Кофе и молоко.

7

«- Если любишь цветок — единственный, какого больше нет ни на одной из многих миллионов звёзд, этого довольно: смотришь на небо и чувствуешь себя счастливым.» Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький Принц».

Кровь стынет в жилах от страха. Почему? Разве она не должна успокоится? Не кровь, бурлящая холодом. Болезнь. Страшная болезнь.

Микаса стоит у окна и просто глядит в темноту. Заглядывает. Видит снежинки, пушистые, что кружатся в лихорадочном танце в свете фонаря, отдающим желтизной. Пытается что-то увидеть. То, что не увидят другие. И в голове проносятся строчки из дневника, что она заполняла накануне. Ей кажется, что она стала прикасаться к личному дневнику слишком часто. Чрезмерно. Почти регулярно стала делать записи.

Рука каждый раз замирает над листом, и сама девушка боится сказать что-то неправильное. Написать что-то неправильное. То, что потом будет грызть душу Аккерман, разъедать тело темноволосой изнутри.

Может она просто боится что-то не сказать? Не успеть? Просто-напросто провалиться в беспамятство и все забыть, как страшный сон? Да, именно этого она и боится. Просто все забыть. И не вернуться в такую жестокую, но любимую реальность.

Холодный взгляд. Прямая спина. Едва дрожащие плечи.

Она просто ждет Эрена. Она просто хочет ему признаться во всем. Она просто хочет, чтобы он ответил ей взаимность. Она просто хочет увидеть его улыбку. Она просто хочет улыбаться сама так, как никто другой, не дорожащий своей жизнью. Она просто не хочет рассказывать ему о своей болезни.

Она просто хочет жить.

Аккуратно отходит от окна, перед этим открыв его. Девушка невольно ежится, чувствуя ледяные пальцы у себя на шее.

Быстро пробегает по полу и, скидывая на ходу белые тапочки, рыбкой запрыгивает в постель. Та обиженно скрипит, но Аккерман не обращает на это внимание и с головой укрывается теплым пуховым одеялом. Не обращает внимание на острую, но быстро прервавшуюся боль в боку. Странно. Пора бы уже привыкнуть, и ей это дается. Со временем.

Палата пропахла медикаментами. И девушка должна проветрить комнату, иначе просто задохнется. Задохнется в этих бесконечных банках и склянках, что источают этот мерзкий запах, сводящий с ума.

Или она уже давно не в себе? Давно в своем, реальном для самой себя мире? Где все всегда хорошо? Где на дворе всегда весна? Где нет этой ужасной болезни? Где нет этих мерзких людей? Где нет ничего плохого?

Темные волосы, изрядно поблекшие от отсутствия солнечного света, лениво лежат на подушках. Преодолевая головную боль, Микаса оглядывает всю палату, оставляя свой туманный взгляд на мелочах.

По бокам от кровати стоят различные приборы и датчики. Они то и дело пикают, что-то высчитывают.

Маленькая беленькая тумбочка, внутри которой стоят ряды баночек: таблетки, сиропы. И все предназначены ей, Микасе. И от этого становится жутко. Жутко до невозможности. Страх одолевает с каждой секундой.

Но со страхом приходит доля смирения.

Просто непонятно, зачем переживать такое? Иногда Микаса задавалась таким вопросом. Те же войны. Зачем придумывать всякие ухищрения, планы? Зачем? Дальше будет лучше? Для чего люди начинают это все?

Чтобы жить дальше? Ха, не смешите. Приятно ли жить после всего, что вы пережили? Вас ведь неоднократно посещали мысли о смерти, признайтесь. Просто из-за какой-то нелепой ошибки может показаться, что смысла жить больше нет. Показалось...

Вам не показалось.

Думая об этом, девушка аккуратно наклоняется к тумбочке и открывает нижний ящик, недовольно выдохнув — ветер вновь подул в комнату, колыша шторы. Микаса рукой убирает с лица непослушные пряди и вдруг болезненно охает: бок вновь закололо, но девушка успевает достать из недр тумбы маленький потертый дневник. Темная обложка с золотистой кисточкой, выглядывающей между страниц, и служащая закладкой.

Облегченно выдохнув, Аккерман вновь опустилась на кровать, придерживая бок рукой.

Девушка вдруг резко переворачивается на живот и ловким движением руки выуживает из-под подушки ручку с черной пастой.

Вернувшись в исходное положение, Микаса быстро открывает дневник, путаясь в страницах, лихорадочно ищет ту самую, придерживаемую кисточкой, и рука темноволосой замирает в ожидании над желтоватой страницей.

Вдох.

Выдох.

Голова раскалывается от боли, и мысли никак не хотят перемещаться в дневник.

Рука дрожит над листом, и с ручки вдруг срывается слово на желтую страницу.

Первое, второе — вот уже половина листа занята писаниной. Девушка иногда сама не замечает, как ее мысли так быстро переносятся на бумагу, в дневник.

Еще раз перечитывает каждую строчку, впитывая каждое слово, и дополняя текст малейшими деталями. Деталями, которые так важны, но слишком незаметны.

«Дорогой дневник. Сегодня это случилось снова. Приступ. Уже второй за месяц. Понимаю, что тянуть с этим нельзя. Все, кто мне дорог, должны узнать о моей болезни сейчас, иначе потом будет поздно. Если потом вообще будет.»

Перечитав эти строчки, Микаса удовлетворенно вздохнула и поставила дату в правом верхнем углу записи.

«1 декабря — День принятия серьезных решений»

Этих простых строчек стало достаточно. Простые, плавные слова переплывали из головы на лист. Этого просто было достаточно.

И удовлетворенный вздох вырвался из груди Аккерман.

Девушка никогда не понимала тех, кто готов писать в свой личный дневник совершенно обыденные вещи, расписывая их на два-три листа. Можно было бы просто оставить метку на память. Например, «сегодня мы ходили в кафе, и там случилось то, самое». Просто бессмысленно, считала Аккерман, расписывать то, что ты не вспомнишь уже через неделю. Если событие и вправду тебе дорого, ты вспомнишь его и через неделю, и через месяц, и через год по одной-единственной строчке, что прочно засядет в твоей голове и будет всплывать в самый нужный момент; словно книга, что легко открылась на нужной странице, и ты не мешаешь окружающим шелестом страниц.

Едва девушка написала эти слова, как тяжелый кашель жгутом надавил на горло, и Аккерман выронила из рук столь дорогую книжечку. Шелест страниц привел девушку в чувства, но не на долго. Микаса сжимала руки на горле, пытаясь прекратить этот ужасный кашель. Но он не прекращался: словно зараза, разъедал каждую клеточку, и сейчас ей нужен был выход. Свежий воздух. Воздух, которого вдруг перестало хватать в этой душной и пропахшей потом палате.

Бледная и трясущаяся рука девушки потянулась в тумбе. На ней стоял стакан с водой, но темноволосая все никак не могла до него дотянуться...

Вдруг ее руки силой прижали к спинке кровати, а в рот едва ли не влили спасительную воду, в которой было разбавлено волшебное лекарство.

Приступ сразу же прекратился, и Аккерман невольно обмякла.

Последней мыслью перед тем, как Микаса провалилась в беспамятство, было одно имя.

«Эрен».