Дикон работал не в одном только таинственном саду. К их степному коттеджу прилегал клочок земли, обнесенный низкой изгородью, сложенной из неотесанных камней. Рано утром, поздно в сумерки и в те дни, когда Колин и Мери не видали его, Дикон работал там, ухаживая за картофелем, капустой, репой и морковью и всякой огородной зеленью. В обществе своих "тварей" он положительно делал чудеса и, казалось, никогда не уставал. Когда он полол или копал, он насвистывал, или пел, или разговаривал с Сажей и Капитаном или с братьями и сестрами, которых он научил помогать ему.
-- Нам никогда не жилось бы так легко, -- говорила м-с Соуэрби, -- если бы не огород Дикона. У него все растет; и его картофель и капуста вдвое крупнее, чем у других.
Когда у нее бывала свободная минута, она выходила туда поболтать с Диконом, особенно в сумерки после ужина: тогда она отдыхала. Она усаживалась на низкую изгородь, смотрела, как он работал, и слушала его рассказы.
В огороде росли не только одни овощи. Иногда Дикон покупал пачки цветочных семян и сеял их между кустами крыжовника и кочанами капусты. Изгородь была особенно красива, потому что в щелях между камнями росли разные цветы и папоротники и только кое-где просвечивали камни.
-- Все, что для них надо, чтобы они росли, мама, -- говорил Дикон, -- это настоящая дружба с ними. Они все равно что "твари". Когда у них жажда -- напои их; когда они голодны -- дай им корму. Им тоже хочется жить, как и нам. Если бы они умерли, мне показалось бы, что я их обидел.
Таким образом м-с Соуэрби узнала обо всем, что происходило в Миссельтуэйте. Сначала ей рассказали только, что "м-р Колин" стал выходить в сад с мисс Мери и что ему это было очень полезно. Но чрез некоторое время Мери и Колин решили, что мать Дикона тоже можно посвятить в тайну. Они почему-то не сомневались, что ей можно было доверять "по-настоящему".
В один прекрасный вечер Дикон рассказал ей все. включая захватывающие дух подробности о зарытом ключе, о малиновке, о тайне, которую Мери решила никому не открывать, -- причем красивое лицо м-с Соуэрби то краснело, то бледнело.
-- А ведь хорошо, что эта маленькая девочка приехала в Миссельтуэйт-Мэнор, -- сказала она. -- И сама она переменилась, и его спасла. Сам стоял на ногах! А мы-то все думали, что бедняжка полоумный и что у него ни одной прямой кости в теле нет! А как все в доме думают о том, почему он такой веселый и ни на что не жалуется? -- спросила она.
-- Они не знают, что и подумать, -- ответил Дикон. -- У него каждый день меняется лицо: оно полнее и не такое острое и уже не похоже на восковое. Но ему иногда надо жаловаться, -- добавил он, ухмыляясь.
-- Почему такое? -- спросила м-с Соуэрби.
-- Он это делает, чтобы они не догадались, что случилось. Если бы доктор узнал, что Колин умеет стоять на ногах, он бы написал м-ру Крэвену про это. А Колин приберегает это для себя. Он каждый день будет упражняться и призывать волшебную силу, пока приедет его отец; а тогда он собирается войти к нему в комнату и показать ему, что он совсем прямой, как другие мальчики. Он и Мери думают, что всего лучше будет, если он иногда будет стонать и капризничать, чтобы сбить людей с толку.
М-с Соуэрби засмеялась тихим, приятным смехом, прежде чем он успел кончить последнюю фразу.
-- Да, этой парочке очень весело, я ручаюсь, -- сказала она. -- Они устраивают себе из этого настоящее представление, а дети ничего так не любят, как представлять что-нибудь. Расскажи-ка, что они там делают, Дикон!
Дикон перестал полоть и присел на корточки. Его глаза весело блестели.
-- Каждый раз, когда Колин выходит, его сносят на руках в кресло, -- пояснил он. -- И он всегда сердится на Джона за то, что он несет его недостаточно осторожно. Он всегда притворяется таким беспомощным, что никогда не подымает головы, пока дом не скроется из виду. И когда его сажают в кресло, он ворчит и капризничает... Ему и Мери это очень нравится, и когда он стонет и жалуется, она всегда говорит: "Бедный Колин! Тебе очень больно? Неужели ты так слаб?"- но иногда они с трудом удерживаются от смеха. А когда мы забираемся в сад, они хохочут до упаду и всегда прячут лица в подушки Колина, чтобы не услышали садовники, если они поблизости.
-- Чем больше они смеются, тем лучше для них, -- сказала м-с Соуэрби, все еще улыбаясь. -- Хороший, здоровый детский смех куда лучше всяких пилюль в любое время. Эта парочка растолстеет, это верно!
-- Они и так толстеют, -- сказал Дикон. -- Они всегда так голодны, что не знают, как бы достать еще поесть, чтобы не было подозрительно. Колин говорит, что если он будет просить еще еды, то они не поверят, что он больной...
-- Знаешь, что я тебе скажу, мой мальчик, -- сказала м-с Соуэрби, когда, наконец, перестала смеяться. -- Я думаю, что им можно помочь. Когда ты пойдешь к ним утром, захвати с собой кувшин парного молока, и я им испеку пирог или крендель с изюмом. Нет ничего лучше хлеба с парным молоком. Этим можно будет заморить червячка, пока они будут в саду, а когда они будут дома, можно будет закончить трапезу лакомыми блюдами.
-- Мама, да ты просто чудо! -- с восторгом сказал Дикон. -- Ты всегда придумаешь, как выпутаться из беды. А то они вчера не знали, как обойтись, чтобы не просить еще поесть, -- так пусто у них было внутри!
-- Эти дети теперь растут быстро и оба поправляются, а такие дети все равно что волчата: для них еда -- это плоть и кровь, -- сказала м-с Соуэрби, улыбаясь такой же широкой улыбкой, как Дикон. -- А им теперь очень весело, это верно! -- добавила она.
Она была вполне права, эта добрая женщина-мать, особенно тогда, когда говорила, что "представление" будет для них большим удовольствием. Мери и Колин находили это необыкновенно забавным. Эту идею -- оградить себя от подозрений -- совершенно невольно внушила им сначала сбитая с толку сиделка, а потом сам доктор Крэвен.
-- Аппетит у вас заметно улучшается, м-р Колин, -- сказала однажды сиделка. -- Прежде вы, бывало, ничего не ели и многое вам вредило.
-- А теперь мне ничего не вредит, -- ответил Колин, но увидев, что сиделка с любопытством смотрит на него, он вдруг вспомнил, что ему, пожалуй, не следовало еще казаться таким здоровым. -- По крайней мере, это не случается так часто, как прежде. Это от свежего воздуха, -- прибавил он.
-- Быть может, -- сказала сиделка, все еще с недоумением глядя на него, -- но мне надо об этом поговорить с доктором Крэвеном.
-- Как она глядела на тебя! -- сказала Мери, когда сиделка ушла. -- Она как будто думала, что ей надо кое-что разузнать!
-- Я не хочу, чтобы она узнала! -- сказал Колин. -- Никто не должен ничего знать.
Когда доктор Крэвен зашел в это же утро, он тоже казался удивленным. Он задал несколько вопросов, к великой досаде Колина.
-- Ты очень долго бываешь в саду, -- намекнул он. -- Куда тебя возят?
Колин принял свой любимый вид -- высокомерного равнодушия.
-- Я никому не скажу, куда меня возят, -- сказал он. -- Меня везут, куда мне нравится, и всем приказано не попадаться мне на глаза. Я не хочу, чтобы меня стерегли и глазели на меня. Вы это знаете.
-- Ты весь день проводишь вне дома, но мне кажется, что это тебе не повредило... Сиделка говорит, что ты теперь ешь гораздо больше, чем прежде.
-- А может быть, это неестественная жадность, -- сказал Колин под влиянием внезапного внушения.
-- Не думаю, потому что это тебе, очевидно, не вредит, -- сказал доктор. -- Ты быстро поправляешься, и цвет лица у тебя стал лучше.
-- А может быть... я распух и у меня лихорадка, -- сказал Колин, принимая удрученный и мрачный вид. -- Люди, которые собираются умирать, всегда бывают какие- то особенные.
Доктор покачал головой. Он держал руку Колина и, засучив его рукав, пощупал ее.
-- У тебя нет лихорадки, -- сказал он озабоченно, -- и ты пополнел, как здоровый человек. Если так будет продолжаться, мой мальчик, то вовсе не надо говорить о смерти. Твой отец будет очень счастлив, когда услышит об этой удивительной перемене.
-- Я не хочу, чтоб ему говорили об этом! -- разразился гневом Колин. -- Для него это будет только разочарование, если мне опять станет хуже... А мне, пожалуй, сегодня же ночью станет хуже. У меня может сделаться лихорадка. Я чувствую, как будто она у меня теперь начинается. Я не хочу, чтобы моему отцу писали письма, не хочу, не хочу! Вы меня раздражаете, и вы знаете, что мне это вредно! У меня начинается жар! Я терпеть не могу, чтобы про меня писали, или говорили, или глазели на меня!
-- Тише, тише, мой мальчик! -- успокаивал его доктор. -- Твоему отцу ничего не напишут без твоего позволения. Ты слишком чувствителен ко всему!
Он больше ничего не сказал относительно писем к отцу Колина, но предупредил сиделку, что об этом даже упоминать не следует в присутствии пациента.
-- Мальчик очень поправился... это просто необыкновенно, -- сказал он. -- Конечно, он теперь добровольно делает то, чего мы не могли заставить его сделать. Но он все-таки очень легко раздражается, и не надо говорить ничего такого, что могло бы рассердить его.Мери и Колин очень встревожились и серьезно переговорили об этом. С этого именно времени и началось "представление".
-- Мне, пожалуй, придется устроить припадок, -- с сожалением сказал Колин. -- А мне не хочется, и я вовсе не такой несчастный теперь, чтобы довести себя до настоящего припадка. Может быть, у меня их уже совсем не будет... у меня в горле уже больше не подымается ком, и думаю я все про хорошее, а не про страшное... Но если они опять скажут, что хотят написать отцу, то надо будет что-нибудь сделать...
Он решил есть поменьше, но, к сожалению, эту блестящую мысль нелегко было привести в исполнение, когда он каждое утро просыпался с таким удивительным аппетитом, а на столе возле дивана стоял завтрак из свежего масла, домашнего хлеба, яиц, варенья и взбитых сливок. Мери всегда завтракала с ним, и когда они усаживались за стол, они с отчаянием взглядывали друг на друга.
Кончалось тем, что Колин обыкновенно говорил:
-- Я думаю, сегодня утром придется съесть все, Мери. Мы можем отослать что-нибудь за обедом... и почти весь ужин.
Но потом оказывалось, что они ничего не отсылали обратно, кроме пустых тарелок.
-- Отчего они не режут окорок более толстыми ломтиками? -- замечал Колин. -- И по одной бутылке на каждого -- мало.
-- Этого, пожалуй, довольно для человека, который собирается умирать, -- ответила Мери, когда впервые услышала это, -- но не довольно для человека, который собирается жить... Я бы иногда съела даже три...
...На следующее утро после того, как они пробыли в саду часа два, Дикон вдруг зашел за розовый куст и вытащил два жестяных ведерка: в одном было густое парное молоко, а в другом -- домашние лепешки с изюмом, завернутые в чистую салфетку и еще горячие. Последовал взрыв шумного и веселого удивления. Как хорошо, что м-с Соуэрби подумала об этом! Какая она, должно быть, умная и добрая!
-- Она волшебница, так же, как Дикон, -- сказал Колин. -- Оттого она все думает, как бы сделать что-нибудь... хорошее. Скажи ей, Дикон, что мы чрезвычайно благодарны...
Он иногда употреблял такие фразы, как взрослый человек, и ему это очень нравилось. Вот и сейчас ему так понравилось, что он добавил: "Скажи ей, что она очень щедра и что наша признательность безгранична"
И потом, забыв всю свою важность, он стал уписывать лепешки и глотать молоко прямо из ведерка, как всякий другой голодный мальчик.
Все это было только началом таких же приятных сюрпризов, пока дети мало-помалу додумались до того, что так как м-с Соуэрби приходилось кормить четырнадцать человек, у нее, пожалуй, не хватит еще для двух. Поэтому они просили ее позволения прислать ей свои шиллинги, чтобы купить чего-нибудь...
В это время Дикон сделал интересное открытие, что в роще за садом, где Мери впервые увидала его, когда он играл на дудке своим "тварям", была небольшая ложбинка, в которой можно сложить из камней нечто вроде очага и печь там картофель или яйца. И то и другое можно было купить и есть сколько угодно и не думать, что отнимаешь пищу еще у четырнадцати человек.
Каждое ясное утро таинственный кружок призывал волшебную силу под сливовым деревом, густая листва которого образовала балдахин. После этой церемонии Колин совершал прогулку и в течение дня тоже от времени до времени упражнялся в ходьбе. Он с каждым днем становился сильнее, ходил более уверенно и проходил большее расстояние. И с каждым днем все более крепла его вера в волшебную силу. Чувствуя, что его силы прибывают, он проделывал один опыт за другим, но лучше всего казалось то, чему его научил Дикон.- Вчера мать послала меня в деревню, -- сказал он однажды утром после долгого отсутствия, -- и возле таверны "Синей коровы" я увидал Боба Гаворта. Он самый сильный парень по всей степи и нарочно ездил в Шотландию заниматься спортом. Он знает меня с тех пор, как я был маленьким, и сам такой ласковый, вот я и стал расспрашивать его. Его называют атлетом; я и вспомнил про тебя, Колин, и говорю ему: "Отчего это у тебя мускулы так торчат, Боб? Ты что-нибудь особенное делал, чтоб быть таким сильным?" А он говорит: "Конечно, делал, меня силач из цирка научил упражняться". Я и говорю ему: "А нежный мальчик тоже может этак сделаться крепким?" Он смеется. "Это ты, -- говорит, -- нежный мальчик?" -- "Нет, -- отвечаю я, -- но я знаю маленького джентльмена, который выздоравливает от долгой болезни, и мне хотелось бы показать ему эти штуки". Он такой добрый -- встал и показал мне, а я делал то же самое, пока не запомнил наизусть.
Колин возбужденно слушал.
-- Ты покажешь мне? -- крикнул он. -- Да?
-- Конечно, -- ответил Дикон, вставая. -- Но Боб говорит, что сначала надо это делать осторожно, чтобы не устать, и надо отдыхать понемногу...
-- Я буду осторожен! -- сказал Колин. -- Покажи же мне! Дикон, ты самый великий мальчик-чародей во всем свете!
Дикон встал и медленно проделал целый ряд несложных упражнений для укрепления мускулов. Колин следил за ним, и глаза его раскрывались все шире и шире. Некоторые из этих движений ему удалось проделать сидя; чрез некоторое время он осторожно сделал еще несколько, уже стоя на своих окрепших ногах. Мери начала делать то же самое.
С тех пор упражнения эти сделались такой же ежедневной обязанностью, как и "заклинания", и каждый день Мери и Колин были в состоянии проделывать все больше и больше. В результате этого появлялся такой аппетит, что если бы не корзина Дикона, которую он ставил за кустом каждый раз, когда приходил, дело было бы плохо. Но маленькая печь в ложбине и щедрость м-с Соуэрби так удовлетворяли их, что м-с Медлок, и доктор, и сиделка стали опять удивляться. Можно пожертвовать своим завтраком и пренебречь обедом, когда досыта наешься печеными яйцами и картофелем, овсяными лепешками, медом и густым пенистым молоком.
-- Они почти ничего не едят, -- говорила сиделка. -- Они умрут с голоду, если не уговорить их принять немного пищи. А все-таки вид у них...
-- Вид! -- с негодованием воскликнула м-с Медлок. -- Надоели они мне до смерти! Это пара бесенят! Сегодня на них одежда трещит по швам а завтра они отворачивают носы от самых лучших блюд, которые только может приготовить кухарка, чтобы соблазнить их... Ни до чего не дотронулись вчера, даже вилкой не ткнули, а бедная женщина нарочно выдумала пудинг для них -- все прислали назад. Она чуть не плакала; она боится, что будут винить ее, если они умрут с голода!
Явился доктор Крэвен и очень долго и внимательно осматривал Колина. Выражение его лица было очень встревоженное, когда он говорил с сиделкой, показавшей ему поднос с нетронутым завтраком, который она нарочно для этого оставила, но его лицо стало еще тревожней, когда он сел возле дивана Колина и стал осматривать его. Его вызывали по делу в Лондон, и он не видел мальчика целых две недели.
Когда здоровье детей восстанавливается, это происходит очень быстро. Восковой оттенок исчез с лица Колина, и на нем виднелся легкий румянец; его прелестные глаза были ясны, и впадины под ними, на щеках и на висках исчезли; словом, он очень мало напоминал хронически больного. Доктор Крэвен держал его за подбородок и соображал.
-- Я слышал, что ты ничего не ешь, и меня это огорчает, -- сказал он. -- Это никуда не годится; ты только испортишь то, что успел поправить... А поправился ты удивительно. Ведь недавно еще ты так много ел...
-- Я вам говорил, что это ненормальный аппетит.
Мери сидела неподалеку на своем табурете, и у нее внезапно вырвался из горла звук, который она так усердно постаралась заглушить, что чуть не подавилась.
-- Что такое? -- спросил доктор, обернувшись к ней.
Мери вдруг сделалась очень серьезной.
-- Мне вдруг захотелось чихнуть... и кашлять, -- ответила она с суровой укоризной, -- и мне попало в горло...
-- ...Но я никак не могла удержаться, -- сказала она Колину чрез некоторое время. -- У меня это вырвалось, потому что я вдруг вспомнила, какую большую картофелину ты съел в последний раз и как у тебя растянулся рот, когда ты хотел прокусить толстую корочку с вареньем.
-- ...Не могут ли дети доставать себе пищу тайком? -- спросил доктор Крэвен у м-с Медлок.
-- Никоим образом, разве только выкопать из земли или сорвать с деревьев, -- ответила м-с Медлок. -- Они весь день в саду и видят только друг друга. И если им не нравится то, что им подают, и хочется чего-нибудь другого, то им стоит только попросить.
-- Но если голод не вредит им, -- сказал доктор, -- то нам нечего беспокоиться. Мальчик совершенно переродился.
-- И девочка тоже, -- сказала м-с Медлок. -- Она даже хорошеть стала с тех пор, как пополнела, и перестала быть такой угрюмой и кислой. У нее волосы лучше растут и румянец появился. Она была такая хмурая, злая девочка, а теперь она и Колин хохочут вместе, как пара сумасшедших; может быть, они от этого и полнеют...
-- Может быть, -- сказал доктор Крэвен. -- Пусть себе смеются.
