь он теперь не получит Миссельтуэйта, потому что я не умру.
-- Конечно, мне и поэтому жаль его, -- сказала Мери, -- но я думала о том, как, должно быть, противно быть целых десять лет вежливым с таким мальчиком, который всегда груб. Я бы этого никогда не сделала!
-- Разве я груб? -- невозмутимо спросил Колин.
-- Если бы ты был его сын и он умел бы драться, он бы побил тебя, -- сказала Мери.
-- Но он не смеет, -- ответил Колин.
-- Нет, не смеет, -- ответила Мери, совершенно беспристрастно обсуждая вопрос. -- Никто никогда не смел сделать ничего такого, что тебе не нравится, потому что ты собирался умирать... Ты был такой жалкий.
-- Но теперь я уже не буду жалкий, -- упрямо заявил Колин. -- Я не позволю людям думать, что я жалкий! Ведь я сегодня днем сам стоял на ногах!
-- Ты всегда делал все по-своему, и оттого ты такой странный, -- продолжала Мери, как бы думая вслух.
Колин обернулся к ней и нахмурился.
-- Разве я странный? -- спросил он.
-- Конечно, -- ответила Мери, -- очень странный. Но ты не сердись, -- добавила она беспристрастно, -- потому что и я тоже странная, и старый Бен тоже. Но я теперь не такая странная, как была прежде, когда я еще не умела любить людей... и прежде, чем я нашла сад.
-- Я не хочу быть странным, -- сказал Колин. -- И не буду, -- добавил он, нахмурившись, решительным тоном.
Колин был очень гордый мальчик. Он некоторое время лежал молча, думая о чем-то, и потом Мери увидела, как на лице его появилась милая улыбка, преобразившая все его лицо.
-- Я больше не буду такой странный, -- сказал он, -- если буду ходить каждый день в сад. Там есть что-то волшебное... хорошее, знаешь ли! Я уверен, что есть!
-- И я тоже, -- сказала Мери.
-- Знаешь, если даже там не настоящая волшебная сила, -- сказал Колин, -- то мы можем", вообразить... будто она там есть... Что-то такое есть там?
-- Это волшебная сила, -- сказала Мери, -- но не злая...
С тех пор они стали называть это волшебной силой; и казалось, что произошло действительно нечто волшебное в это удивительное, лучезарное, чудное лето! Что за перемены произошли в саду! Сначала казалось, что маленькие зеленые острия никогда не перестанут пробиваться вверх из земли, из травы на грядках, даже из щелей в стенах. Потом на зелени стали показываться почки; почки начали развертываться, и показались разные цветы: все оттенки голубого, все оттенки пурпурового, все переливы малинового. Ирисы и белые лилии целыми снопами подымались из травы, а зеленые альковы были полны синих и белых колокольчиков и голубков.
-- Она их очень любила, -- говорил Бен Уэтерстафф. -- Она любила все, что тянется к голубому небу, как она сама говорила. Она и землей не пренебрегала, она любила ее, но она, бывало, говорит, что голубое небо всегда такое радостное.
Семена, которые посеяли Дикон и Мери, росли, как будто за ними ухаживали феи. Атласные цветы мака всевозможных цветов покачивались от ветра; а розы -- розы были повсюду. Они подымались из травы, опутывали солнечные часы, обвивали стволы деревьев, свисали с их ветвей, вились длинными гирляндами по стенам, спускаясь вниз целыми каскадами; они оживали с каждым днем, с каждым часом.
Все это Колин видел, замечая каждую происходившую перемену. Его вывозили каждое утро, и он целые дни проводил в саду, когда только не было дождя. Даже серые дни нравились ему. Он лежал на траве и "следил, как все растет", как он сам выражался. Он утверждал, что если следить долго, то можно было видеть, как распускаются почки; кроме того, можно было познакомиться с странными хлопотливыми насекомыми, которые бегали, занятые какими- то неизвестными, но, очевидно, важными делами, иногда таща крохотные кусочки соломы, перышки, корм или взбираясь на какую-нибудь былинку, как будто на дерево, с верхушки которого можно было обозреть местность. Однажды Колин целое утро был занят тем, что следил за кротом, который рылся у выхода своей норы, взрывая кучки земли, и, наконец, выбрался на поверхность при помощи своих лапок, похожих на руки эльфа. Жизнь и обычаи муравьев, жуков, пчел, лягушек, птиц и растений открывали пред ним новый, неисследованный мир, а когда Дикон, вдобавок ко всему этому, рассказал ему еще о жизни лисиц, белок, хорьков, барсуков, форелей, ему всегда теперь было о чем поговорить и о чем подумать.
Но это была только половина того, что сделала "волшебная сила". Тот факт, что Колин однажды сам стоял на ногах, заставила его сильно призадуматься, и когда Мери сказала ему, что она пустила в ход чары, он очень заинтересовался и одобрил" это. Потом он постоянно говорил обо всем этом.
-- Конечно, на свете, должно быть, много этой волшебной силы, -- глубокомысленно сказал он однажды, -- только люди не знают, что это такое и как ее употреблять. Может быть, начинать надо так: надо говорить, что случится что-нибудь хорошее, до тех пор, пока сделаешь так, что оно случится на самом деле. Я попробую сделать опыт.
