Острова в океане. Эрнест Хемингуэй

XXI

     
     Он услыхал, как за гривкой разорвалась граната. И сразу же стало тихо — ни шуму, ни стрельбы. Тяжело привалившись к штурвалу, он следил, как тает на ветру дым от разрыва. 
      — Как только покажется шлюпка, я пойду вперед, — сказал он Хилю. 
     Он почувствовал на своем плече руку Антонио и услыхал его голос: 
      — Ты ляг, Том. Я буду править. 
      — Хорошо, — сказал он и последний раз глянул на узкое русло в зеленых берегах. Вода была бурая, но прозрачная, и течение сильное. 
     Хиль и Антонио уложили его на дощатый настил мостика. Потом Антонио встал к штурвалу. Он чуть подал назад, потому что судно сносило течением, и Томас Хадсон чувствовал мягкое подрагивание моторов. 
      — Ослабь немного жгут, — попросил он Хиля. 
      — Я принесу надувной матрац, — сказал Хиль. 
      — На досках хорошо, — сказал Томас Хадсон. — И мне, наверно, лучше не делать лишних движений. 
      — Подложи ему подушку под голову, — сказал Антонио. Он не отрываясь смотрел вперед. 
     Спустя несколько минут он сказал: 
      — Том, они машут нам. 
     И Томас Хадсон почувствовал, как моторы заработали и судно плавно пошло вперед. 
      — Как только мы выйдем из протоки, станешь на якорь. 
      — Хорошо, Том. Не нужно тебе разговаривать. 
     Когда якорь был брошен, пришел Генри сменить Антонио. Теперь, когда они находились в открытом море, Томас Хадсон ощущал легкое покачивание судна на волне. 
      — Воды кругом — без конца-краю, — сказал Генри. 
      — Да. Отсюда до Кайбарьена открытый путь, а там дальше есть две протоки, где фарватер размечен. 
      — Не разговаривай, Том. Лежи спокойно. 
      — Пусть Хиль принесет мне одеяло. 
      — Сейчас принесу сам. Тебе не очень больно, Том? 
      — Больно, — сказал Томас Хадсон. — Но так, что можно терпеть. 
      — Вот и Вилли, — сказал Генри. 
      — Том, старый чертяка, — сказал Вилли. — Молчи, я сам все скажу. Их там было четверо, считая проводника. Это почти все, кто уцелел. Пятым был тот, которого подстрелил Ара. Он себя прямо растерзать готов; знает ведь, как тебе нужен был пленный. Сидит и плачет, я ему запретил подниматься сюда. Палец у него сам на спуск нажал, это можно понять. 
      — Куда ты бросал гранату? 
      — Мне там в одном месте что-то померещилось. Ты не разговаривай, Том. 
      — Нужно вернуться разминировать шхуну. 
      — Сейчас мы туда пойдем, и то место я тоже хочу проверить еще раз. Эх, была бы у нас быстроходная моторочка. Томми, а знаешь, эти огнетушители, мать их, лучше восьмидесятимиллиметровых минометов. 
      — Дальнобойность не та. 
      — А на кой тебе тут дальнобойность? Наш Хиль забрасывал их, прямо как баскетбольный мяч в кольцо. 
      — Ну, отправляйтесь. 
      — Тебе очень худо, Томми? 
      — Худо. 
      — Но ты ведь справишься, да? 
      — Попробую. 
      — Главное, ты лежи спокойно. Старайся совсем не шевелиться. 
     Шлюпка отвалила совсем недавно, но Томасу Хадсону казалось, что с тех пор прошло уже много времени. Он лежал на спине под навесом, который соорудил Антонио. Хиль и Джордж отвязали брезент, натянутый с наветренной стороны, и теперь его ласково обвевал свежий ветер. Ветер по-прежнему дул с востока, но не так сильно, как вчера, и облака в небе были высокие и редкие. Небо было синее-синее, как всегда в восточной части острова, сильней всего обдуваемой пассатами, к Томас Хадсон смотрел в синеву и старался не поддаваться боли. Генри хотел сделать ему укол морфия, но он решил: нет, ему еще может понадобиться, чтобы голова была ясная. Прибегнуть к морфию он всегда успеет. 
     Он лежал под легким шерстяным одеялом, все три раны его были перевязаны. Хиль обильно засыпал их стрептоцидом, прежде чем перевязать, и на пол у штурвала, где он стоял во время перевязки, просыпался стрептоцид, похожий на сахарную пудру. Когда с борта снимали брезент, чтобы дать больше доступа воздуху, он заметил три дырочки от трех пуль и еще несколько — правей и левей их. И места, где брезент пропороли осколки гранаты, он тоже заметил. 
     Хиль стоял рядом и смотрел на него, на его выбеленные солью волосы и серое лицо над одеялом. Хиль был простая душа. Он был отличный спортсмен и почти так же силен, как Ара, и, если б ему отработать некоторые удары, из него вышел бы первоклассный бейсболист. Рука у него просто создана была для броска. Томас Хадсон улыбнулся, вспомнив, как он швырял гранаты. Потом улыбнулся просто так — ему и его сильным мускулистым рукам. 
      — Тебе бы питчером быть, — сказал он и не узнал своего голоса. 
      — У меня выдержки не хватает. 
      — Сегодня хватало. 
      — Может быть, появилась, когда дело потребовало, — сказал Хиль с улыбкой. — Смочить тебе губы, Томми? Ты не говори, только сделай знак головой. 
     Томас Хадсон отрицательно покачал головой и перевел взгляд на лагуну, похожую на большое озеро. Она теперь была в белых барашках. Но волна была мелкая и ветер такой, при каком хорошо идти под парусами, а вдали синели прибрежные холмы Туригуаньо. 
     Так и надо сделать, подумал он. Пойдем прямо в Сентраль или в тот поселок, что рядом, может быть, там найдется врач. Хотя сезон уже кончился. Но ведь можно доставить на самолете хорошего хирурга. Люди там живут славные. Попасть в руки к плохому хирургу — это хуже, чем вовсе остаться без врача, так уж лучше я полежу спокойно, пока не прилетит хороший. Надо бы и внутрь принять стрептоцид. Но ведь воды-то мне пить нельзя. Ладно, друг, не расстраивайся, сказал он себе. Ты ведь шел к этому всю свою жизнь. Эх, не подстрели Ара этого фрица, хоть бы что-нибудь хорошее вышло из всех наших трудов. Хорошее — это, пожалуй, не то слово. Полезное — вот что нужно было сказать. Счастье еще, что они были вооружены хуже нас. Наверно, они убрали все вехи в протоке, оставили только одну, чтобы мы свернули туда, куда им нужно было. Но, может быть, если бы мы и взяли пленного, он бы оказался олухом и ничего бы не знал. А все-таки была бы хоть какая-то польза. Теперь уже от нас никакой пользы не жди. Как это никакой? А шхуну разминировать надо? 
     Думай про «после войны», когда ты снова будешь писать картины. Столько еще можно написать хороших картин, и, если работать в полную силу и ни на что другое не отвлекаться, это и есть то, что по-настоящему нужно. Моря никому не написать лучше тебя, если только ты возьмешься как следует и выбросишь из головы все другое. И не отступай, пиши именно так, как считаешь верным. Только нужно сейчас крепко держаться за жизнь, иначе эти картины не будут написаны. Жизнь человека немного стоит в сравнении с его делом. Но чтобы делать дело, нужно жить. Так держись крепче. Пришло время показать, на какое ты способен усилие. Вот и покажи, ни на что не надеясь, покажи. У тебя всегда хорошо свертывалась кровь, и ты можешь это усилие осуществить. Мы не люмпен-пролетарии какие-нибудь. Мы — самый цвет, и то, что мы делаем, мы делаем не за плату. 
      — Смочить тебе губы, Том? — снова спросил его Хиль. 
     Томас Хадсон покачал головой. 
     Три дерьмовые пули, думал он, и столько хороших картин к такой-то матери без всякого смысла. Надо же было этим несчастным идиотам устроить бойню на острове. Если б не это, они спокойно сдались бы в плен и ничего бы не случилось. Любопытно, а кто был тот, что уже шел сдаваться, когда Ара в него выстрелил? Верно, из той же породы, что и тот, которого они сами убили на острове. Откуда в них этот остервенелый фанатизм? Мы преследовали их здесь, и мы будем драться с ними и дальше. Но фанатиками мы не были никогда. 
     Он услышал мотор возвращавшейся шлюпки. Лежа, он не мог видеть, как она подходила, увидел только Вилли и Ару, когда они поднялись на мостик. Они были все исцарапаны — видно, продирались сквозь кусты, — а у Ары тек с лица пот. 
      — Я очень виноват, Том, — начал Ара. 
      — Брось, — сказал Томас Хадсон. 
      — Ладно, вот снимемся к чертям со стоянки, тогда поговорим, — сказал Вилли. — Ара, топай вниз выбирать якорь и пришли сюда Антонио, пусть становится к штурвалу. 
      — На Сентраль пойдем. Так будет скорее. 
      — Толково, — сказал Вилли. — Ты молчи, Том. Я сам все скажу. — Он осекся, глянув на Томаса Хадсона, потом легонько положил ему руку на лоб, а другую руку сунул под одеяло и уверенным, но осторожным движением нащупал пульс. 
      — Не смей умирать, сукин сын, слышишь, — сказал он. — Лежи тихонько, и все будет хорошо. 
      — Слушаюсь, — сказал Томас Хадсон. 
      — При первой стычке их полегло трое, — стал рассказывать Вилли. Он сидел на мостике слева от Томаса Хадсона, и тот чувствовал шедший от него кислый запах пота, и поврежденный глаз его был налит кровью, а швы от пластической операции на лице побелели. Томас Хадсон лежал не шевелясь и слушал его. — У них только и было что два миномета, но они занимали хорошую позицию. Первый огнетушитель Хиля угодил в цель, а Генри своими пятидесятимиллиметровками вовсе раздолбал их к матери. Антонио тоже попал куда следует. А здорово Генри палит из этих пятидесятимиллиметровок. 
      — Он это всегда умел. 
      — А сейчас тем более. В общем мы с Арой все там разминировали. Перерезали все провода, но взрывчатку оставили. Теперь там полный порядок, а местонахождение тех, что мы здесь уложили, я точно помечу на карте. 
     Якорь был уже поднят, и моторы работали. 
      — Не слишком успешно мы справились в этот раз, — сказал Томас Хадсон. 
      — Они нас перехитрили. Но перевес в огневой мощи был на нашей стороне. Ты уж не говори ничего Аре насчет пленного. Он себя и так совсем загрыз. Я, говорит, и подумать не успел, а уже выстрелил. 
     Набирая скорость, судно шло к синим холмам впереди. 
      — Томми, — сказал Вилли. — Я же тебя люблю, сукин ты сын, не смей умирать. 
     Томас Хадсон взглянул на него, не поворачивая головы. 
      — Ты пойми это, постарайся понять. 
     Томас Хадсон глядел на него. Все теперь отодвинулось куда-то, и не нужно было ни о чем размышлять и беспокоиться. Он чувствовал, как судно набирает скорость, чувствовал прижатыми к полу лопатками милый знакомый перестук моторов. Он посмотрел в небо, которое всегда так любил, посмотрел на лагуну, которую он уже никогда не напишет, потом слегка изменил положение, чтобы меньше ощущать боль. Моторы теперь работали тысячи на три оборотов, не меньше, и, пробив палубу, грохотали у него внутри. 
      — Я, кажется, понимаю, Вилли, — сказал он. 
      — Черта с два, — сказал Вилли. — Не умеешь ты понимать тех, кто по-настоящему тебя любит.