Острова в океане. Эрнест Хемингуэй

Продолжение

Это была она. Только она умела выйти так из машины, деловито, и легко, и красиво, и в то же время так, будто она оказывала большую честь тротуару, ступив на него ногой. Вот уже много лет все женщины старались походить на нее, кое-кто даже не без успеха. Но стоило появиться ей - и становилось ясно, что это лишь жалкие подделки. Сейчас на ней была военная форма. Она улыбнулась швейцару, о чем-то его спросила, он ответил, сияя от удовольствия, и она прошла прямо в бар. За ней шла еще одна женщина, тоже в военной форме.
Томас Хадсон встал с места, что-то сдавило ему грудную клетку, и сделалось трудно дышать. Она уже заметила его и шла к нему по свободному неширокому проходу между стойкой и столиками. Ее спутница шагала следом.
- Извините меня, - сказал Томас Хадсон Умнице Лил и Alcalde Peor. - Мне нужно поговорить с одной знакомой.
Они встретились на середине прохода, и он сжал ее в объятиях. Они сжимали друг друга так, что, кажется, крепче уже нельзя было, и он целовал ее крепко и бережно, и она тоже целовала его и руками ощупывала его плечи.
- Ты, - сказала она. - Ты. Ох, ты.
- Чертовка, - сказал он. - Как ты попала сюда?
- Очень просто - из Камагуэя.
На них стали оглядываться, и он приподнял ее, все так же тесно прижимая к себе, и еще раз поцеловал, а потом снова поставил на пол и взял за руку и потянул к столику у стены.
- Здесь нельзя так, - сказал он. - Нас могут арестовать.
- Ну и пусть арестуют, - сказала она. - Знакомься, это Гинни. Моя секретарша.
- Привет, Гинни, - сказал Томас Хадсон. - Помогите мне усадить эту сумасшедшую за столик.
Гинни была симпатичная, очень некрасивая девица. Одеты они обе были одинаково: офицерская куртка, только без знаков различия, рубашка с галстуком, юбка, чулки и ботинки на низком каблуке. На голове пилотка, а на левом плече нашивка, каких Томас Хадсон раньше никогда не видал.
- Сними пилотку, чертовка.
- Не полагается.
- Сними.
- Ну так и быть.
Она сняла пилотку и тряхнула рассыпавшимися волосами, а потом, откинув голову, посмотрела на Томаса Хадсона, и он увидел знакомый открытый лоб, и знакомую колдовскую волнистость волос все такого же цвета спелой пшеницы с серебристым отливом, и высокие скулы, и чуть запавшие щеки под ними, чуть запавшие, от чего, как ни взглянешь, так и защемит сердце, и плосковатый нос, и размазанные его поцелуями губы, и прелестный подбородок, и линию шеи.
- Как я выгляжу?
- Сама знаешь.
- Тебе уже приходилось целовать женщину в таком костюме? И оцарапываться о пуговицы армейского образца?
- Нет.
- А ты меня любишь?
- Я тебя всегда люблю.
- Нет, а вот сейчас, сию минуту - любишь?
- Да, - сказал он, и у него запершило в горле.
- Тем лучше, - сказала она. - Плохо бы тебе было, если б не любил.
- Ты сюда надолго?
- Только до вечера.
- Я хочу еще поцеловать тебя.
- Ты же сказал, что за это нас арестуют.
- Ладно, потерпим. Что ты будешь пить?
- Есть тут порядочное шампанское?
- Да. Но есть и местные напитки, которые очень хороши.
- Очевидно. Сколько порций ты уже выпил сегодня?
- Не знаю. Десять или двенадцать.
- Но пьяного в тебе только тени под глазами. Ты влюблен в кого-нибудь?
- Нет. А ты?
- Потом разберемся. Где твоя стерва-жена?
- В Тихом океане.
- Хорошо бы поглубже. Саженей так на тысячу. Ох, Томми, Томми, Томми, Томми, Томми.
- Ты в кого-нибудь влюблена?
- Кажется, да.
- Негодяйка.
- Ужасно, правда? Первый раз мы встречаемся после того, как я ушла от тебя, и ты ни в кого не влюблен, а я влюблена.
- Ты ушла от меня?
- Это моя версия.

- Он славный?
- Он? Да, очень славный, как бывают славными дети. Я очень нужна ему.
- А где он сейчас?
- Это военная тайна.
- И ты туда едешь?
- Да.
- К какому ты принадлежишь ведомству?
- Мы - СОДВ [1].
- Это все равно что УСС [2]?

[1] Служба организации досуга войск.
[2] Управление стратегических служб.

- Да нет же, глупый. Не прикидывайся дурачком и не строй из себя обиженного только потому, что я влюблена в кого-то. Ты же ведь не спрашиваешь моего совета, когда собираешься в кого-то влюбиться.
- Ты его очень любишь?
- Я вовсе не говорила, что я его люблю. Я сказала, что влюблена в него. А хочешь, сегодня даже и влюблена не буду, раз тебе это неприятно. Я ведь здесь только на один день. Я не хочу быть нелюбезной.
- Ну тебя к черту, - сказал он.
- Может быть, мне взять машину и вернуться в отель? - спросила Гинни.
- Нет, Гинни. Мы сперва выпьем шампанского. У тебя машина есть? - спросила она Томаса Хадсона.
- Есть. Стоит там на площади.
- Можем мы поехать к тебе?
- Конечно. Позавтракаем здесь и поедем. А можно прихватить чего-нибудь и поесть дома.
- До чего это замечательно вышло, что мне удалось попасть сюда.
- Да, - сказал Томас Хадсон. - А откуда ты вообще знала, что здесь можно кое-кого встретить?
- Мне сказал один человек на аэродроме в Камагуэе, что ты здесь бываешь. И мы решили: не найдем тебя, посмотрим Гавану.
- Так давай посмотрим Гавану.
- Нет, - сказала она. - Пусть уж Гинни одна смотрит. А может быть, у тебя кто-нибудь есть, кто бы показал Гинни Гавану?
- Найдется.
- Только к вечеру мы должны вернуться в Камагуэй.
- В котором часу самолет?
- В шесть, кажется.
- Все устроим, - сказал Томас Хадсон.
К их столику подошел молодой человек, кубинец.
- Простите, пожалуйста, - сказал он. - Мне хотелось бы получить у вас автограф.
- С удовольствием, - сказала она.
Он подал ей открытку с изображением бара и Константе за стойкой, сбивающего коктейль, и она расписалась актерским размашистым почерком, так хорошо знакомым Томасу Хадсону.
- Не стану говорить, что это для моей маленькой дочки или для сына-школьника, - сказал молодой человек. - Это для меня самого.
- Тем приятнее, - сказала она и улыбнулась ему: - Очень мило, что вы меня попросили об этом.
- Я видел все ваши фильмы, - сказал молодой человек. - Я считаю вас самой красивой женщиной в мире.
- Чудесно, - сказала она. - Пожалуйста, продолжайте считать так.
- Не окажете ли вы мне честь выпить со мной?
- Мы тут пьем с моим другом.
- Я вашего друга знаю, - сказал молодой человек. - Мы знакомы уже много лет. Можно к вам подсесть, Том? Тем более у вас две дамы.
- Мистер Родригес, диктор городского радио, - сказал Томас Хадсон. - А как ваша фамилия, Гинни?
- Уотсон.
- Мисс Уотсон.
- Рад познакомиться, мисс Уотсон, - сказал диктор. Он был красивый молодой человек, черноволосый, загорелый, с ласковыми глазами, приятной улыбкой и большими, ухватистыми руками бейсболиста. Он и в самом деле играл в бейсбол, и не только в бейсбол, но и в азартные игры, и в его привлекательности было нечто от привлекательности профессионального игрока.
- Может быть, мы позавтракаем все вместе? - сказал он. - Сейчас как раз время ленча.
- Нам с мистером Хадсоном нужно съездить за город, - сказала она.
- Я охотно позавтракала бы с вами, - сказала Гинни. - Вы мне очень понравились.
- А он - приличный человек? - спросила она Томаса Хадсона.
- Даже отличный. Во всей Гаване лучшего не найдешь.
- Большое спасибо, Том, - сказал диктор. - Так вы решительно отказываетесь от завтрака?
- К сожалению, нам нужно ехать, - сказала она. - Мы и так задержались. Встретимся в отеле, Гинни. Спасибо, мистер Родригес.
- Вы, бесспорно, самая красивая женщина в мире, - сказал мистер Родригес. - Я всегда это знал, но сейчас я в этом убедился.
- Пожалуйста, продолжайте так считать, - сказала она, и мгновение спустя они уже были на площади. - Что ж, - сказала она. - Все очень хорошо получилось. Гинни он понравился, и он, кажется, милый.
- Он очень милый, - сказал Томас Хадсон, и шофер отворил перед ними дверцу машины.
- Ты сам милый, - сказала она. - Жаль только, что ты уже так много выпил сегодня. Потому-то я и замяла разговор о шампанском. Кто была твоя смуглая приятельница у стойки бара?
- Просто моя смуглая приятельница у стойки бара.
- Хочешь выпить еще? Можно остановиться где-нибудь по дороге?
- Нет. А ты хочешь?
- Ты же знаешь, я никогда не пью спиртного. Но от бокала вина я бы не отказалась.
- Дома у меня есть вино.
- Вот и чудесно. Теперь можешь меня поцеловать. Здесь нас не арестуют.
- Adonde vamos? [1] - спросил шофер, не поворачивая головы.
- A la finca [2], - сказал Томас Хадсон.
- Ах, Томми, Томми, Томми, - сказала она. - Ну что же ты меня не целуешь? Пусть он видит, это ведь ничего, правда?
- Да. Это ничего. Можешь потом ему вырезать язык, если хочешь.
- Не хочу. И вообще не хочу никаких жестокостей, теперь и никогда. Но ты милый, что предложил это.
- Идея была недурная. Расскажи мне о себе. Ты все прежняя люби-меня?
- Я такая же, как была.
- Правда, такая же?
- Конечно, такая же. В этом городе я твоя.
- До отправления самолета.
- Точно, - сказала она и поудобней устроилась на сиденье машины. - Посмотри, - сказала она. - Все нарядное, светлое осталось позади, и кругом грязно и неприглядно. Всегда с нами бывало так.
- Не всегда.
- Да, пожалуй, - сказала она. - Не всегда.
Они смотрели на все грязное и неприглядное кругом, и ее зоркий взгляд и грациозный ум мгновенно отмечали то, что он сумел разглядеть лишь за долгие годы.

[1] Куда поедем? (исп.).
[2] В усадьбу (исп.).

- Вот теперь уже лучше, - сказала она. За всю жизнь она ни разу не солгала ему, и он тоже старался ей не лгать, но это очень плохо удавалось.
- Ты все еще меня любишь? - спросила она. - Говори как есть, не приукрашивай.
- Да. Ты сама должна знать.
- Я знаю, - сказала она и в доказательство обняла его, если это могло служить доказательством.
- Кто он, твой теперешний?
- Не будем о нем говорить. Тебе бы он не понравился.
- Скорей всего, - сказал он и так крепко прижал ее к себе, что, казалось, еще немного - и что-нибудь будет сломано, если один из них не высвободится. Это была старая их игра, и в конце концов высвободилась она и ничего не сломалось.
- Ты всегда выигрываешь, - сказала она. - Тебе хорошо, у тебя грудей нет.
- У меня многого нет, что есть у тебя. Ни таких длинных ног, ни лица, на которое взглянешь - и защемит сердце.
- Зато у тебя есть многое другое.
- Ну как же, - сказал он. - Например, по ночам - общество кота и подушки.
- Сегодня я заменю тебе это общество. Долго еще нам ехать?
- Одиннадцать минут.
- Слишком долго при данных обстоятельствах.
- Хочешь, я возьму руль и доеду за восемь?
- Нет, не надо. Лучше вспомни, как я учила тебя быть терпеливым.
- Это было самое разумное и нелепое, чему меня в жизни учили. Давай вкратце повторим урок.
- А нужно?
- Нет. Все равно уже только восемь минут осталось.
- У тебя дома уютно? Постель широкая?
- Увидишь, - сказал Томас Хадсон. - Что, уже начались обычные сомнения?
- Нет, - сказала она. - Но я хочу широкую-широкую постель. Чтобы можно было совсем забыть про армию.
- Есть широкая постель, - сказал он. - Настолько, что и для армии места хватит.
- Не хами, - сказала она. - Знал бы ты этих Сынов воздуха. Даже самые лучшие под конец демонстрируют фотографии своих жен.
- Слава богу, что я их не знаю. Мы хоть, может, и задубели от морской воды, но по крайней мере не именуем себя Сынами моря.
- Расскажи мне про это, - попросила она, угнездив руку у него в кармане.
- Нет.
- Я так и знала, и я потому тебя и люблю. Но мне любопытно, и люди расспрашивают меня, и я тревожусь.
- Любопытно. - это куда ни шло, - сказал он. - А тревожиться незачем. Хотя, по пословице, любопытство кошку сгубило. У меня есть кошка, и она очень любопытна. - Он вспомнил Бойза и продолжал: - А тревоги губят дельцов, даже в полном расцвете сил. Мне за тебя не нужно тревожиться?
- Только как за актрису. И то не очень. Еще всего две минуты. Здесь красиво, мне нравится. А можно, мы позавтракаем в постели?
- А вдруг потом нас сморит сон?
- Ну и пусть, это не страшно. Лишь бы только я не упустила самолет.
Машина теперь круто взбиралась вверх по старой булыжной дороге, обсаженной большими деревьями.
- А ты ничего не боишься упустить?
- Только тебя, - сказал он.
- Нет, а в смысле обязанностей.
- Разве я похож на человека, у которого есть обязанности?
- Кто тебя знает. Ты превосходный актер. Хуже никогда не видала. Милый ты мой, сумасшедший, я тебя так люблю, - сказала она. - Я пересмотрела тебя во всех твоих главных ролях. Больше всего ты мне нравился в роли Верного Мужа, она у тебя очень искренне получалась. Помнишь, например, у «Рица» в Париже?
- Да, там роль Верного Мужа особенно удавалась мне, - сказал он. - Как Гаррику в Олд-Бейли.
- Ты что-то путаешь, - сказала она. - По-моему, лучше всего ты играл эту роль на «Нормандии».
- Когда ее сожгли, я неделю ни о чем думать не мог.
- Тебе случалось и побивать этот рекорд.
- Да, - сказал он.
Машина остановилась, и шофер вышел отпереть ворота.
- Так вот где мы живем.
- Да. На самом верху. Извини, дорога в ужасном состоянии.
Машина еще немного поднялась в гору, поросшую деревьями манго и отцветающими уже фламбоянами, обогнула загон для скота и выехала на круглую подъездную аллею. Он отворил дверцу, и она ступила на землю, будто великодушно и щедро одаривая ее своим прикосновением.
Она взглянула на дом, увидела раскрытые окна спальни. Окна были большие и почему-то напомнили ей «Нормандию».
- Пропущу самолет, - сказала она. - Могу я заболеть в конце концов? Болеют же другие женщины.
- У меня есть два знакомых врача, которые под присягой подтвердят, что ты больна.
- Чудесно, - сказала она, уже поднимаясь по лестнице. - Но нам не придется для этого приглашать их к обеду?
- Нет, - сказал он и распахнул перед ней двери. - Я с ними сговорюсь по телефону и пошлю шофера за свидетельством.
- Решено, - сказала она. - Я больна. И пусть на этот раз войска развлекаются сами.
- Ты все равно улетишь.
- Нет. Я буду развлекать тебя. Наверно, тебя давно уже никто как следует не развлекал.
- Да.
- И меня - да. Как правильно в этом случае - «да» или «нет»?
- Не знаю. - Он крепко сжал ее и заглянул ей в глаза, потом отвел взгляд в сторону. Они стояли у входа в большую спальню, и он толчком отворил дверь. - Пожалуй, «нет», - сказал он задумчиво.
Окна были распахнуты настежь, по комнате гулял ветер, но сейчас, при солнце, это даже было приятно.
- Совсем как на «Нормандии». Ты это нарочно для меня сделал, чтоб было похоже на «Нормандию»?
- Конечно, дорогая, - солгал он. - А ты как думала?
- Ох и лгун же ты, хуже меня.
- Где уж мне до тебя.
- Лгать не нужно. Просто притворимся, что ты это сделал для меня.
- Для тебя, - сказал он. - Только ты выглядела немного иначе.
- А покрепче обнять человека ты не можешь?
- Не поломав ему костей - нет, - сказал он. И добавил: - Во всяком случае, стоя.
- А кто сказал, что мы непременно должны стоять?
- Не я, - сказал он и, подхватив ее на руки, понес к постели. - Дай только закрою жалюзи. Я ничего не имею против того, чтобы ты развлекала армию. Но для развлечения слуг в кухне имеется радио. Мы им не нужны.
- Иди скорее, - сказала она.
- Иду.
- Вспомни все, чему я тебя учила когда-то.
- Я и так помню.
- Не всегда.
- Ну вот, - сказал он. - Когда мы с ним познакомились?
- Мы просто встретились. Ты разве не помнишь?
- Слушай, давай лучше не будем ничего вспоминать и не будем разговаривать, не будем, не будем, не будем.
Немного спустя она сказала:
- Даже на «Нормандии» людям иногда хотелось есть.
- Сейчас вызову стюарда.
- Но ведь этот стюард не знает нас.
- Так узнает.
- Нет. Лучше выйдем отсюда, я хочу посмотреть дом. Что ты написал за последнее время?
- Что, что. Ничего.
- У тебя разве нет свободного времени?
- Как это свободного?
- Ну, когда ты на берегу.
- Что это значит «на берегу»?
- Том, - сказала она. Они дошли до большой комнаты и уселись в глубокие старые кресла, и она сняла туфли, чтобы ощутить под ногами циновку, устилавшую пол. А потом свернулась в кресле клубочком, распушив свои волосы ему в угоду и потому что она знала, как это на него действует, и теперь при каждом движении ее головы они колыхались тяжелой шелковистой массой.
- А, чтоб тебя, - сказал он. - Милая, - добавил он.
- Я уже привыкла к твоим проклятиям, - сказала она.
- Не будем об этом говорить.
- Зачем ты на ней женился, Том?
- Потому что ты была влюблена.
- Причина не слишком основательная.
- Никто этого и не утверждал. Я-то во всяком случае. Но, может быть, мы не будем обсуждать мои старые ошибки, в которых я уже раскаялся?
- Если захочу, будем.
Вошел большой черный с белым кот и начал тереться об ее ноги.
- Он спутал тебя со мной, - сказал Томас Хадсон. - Впрочем, он, вероятно, знает, что делает.
- Так это...
- Именно. Он самый. Бой, - позвал он.
Кот подошел и вспрыгнул к нему на колени. Ему было все равно, чьи это колени.
- Мы можем оба любить ее, Бойз. Ты посмотри на нее хорошенько. Другой такой женщины тебе вовек не увидеть.
- Это тот кот, с которым ты спишь в постели?
- Да. А что, есть возражения?
- Никаких. Он куда симпатичней человека, с которым сплю я, хотя у него такие же грустные глаза.
- Нам непременно нужно о нем разговаривать?
- Нет. Так же как тебе не нужно пытаться меня уверить, что ты не выходишь в море, хотя веки у тебя воспалены, и в уголках глаз белые сгустки, и волосы выгорели от солнца, и...
- И шагаю я по-матросски, враскачку, и на левом плече у меня сидит попугай, и я больно дерусь своей деревянной ногой. Дорогой мой глупыш, я действительно выхожу иногда в море, потому что я маринист и делаю зарисовки для Музея естественной истории. Даже война не должна мешать научным исследованиям.
- О, священная наука, - сказала она. - Что ж, постараюсь запомнить этот вымысел и придерживаться его. Том, ты правда нисколько ее не любишь?
- Нисколько.
- И все еще любишь меня?
- Ты могла бы судить по некоторым признакам.
- А вдруг это тоже роль? Любовник, неизменно хранящий верность предмету своей любви, с какими бы шлюхами его этот предмет ни заставал. Ты и по-своему Синаре не был верен.
- Я всегда говорил, что образованность тебя погубит. Меня уже в девятнадцать лет не интересовали эти стихи.
- А я всегда говорила, что если бы ты побольше писал и серьезно работал над своими картинами вместо того, чтобы придумывать небылицы и влюбляться во всяких...
- Жениться на всяких, хотела ты сказать.
- Нет. Жениться - это, конечно, плохо. Но ты влюбляешься, а после этого я не могу тебя уважать.
- Какие знакомые милые слова: «После этого я не могу тебя уважать». Продай мне их, я дам любую цену, чтобы только изъять их из обращения.
- Теперь я тебя уважаю, Том. Ты ведь ее не любишь, правда?
- Я люблю тебя и уважаю тебя, а ее я не люблю.
- Ну вот и чудесно. Как хорошо, что я заболела и не могу лететь.
- А ведь я в самом деле тебя уважаю. Отношусь с уважением к любой глупости, которую ты делаешь или сделала когда-то.
- И ты чудесно ведешь себя со мной и всегда исполняешь данные мне обещания.
- Какое, кстати, было последнее?
- Не знаю. Но если было какое-нибудь, ты наверняка его не сдержал.
- Может быть, обойдем это, радость моя?
- Хорошо, если б это можно было обойти.
- А давай попробуем. Мы ведь многое умели обходить.
- Нет. Не умели. Тому есть реальные доказательства. Тебе всегда кажется, что физическая близость - это в любви все. Ты не думаешь, что любимой женщине хотелось бы гордиться тобой. Не стараешься проявлять иногда нежность в мелочах.
- Не разыгрываю младенца, которого нужно нянчить и опекать, - тебе ведь именно такие мужчины нравятся.
- Если б только ты больше нуждался во мне и я чувствовала, что я тебе в самом деле нужна, а не только дай-и-возьми и убери-я-не-голоден.
- Слушай, зачем мы приехали сюда? Морализировать?
- Мы приехали потому, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты был достоин самого себя.
- А также тебя, и господа бога, и прочих абстракций. Но я даже в живописи не абстракционист. Ты, наверно, требовала бы от Тулуз-Лотрека, чтобы он не шатался по публичным домам, а от Гогена, чтобы он не болел сифилисом, а от Бодлера, чтобы он пораньше возвращался домой. Я себя не равняю с ними, но все-таки - ну тебя к черту.
- Никогда я такой не была.
- Была. А к тому же еще твоя работа. Эти чертовы съемки с утра и до вечера.
- Я отказалась бы от съемок.
- Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы в ночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такие планы?
- Какие новости у Тома?
- Все в порядке, - сказал он, и колючий озноб прошел у него по телу.
- Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы, кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал очень аккуратно.
- Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А может быть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается.
- Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорил по-английски?
- А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? И в Энгадине и в Цуге.
- У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии?
- Только та, которая и у тебя есть.
- Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можно выпить.
- Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Вино в погребе.
- Только не уходи надолго.
- Не подходящие слова для нас с тобой.
- Не уходи надолго, - повторила она. - Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не в этом была беда. Ты сам знаешь.
- Знаю, - сказал он. - И я не уйду надолго.
- Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть?
- Может быть, - сказал Томас Хадсон. И прибавил, обращаясь к коту: - Ты пока побудь с нею, Бойз.
Зачем? - думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял эту комедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранить свое горе для себя одного? Но разве я правда такой?
А что было делать? - думал он. Как сказать матери о гибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себе сказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ и сейчас.
Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть.
- Том, - услышал он ее голос. - Мне тоскливо одной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя.
- Сбрось его на пол. Я сейчас, только наколю лед. Слуга ушел в деревню.
- Да бог с ним. Мне уже не хочется пить.
- Мне тоже, - сказал он и вернулся в комнату, мягко ступая по циновке после гулкого изразцового пола. Он взглянул на нее и убедился, что она здесь, не исчезла.
- Ты не хочешь о нем говорить, - сказала она.
- Не хочу.
- А почему? Разве так не лучше?
- Он слишком похож на тебя.
- Не в том дело. Скажи мне. Он погиб?
- Да, погиб.
- Обними меня, Том, только крепче. Я, кажется, правда заболела.
Он почувствовал, что ее бьет дрожь, и он опустился на колени у кресла, и обнял ее, и чувствовал, как она дрожит всем телом. Потом она сказала:
- Бедный ты мой. Бедный, бедный. - Помолчав, она сказала еще: - Прости меня за все, что я когда-нибудь делала или говорила.
- Ты меня прости.
- Бедный ты, и бедная я.
- Бедные все, - сказал он, но не добавил: «Бедный Том».
- Больше тебе нечего мне рассказать?
- Нет. Только это.
- Вероятно, мы потом научимся справляться.
- Очень может быть.
- Я бы хотела заплакать, но у меня внутри только пустота, от которой мутит.
- Понимаю.
- У всех это случается?
- Почти. Но у нас это уже больше случиться не может.
- Мне теперь кажется, будто мы в доме у мертвого.
- Я жалею, что не сказал тебе, как только мы встретились.
- Да нет, все равно, - сказала она. - Ты всегда был такой, все откладывал. Я не жалею.
- Я так нестерпимо хотел тебя, что поступил, как эгоист и дурак.
- Это не эгоизм. Мы всегда любили друг друга. Только слишком часто совершали ошибки.
- Особенно я.
- Нет. Мы оба. Давай больше никогда не будем ссориться, хорошо?
Что-то вдруг произошло в ней, она наконец разрыдалась и сказала:
- О Томми, я не могу, не могу это вынести.
- Я понимаю, - сказал он. - Родная моя, дорогая, прекрасная. Я тоже не могу.
- Мы были такие молодые, и глупые, и такие красивые оба, а Томми, - господи, до чего же он был хорош...
- Весь в мать.
- Теперь этого уже и не докажешь ничем.
- Моя бедная любимая девочка.
- Что же мы будем делать дальше?
- Ты будешь заниматься своим делом, а я - своим.
- Нельзя ли нам хоть немного побыть вместе?
- Только если не уляжется ветер.
- Так пусть дует подольше. Иди ко мне - или, может быть, это нехорошо сейчас?
- Том бы не осудил нас за это.
- Я тоже так думаю. Помнишь, как ты ходил на лыжах, посадив его к себе на плечи, и мы спускались с гор уже в сумерках и пели, проходя через сад за гостиницей?
- Я все помню.
- Я тоже, - сказала она. - Почему мы были такие глупые?
- Мы были не только влюбленными, но и соперниками.
- Увы, да. Но ведь ты никого другого не любишь, правда? Ведь теперь это все, что у нас осталось.
- Нет. Можешь мне верить.
- И я нет. А мы не могли бы вернуться друг к другу, как тебе кажется?
- Не знаю, что бы из этого вышло. Можно попробовать.
- Долго еще продлится война?
- Спроси у того, кто над нею хозяин.
- Несколько лет?
- Год-два во всяком случае.
- А тебя тоже могут убить?
- Вполне.
- Тогда что толку?
- Ну а если меня не убьют?
- Не знаю. Может быть, теперь, когда Тома нет, мы не станем злобствовать и давать волю самому дурному в себе.
- Я могу постараться. Злобы у меня нет, а с дурным в себе я научился справляться. Правда.
- Вот как? Это проститутки тебя умудрили?
- Должно быть. Но если мы будем вместе, они мне не понадобятся.
- Ты всегда умел для всего найти красивые слова.
- Ну вот. Уже начинается.
- Нет. Ведь мы в доме у мертвого.
- Ты это уже говорила.
- Извини, пожалуйста, - сказала она. - Но я не знаю, как по-другому сказать то же самое. У меня сейчас как-то немеет внутри.
- Чем дальше, тем больше будет неметь, - сказал он. - И вначале это не дает облегчения. Но потом будет легче.
- Скажи мне все самое худшее, что тебе известно, может быть, тогда быстрей онемеет совсем.
- Хорошо, - сказал он. - Как же я люблю тебя, господи.
- И всегда любил, - сказала она. - Ну, говори же. Он сидел у ее ног и не смотрел на нее. Он смотрел на кота Бойза, который лениво развалился на циновке в солнечном прямоугольнике, падавшем от большого окна.
- Он был сбит зенитным орудием во время разведывательного полета в районе Абвиля.
- Он не выпрыгнул с парашютом?
- Нет. Машина сгорела. Вероятно, его убило сразу.
- Слава богу, - сказала она. - Слава богу, если так.
- Я почти уверен в этом. Он бы успел выпрыгнуть.
- Ты мне правду говоришь? Может быть, парашют сгорел после того, как он выпрыгнул?
- Нет, - солгал он, решив, что на сегодня довольно.
- От кого ты узнал? Он назвал знакомое имя.
- Тогда это верно, - сказала она. - У меня больше нет сына и у тебя тоже. Надо привыкать к этому. Больше ты ничего не знаешь?
- Нет, - сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно правдивей.
- А мы будем жить дальше?
- Именно.
- Чем же?
- Ничем, - сказал он.
- Можно, я останусь и буду с тобой?
- Едва ли в этом есть смысл, - сказал он. - Как только немного утихнет, я должен буду уйти в рейс. Ты не из болтливых, и ты умеешь похоронить то, что слышишь от меня. Так вот, похорони это.
- Но я бы могла быть с тобой, пока ты здесь, а потом дожидаться твоего возвращения.
- Не стоит, - сказал он. - Я никогда не знаю, когда мы вернемся, и потом, тебе будет тяжелей без работы. Если хочешь, побудь, пока мы не уйдем в рейс.
- Хорошо, - сказала она. - Я побуду с тобой это время, и никто нам не помешает думать о Томе. И любить друг друга, как только ты скажешь, что можно.
- Эта комната никак не связана с Томом.
- Да. А с кем она связана, тех я самый дух изгоню отсюда.
- Может быть, нам правда поесть чего-нибудь и выпить по стакану вина?
- Бутылку вина, - сказала она. - Он был такой красивый мальчик, Том. И такой забавный, и такой добрый.
- Послушай, из чего ты сделана?
- Из того, что ты любишь, - сказала она. - С примесью стали.
- Не пойму, куда девались все слуги, - сказал Томас Хадсон. - Они, правда, не ждали, что я вернусь сегодня домой. Но кто-то, во всяком случае, должен дежурить у телефона. Сейчас принесу вино. Оно уже, наверно, холодное.
Он откупорил бутылку и налил два стакана. Это было то вино, которое он приберегал для своих возвращений и пил его, уже успев поостыть после рейса, и на поверхности дружелюбно вскипали мелкие аккуратные пузырьки.
- За нас и за все, чего у нас уже нет, и за все, что у нас будет.
- Было, - сказал он.
- Было, - сказала она. Потом она сказала: - Единственное, чему ты всегда оставался верен, - это хорошему вину.
- Большое достоинство, не правда ли?
- Извини, мне не нужно было упрекать тебя утром, что ты много выпил.
- Ты знаешь, это мне очень помогает. Смешно, а это так.
- Что именно - то, что ты пил, или упреки?
- То, что я пил. Замороженное, в высоких стаканах.
- Возможно. И я впредь воздержусь от замечаний - разве насчет того, что в этом доме очень трудно дождаться какой-нибудь еды.
- Умей терпеть. Сколько раз ты меня этому учила.
- Я терплю, - сказала она. - Только я голодна. Я теперь понимаю, почему люди едят на поминках.
- Ничего, будь циничной, если тебе от этого легче.
- И буду, не беспокойся. Не прикажешь ли извиняться за каждое сказанное слово? Я уже раз извинилась, хватит.
- Слушай, ты, - сказал он. - Я живу с этим на три недели дольше тебя и, должно быть, уже нахожусь в другой стадии.
- Ну конечно, ты всегда в другой стадии, более значительной и интересной. Я тебя знаю. Не пора ли тебе возвращаться к своим шлюхам?
- Может быть, ты все-таки перестанешь?
- Нет. Мне так лучше.
- Кто это написал «Помилуй всех женщин, Мария»?
- Мужчина, конечно, - сказала она. - Какая-то сволочь в брюках.
- Хочешь, я прочитаю тебе эту вещь целиком?
- Нет. И вообще ты мне уже надоел со своим «на три недели дольше» и со всем прочим. Если я нестроевая, а ты занят чем-то настолько секретным, что даже спишь только с кошкой, чтобы не проговориться во сне, это...
- Тебе все еще не ясно, почему мы расстались?
- Расстались потому, что ты мне надоел. Ты всегда любил меня, и не мог не любить, и теперь не можешь.
- Это верно.
Рядом, в столовой, стоял мальчик-слуга и все слышал. Он и прежде не раз становился невольным свидетелем ссор и всегда огорчался этим так, что его даже в пот кидало. Он любил своего хозяина, любил его кошек и собак и с почтительным восхищением относился к красивым женщинам, бывавшим в доме, и, когда они ссорились, ему было невыразимо грустно. А эта женщина красивее всех других, и все равно кабальеро ссорится с ней, и она говорит кабальеро недобрые слова.
- Сеньор, - сказал он, подойдя к двери. - Простите великодушно. Но не выйдете ли вы в кухню, мне нужно кое-что передать вам.
- Извини, дорогая.
- Все какие-то тайны, - сказала она и налила, себе еще вина.
- Сеньор, - сказал мальчик, когда они вышли. - Звонил лейтенант и просил вас немедленно явиться, даже повторил два раза: немедленно. Он сказал, что вы знаете куда и что это по делу. Я не хотел разговаривать по нашему телефону и позвонил из деревни во «Флоридиту». Там мне сказали, что вы поехали сюда.
- Хорошо, - сказал Томас Хадсон. - Большое тебе спасибо. Пожалуйста, изжарь нам с сеньорой яичницу и скажи шоферу, чтобы готовил машину.
- Слушаю, сэр.
- Что случилось, Том? Что-нибудь нехорошее?
- Меня вызывают на работу.
- Ты ведь говорил, что в такой ветер нельзя.
- Говорил. Но это не от меня зависит.
- Мне остаться здесь?
- Оставайся, если хочешь. Можешь почитать письма Тома, а к шести мой шофер отвезет тебя на аэродром.
- Хорошо.
- Можешь взять письма себе, если хочешь, и фотографии тоже, и все, что попадется. Просмотри все ящики моего стола.
- А ты все-таки изменился.
- Может, кой в чем и изменился, - сказал он. - Пойди в мастерскую, взгляни на работы, - сказал он. - Там есть неплохие вещи, написанные раньше, до всего. Возьми что понравится. Есть твой портрет, неплохой.
- Я возьму его, - сказала она. - Какой ты хороший, когда ты хороший.
- Почитай и ее письма, если захочешь. Среди них есть уникальные, прямо хоть в музей. Их тоже можешь взять, если это тебя позабавит.
- Ты, видно, думаешь, что я разъезжаю с сундуком.
- Ну, прочтешь, а потом спустишь в унитаз в самолете.
- Вот разве что.
- Я еще постараюсь вернуться к твоему отъезду. Но не знаю, удастся ли, так что не жди. Если шофер должен будет задержаться со мной, я пришлю такси, и оно отвезет тебя в отель или на аэродром.
- Хорошо.
- Если тебе что понадобится, скажи мальчику. Он тебе и выгладить может что нужно, а ты пока надень что-нибудь из моих вещей.
- Хорошо. Ты только люби меня, Том, и пусть такое, как только что было, этому не мешает.
- Не бойся. Это все пустяки, а не любить тебя я не могу, ты же сама сказала.
- Вот пусть так оно и будет.
- Это не от меня зависит. Возьми любые книги, все, что тебе приглянется в доме, а мою яичницу, всю или половину, отдай Бойзу. Ему только нужно нарезать помельче, он так любит. Ну, мне пора. И так уже вышла задержка.
- До свидания, Том.
- До свидания, чертовка. Смотри береги себя. А мне, верно, не предстоит ничего серьезного.
Он толкнул дверь и вышел. Кот прошмыгнул в коридор вместе с ним и смотрел на него, задрав мордочку кверху.
- Ничего, Бойз, все в порядке, - сказал он коту. - Я еще покажусь тут до выхода в море.
- Куда ехать? - спросил шофер.
- В город.
Не могу представить себе, чтобы нам нашлось дело в такую погоду. А может, и обнаружено что-нибудь. Может, кто-нибудь терпит бедствие в море. Черт, только бы не впустую опять. Не забыть бы составить коротенькое завещание, чтобы дом в случае чего достался ей. И не забыть заверить его в посольстве и положить в сейф. Она молодец, сумела принять это и не сломиться. Но до нее еще не дошло по-настоящему. Жаль, когда дойдет, меня с ней не будет. Жаль, я ничем не могу помочь ей. А может, еще смогу, если на этот раз все сойдет благополучно, и на следующий тоже, и на через следующий.
Ладно, пока пусть сойдет на этот раз. Интересно, возьмет ли она письма и прочее. Надеюсь, возьмет, и надеюсь, она не забудет дать Бойзу яичницу. Когда холодно, у него всегда разыгрывается голод.
Разыскать людей будет нетрудно, вот только как катер, выдержит ли еще рейс до ремонта. Ну один-то выдержит. Один-то наверняка выдержит. Рискнем, во всяком случае. Запасных частей у нас хватит. Удалось бы только поближе подойти, это главное. А хорошо было бы, если бы не понадобилось выходить сегодня. Наверно, хорошо было бы. Да, черта с два.
Давай разберемся. Сына ты потерял. Любовь потерял. От славы уже давным-давно отказался. Остается долг, и его нужно исполнять.
А в чем он, твой долг? В том, что ты на себя взял. А все прочее, что ты на себя брал в жизни?
Она в это время лежала на постели в большой спальне, комнате, чем-то напоминавшей «Нормандию», и кот Бойз лежал около нее. Яичницу она так и не могла съесть, а вино показалось ей безвкусным. Всю яичницу она отдала Бойзу, нарезав на маленькие кусочки, а сама выдвинула верхний ящик стола, и увидела почерк сына на голубых конвертах со штампом цензуры, и вернулась назад, и ничком бросилась на кровать.
- И тот и другой, - сказала она коту, разнеженному яичницей и теплом, исходившим от женщины, которая была рядом. - И тот и другой, - сказала она. - Скажи, Бойз, что же нам теперь делать?
Кот тихонько урчал.
- Ты тоже не знаешь, Бойз, - сказала она. - И никто не знает.