Острова в океане. Эрнест Хемингуэй

Часть десятая

      X 
      
      
     Вечером, в последние часы штиля, перед тем как поднялся ветер, Томас Хадсон сидел в своем кресле с книгой в руках. Остальные уже легли, а он знал, что заснуть не сможет, и решил читать до тех пор, пока не начнут слипаться глаза. Но из чтения тоже ничего не получалось, и тогда он стал думать о прошедшем дне. Он перебирал его в памяти весь с начала и до конца и думал о том, как далеко отошли от него сыновья, кроме разве Тома, или как далеко отошел он от них. 
     Дэвид отошел к Роджеру. Томас Хадсон всегда хотел, чтобы Дэвид взял от Роджера все, что возможно, потому что в действии Роджер был настолько же хорош и разумен, насколько нехорош и неразумен он был в своей жизни и своей работе. Для Томаса Хадсона Дэвид всегда оставался загадкой. Горячо любимой, но все же загадкой. Роджер понимал его лучше, чем родной отец. Томас Хадсон обычно радовался, что они так хорошо понимают друг друга, но сегодня ему от этого было как-то не по себе. 
     А еще его огорчил своим поведением Эндрю, хоть он и знал, что Эндрю есть Эндрю и что он еще ребенок и его нельзя судить слишком строго. Ничего плохого он, в сущности, не сделал, даже напротив. Но что-то в нем было такое, что не внушало доверия. 
     Ну можно ли так эгоистично и мелочно рассуждать о тех, кого любишь, подумал он. Не лучше ли было просто вспомнить события дня без того, чтобы копаться в них, выискивая дурное? Ложись-ка в постель, сказал он себе, и постарайся уснуть. А все прочее к черту. И утром сразу включись в обычный жизненный ритм. Мальчикам не так уж много времени осталось пробыть здесь. Вот и позаботься о том, чтобы они получше провели это оставшееся время. Я старался, возразил он себе. Я старался, чтобы им было хорошо и Роджеру тоже. Тебе и самому было очень хорошо, подумал он. Да, конечно. Но вот сегодня мне от чего-то сделалось страшно. Ладно, сказал он себе; собственно говоря, в каждом дне легко что-то найти, от чего может сделаться страшно. Ложись в постель, авось повезет, и ты успеешь выспаться до утра. И помни: главное — это чтобы завтра всем было хорошо и приятно. 
     Ночью поднялся юго-западный ветер, и к рассвету он дул с почти ураганной силой. Пальмы гнулись под ним, хлопали ставни, разлетались бумаги, и на песке оседала пена прибоя. 
     Когда Томас Хадсон встал, Роджера уже не было. Мальчики еще спали, и он позавтракал один, просматривая почту, пришедшую с рейсовым судном, которое раз в неделю доставляло с материка мясо, лед, свежие овощи, бензин и другие товары. Ветер дул так сильно, что Томасу Хадсону пришлось придавить чашкой лежавшие на столе письма, чтоб их не унесло. 
      — Может, дверь закрыть? — спросил Джозеф. — Нет. Пока ничего не разбилось, не нужно. 
      — Мистер Роджер пошел прогуляться по берегу, — сказал Джозеф. — Он направился в тот конец острова. 
     Томас Хадсон продолжал читать письма. 
      — Вот газета, мистер Том, — сказал Джозеф. — Я ее утюгом разгладил. 
      — Спасибо, Джозеф. 
      — Мистер Том, это правда про вчерашнюю рыбу? То, что рассказывал Эдди? 
      — А что он тебе рассказывал? 
      — Какая она была огромная и как он ее почти забагрил. 
      — Все правда. 
      — Ах ты господи. Надо же было, чтоб как раз в это время мне пришлось переносить с рейсового судна лед и продукты. Будь я с вами, я нырнул бы и забагрил ее в воде. 
      — Эдди нырял за ней, — сказал Томас Хадсон. 
      — Он мне этого не говорил, — сказал Джозеф, сбавив тон. 
      — Еще чашку кофе, пожалуйста, Джозеф, и я съел бы еще кусок папайи, — сказал Томас Хадсон. Он проснулся голодный, а от ветра голод у него разыгрался пуще. — А бекону не привезли на этот раз? 
      — Найдется, пожалуй, из прежних запасов, — сказал Джозеф. — У вас сегодня хороший аппетит. 
      — Пожалуйста, позови сюда Эдди. 
      — Эдди пошел домой полечить свой глаз. 
      — А что с ним случилось? 
      — Кто-то вчера заехал ему в глаз кулаком. 
     Томасу Хадсону нетрудно было догадаться о причине. 
      — А кроме глаза, все у него цело? 
      — Его вообще крепко избили, — сказал Джозеф. — Он ходил по всем барам и рассказывал такое, чему никто не хотел верить. Люди никогда не поверят тому, что он рассказывает. А жаль. 
      — Где же он дрался? 
      — Везде. Везде, где ему не верили. И все равно никто не хотел верить. Там, куда он попал уже поздно ночью, люди даже не знали толком, о чем речь, но говорили, что не верят, просто чтоб его подстрекнуть к драке. Наверно, на всем острове не осталось ни одного любителя драк, с которым бы он вчера не подрался. А сегодня вечером, попомните мое слово, кое-кто еще приедет с Миддл-Ки — нарочно, чтобы сцепиться с ним. На Миддл-Ки теперь завелось несколько отчаянных голов, с тех пор как там идет стройка. 
      — Надо будет мистеру Роджеру пойти с ним вместе, — сказал Томас Хадсон. 
      — Ух ты! — Джозеф весь просиял. — Будет, значит, потеха вечером. 
     Томас Хадсон выпил еще чашку кофе, съел кусок охлажденной папайи, политой лимонным соком, и четыре ломтика бекона, которые ему подал Джозеф. 
      — Я сразу заметил, что у вас сегодня хороший аппетит, — сказал Джозеф. — А когда я это замечаю, мне уж хочется не пропустить такой случай. 
      — Я ем очень много. 
      — Иногда, — сказал Джозеф. 
     Он налил ему чашку кофе, и Томас Хадсон забрал ее с собой, чтобы допить между делом — среди полученных писем было два, на которые нужно было ответить с обратной почтой. 
      — Сходи к Эдди домой, пусть он составит список того, что надо заказать на следующий рейс, — сказал он Джозефу. — И принесешь мне посмотреть. Для мистера Роджера остался кофе? 
      — Он уже пил, — сказал Джозеф. 
     Томас Хадсон дописывал наверху свои письма, когда явился Эдди со списком необходимых припасов. Выглядел Эдди неважно. Примочки глазу не помогли, губы и щеки сильно распухли. Одно ухо распухло тоже. Разбитые губы он намазал меркурохромом, и яркий их цвет придавал ему вид отнюдь не трагический. 
      — Я вчера свалял дурака, — сказал он. — Проверьте, Том, здесь, кажется, все, что нужно. 
      — А зачем было приходить? Взял бы себе сегодня выходной и посидел бы спокойно дома. 
      — Дома мне хуже, — сказал Эдди. — Ничего, я вечером рано лягу спать. 
      — И больше не ввязывайся в драки из-за этого дела, — сказал Томас Хадсон. — Все равно не поможет. 
      — Нашли кого уговаривать, — сказал Эдди, шевеля пурпуром своих рассеченных и вспухших губ. — Я ведь думал, что правда в конце концов себя окажет, а тут всякий раз подвертывался еще кто-то, и я вместе с моей правдой летел задницей кверху. 
      — Джозеф говорит, ты дрался не один раз. 
      — Я бы и еще дрался, да кто-то увел меня домой, — сказал Эдди. — Бенни добрая душа, что ли. Только благодаря ему да констеблю я и уцелел. 
      — Ты считаешь, что уцелел? 
      — Пусть не весь, но уцелел. Эх, черт, жаль, вас не было, Том. 
      — Мне совсем не жаль. А кому-нибудь там хотелось, чтобы ты и в самом деле не уцелел? 
      — Да нет, едва ли. Просто они думали доказать мне, что я вру. А вот констебль мне поверил. 
      — Неужели? 
      — Факт, поверил. Он да еще Бобби. Только они двое, а больше никто. Констебль сказал, ему бы дознаться, кто меня первый стукнул, он бы его засадил. Все утро меня сегодня допрашивал: ведь был же кто-то первый; а я ему говорю: был, только самый-то первый был я. Неудачный выдался вечер для правды, Том. Такой вечер, что хуже некуда. 
      — Так ты все-таки хочешь браться за стряпню? 
      — А что? — сказал Эдди. — Мы как раз получили мясо для бифштексов. Мясо что надо, настоящая вырезка. Посмотреть — залюбуешься. На гарнир думаю сделать картофельное пюре с подливкой и бобы лима. Еще можно приготовить салат из латука со свежими грейпфрутами. Потом ребята любят пироги, а у нас как раз есть консервированная малина с ежевикой — мировая начинка для пирога. И мороженое мы тоже получили, можно положить сверху. Ну, как по-вашему? Очень уж мне хочется подкормить этого пащенка Дэвида. 
      — Ты что собирался делать, когда прыгал в воду с багром? 
      — Я думал, всажу ей багор под самый плавник — она бы дернула, натянула веревку, и сразу бы ей конец. А я бы тем временем во всю мочь от нее и обратно на катер. 
      — Как она выглядела под водой? 
      — Она была широкая, как гребная лодка, Том. И вся лиловая, а глаз черный и величиной с вашу ладонь. Брюхо у нее отливало серебром, а меч был такой, что даже смотреть страшно. Она шла вглубь даже не очень быстро, но я бы не мог ее догнать, потому что древко у багра слишком легкое и все время всплывало на поверхность. Оно не давало мне нырнуть глубоко. Ничего бы не вышло. 
      — А она тебя видела? 
      — Черт ее знает. Вид у нее был такой, будто ей все ни к чему. 
      — По-твоему, она уже вымоталась? 
      — По-моему, она дошла. По-моему, она бы уже не стала бороться. 
      — Больше нам такой не видать. 
      — Да уж. Такая раз в жизни попадается. Я теперь и рассказывать про нее никому не стану, все равно не верят. 
      — Я хочу написать картину об этой рыбе, Дэвиду на память. 
      — Только напишите, чтоб было похоже. Не пишите по-чудному, как вы иногда любите. 
      — Я все напишу точней, чем на фотографии. 
      — Вот и хорошо. Такие ваши картины мне нравятся. 
      — Очень трудно будет писать то, что под водой. 
      — Картина выйдет вроде той, которая у Бобби, со смерчами? 
      — Нет. Совсем другая и, я надеюсь, лучше. Я сегодня же сделаю несколько этюдов к ней. 
      — А мне нравится та, что со смерчами, — сказал Эдди. — Бобби просто помешался на ней, и вот ему почему-то верят, когда он рассказывает, будто сам видел столько смерчей сразу, сколько там нарисовано. Но эту, с рыбой в воде, пожалуй, потрудней будет написать. 
      — Думаю, что как-нибудь справлюсь, — сказал Томас Хадсон. 
      — А не могли бы вы написать, как она выпрыгнула из воды? 
      — Думаю, что мог бы. 
      — Так напишите для мальчика две картины, Том. Одну, как рыба выпрыгивает из воды, а другую, как Роджер выводит ее на поводке, а Дэв сидит в кресле с удилищем, и я тоже тут, стою рядом. Потом можно будет сфотографировать их. 
      — Сегодня же начну работать над этюдами. 
      — Если захотите что-нибудь у меня спросить, я буду на кухне. Ребята не просыпались еще? 
      — Нет, спят все трое. 
      — А, черт, — сказал Эдди. — Мне что-то на все стало наплевать после этой рыбы. Но надо же им приготовить еду повкуснее. 
      — Жаль, нет пиявок — приставить бы тебе к глазу. 
      — А, черт, плевать мне на этот глаз. Видеть я им вижу, чего еще надо? 
      — Я не стану будить ребят, пусть спят сколько хочется. 
      — Ладно. Джо мне скажет, когда они проснутся, и я покормлю их завтраком. Только если они очень поздно встанут, дам им что-нибудь легкое, чтобы не перебить аппетит перед ленчем. Видали вы то мясо, что вчера доставили? 
      — Нет. 
      — Черт, цена, конечно, немалая, Том, но мясо роскошное. Тут на острове этакого мяса никто за всю жизнь и не пробовал. Хотел бы я знать, как выглядит та скотинка, что дает такое мясо. 
      — Коротконогая, так что брюхо чуть не по земле тащится, — сказал Томас Хадсон. — И притом поперек себя шире. 
      — Вот это да, — сказал Эдди. — Хоть бы раз увидать такую живьем. Здесь у нас если прирежут корову, так только когда она все равно вот-вот околеет с голоду. И мясо горькое-прегорькое. Наши местные обалдели бы, если б им показать такой кусок говядины, как у меня лежит на кухне. Они бы даже не поняли, что это такое. Заболели бы от одного вида. 
      — Мне бы надо успеть дописать письма, — сказал Томас Хадсон. 
      — Виноват, Том, ухожу. 
     Покончив со своей корреспонденцией, ответив даже на два деловых письма, отложенных было до следующей почты, проверив список, составленный Эдди, и выписав чек на всю стоимость заказа плюс те десять процентов, которыми английское правительство облагало всякий импорт с материка, Томас Хадсон пошел на пристань, где рейсовое судно уже готовилось в обратный путь. Капитан принимал от жителей заказы на продукты, лекарства, мануфактуру и галантерею, запасные части, металлические изделия и разные другие товары, которые доставлялись на остров с материка. В трюм судна загружали живых лангустов и другую морскую живность, палуба уже была уставлена корзинами ракушек и порожними баками из-под бензина и смазочного масла, а к капитанской каюте тянулась длинная очередь, терпеливо дожидавшаяся на ветру. 
      — Как у вас, все в порядке, Том? — крикнул из окна каюты капитан Ральф Томасу Хадсону. — А ты куда лезешь без очереди? — одернул он высокого негра в соломенной шляпе, сунувшегося было в каюту. — Кое-что, к сожалению, пришлось заменить. Мясо хорошее? 
      — Эдди говорит, великолепное. 
      — Очень рад. Ну, давайте сюда письма и заказ. Ветер все крепчает. Хочу пройти над большой банкой до того, как начнется отлив. Вот и приходится спешить, вы уж извините. 
      — Увидимся на той неделе, Ральф. Не теряйте из-за меня времени. Большое вам спасибо, дружище. 
      — Постараюсь на той неделе привезти все точно по списку. Том, вам, может быть, деньги нужны? 
      — Нет, у меня еще есть с прошлого раза. 
      — А то, если нужно, у меня наличности много. Ну, ладно. Чья теперь очередь? Твоя, Люшиэс? Говори, на что желаешь потратиться в этот раз. 
     Томас Хадсон прошел через всю пристань, где негры веселились, глядя, что вытворяет ветер с легкими ситцевыми платьями женщин и девушек, и зашагал по коралловой дороге к «Понсе-де-Леон». 
      — А, Том, — встретил его мистер Бобби. — Входите, присаживайтесь. Где это вы пропадали? Мы только что кончили уборку, и заведение уже открыто. Давайте, давайте — когда еще так пьется, как с утра. 
      — Не рано ли? 
      — Вздор. Есть хорошее импортное пиво. И эль «Песья голова» тоже есть. — Он сунул руку в ящик со льдом, достал бутылку пльзенского, откупорил и подал Томасу Хадсону. — Стакан вам, надеюсь, не требуется? Заправьтесь этим для начала, а потом уж решайте, будете пить что-нибудь настоящее или нет. 
      — У меня рабочий день пропадет. 
      — Ну и черт с ним. Вы и так слишком много работаете. Надо подумать о себе, Том. Жизнь вам отпущена одна-единственная. Нельзя же только и делать что рисовать. 
      — Вчера мы выходили в море, и я совсем не работал. Томас Хадсон смотрел на большой холст с тремя смерчами, висевший на стене в глубине бара. Хорошо написано, подумал Томас Хадсон. В меру всей его сегодняшней силы написано, подумал он. 
      — Мне ее пришлось перевесить повыше, — сказал Бобби. — Вчера тут один клиент до того разошелся, что попробовал влезть в лодку. Я ему сказал, что, если он прорвет ногой полотно, это ему обойдется в десять тысяч долларов. И констебль меня поддержал. Констебль хочет вас просить, чтобы вы и ему написали картину, он ее повесит у себя дома. У него есть одна идея. 
      — Что же это за идея? 
      — Он не хотел говорить. Сказал только, что есть очень любопытная идея и он хочет обсудить ее с вами. 
     Томас Хадсон подошел ближе и всмотрелся в картину. Кое-где поверхность была чем-то повреждена. 
      — Добротная вещь, прах ее возьми, — с гордостью сказал Бобби. — На днях тут один клиент вздумал запустить кружкой пива в крайний смерч — сбить его захотел. Так даже вмятинки не осталось. И места этого не найдешь. Пиво стекло себе, как водичка, и все. Да, Том, сработали вы ее на совесть, эту картину. 
      — Но все же так ее ненадолго хватит. 
      — Пока что ей, прах ее возьми, все нипочем, — сказал Бобби. — Но я и сам думай перевесить ее еще повыше. Этот вчерашний меня немного напугал. 
     Он протянул Томасу Хадсону еще бутылку пльзенского со льда. 
      — Том, я вам хочу сказать, до чего я огорчен, что так получилось с рыбой. Я ведь Эдди с мальчишеских лет знаю и знаю, что он никогда не врет. Ну по крайней мере в серьезных делах не врет. По крайней мере, если попросишь его говорить правду. 
      — Да, скверно получилось. Мне даже не хочется никому рассказывать об этом. 
      — И не надо, — сказал Бобби. — Я просто хотел, чтобы вы знали, до чего я огорчен. Ну, допивайте пиво, и я вам приготовлю чего-нибудь посущественней. Это не дело — начинать день в унынии. Чего вы предпочитаете, чтобы взбодриться? 
      — Я и так бодр, — сказал Томас Хадсон. — Я сегодня собираюсь работать, а выпивка всегда отнимает у меня нужную легкость. 
      — Ладно, раз уж мне вас не уговорить, подожду, может, набежит кто-нибудь посговорчивей. Гляньте-ка на эту яхту, Том. Ох, и потрепало ее, наверно, в проливе: очень уж осадка мелкая. 
     Томас Хадсон глянул в распахнутую дверь и увидел входившее в гавань красивое белое судно типа плавучего дома. Эти суда обычно фрахтуют в Майами или другом ближнем порту для поездок вдоль флоридских островов, а в такой день, как вчера, безветренный и тихий, оно благополучно могло пересечь и Гольфстрим. Но сегодня ему, с его мелкой осадкой и громоздкими палубными надстройками, должно быть, пришлось нелегко. Удивительно было, как оно вообще сумело пройти над большой банкой в такую волну. 
     Яхта дошла до середины гавани и стала на якорь. Томас Хадсон и Бобби смотрели на нее с порога. Она была вся белая и блестящая, и на палубе толпились люди, тоже все в белом. 
      — Клиенты, — сказал Бобби. — Надеюсь, приличная публика. К нам ни одна такая большая яхта не заходила с тех пор, как окончился лов тунца. 
      — Откуда она? 
      — Я ее первый раз вижу. Хороша, ничего не скажешь. Но только не для пролива строена. 
      — Вероятно, она вышла около полуночи, еще в штиль, а ветер застиг ее где-нибудь на полдороге. 
      — Скорей всего, так, — сказал Бобби. — Досталось ей, верно, — и покачало и побросало. Ветер прямо-таки шквальный. Ну, скоро мы узнаем, кого она нам привезла. Том, голубчик, дайте я вам приготовлю чего-нибудь. Просто не могу видеть, как вы сидите и не пьете. 
      — Ладно. Стакан джину с тоником, — сказал Томас Хадсон. 
      — Тоника не осталось. Джо вчера последний ящик забрал к вам домой. 
      — Ну, тогда виски с лимоном. 
      — Ирландского виски с лимоном и без сахара, — сказал Бобби. — Готовлю три. Вон Роджер идет. 
     Томас Хадсон оглянулся и увидел его. 
     Роджер вошел в бар. Он был босиком, в линялых бумажных штанах и полосатой тельняшке, севшей от частой стирки. Когда он облокотился о стойку, мышцы на спине выпукло обозначились под натянувшейся тканью. В темноватом помещении бара кожа его казалась совсем коричневой, а волосы были пегие от солнца и морской соли. 
      — Ребята все еще спят, — сказал он Томасу Хадсону. — Кто-то избил Эдди. Ты видел? 
      — Он вчера до поздней ночи дрался то с одним, то с другим, то с третьим, — сказал ему Бобби. — Но в общем так, ничего серьезного. 
      — Не люблю, когда с Эдди что-нибудь случается, — сказал Роджер. 
      — Да ничего страшного не случилось, Роджер, — заверил его Бобби. — Ну, пил, ну, лез в драку, если кто не верил его рассказам. Повредить ему ничего не повредили. 
      — Я все никак не могу успокоиться из-за Дэвида, — сказал Роджер Томасу Хадсону. — Не должны мы были до этого допускать. 
      — По-моему, он уже оправился, — сказал Томас Хадсон. — Во всяком случае, спит с вечера крепким сном. А если кто и виноват, так не ты, а я. Мое дело было вовремя прекратить это. 
      — Нет. Ты положился на меня. 
      — Я отец, я и виноват, — сказал Томас Хадсон. — Я не имел права перекладывать на тебя свою ответственность. Есть вещи, которые передоверять нельзя. 
      — Но я эту ответственность принял, — сказал Роджер. — Я не думал, что он пострадает. И Эдди так не думал. 
      — Знаю, — сказал Томас Хадсон. — Я и сам не думал. Мне казалось, что тут важно другое. 
      — И мне так казалось, — сказал Роджер. — А теперь я себя чувствую эгоистом и скотиной. 
      — Я отец, — сказал Томас Хадсон. — Вся вина на мне. 
      — Свинство, конечно, получилось с этой рыбой, — сказал Бобби, пододвинув к ним два стакана, а третий оставив себе. — Ну, давайте выпьем за то, чтобы в следующий раз попалось еще побольше. 
      — Нет, — сказал Роджер. — Еще побольше я даже видеть не хочу. 
      — Что с вами такое, Роджер? — спросил Бобби. 
      — Ничего. 
      — А я решил написать эту рыбу. Дэвиду на память, — сказал Томас Хадсон. 
      — Вот это здорово. Думаете, выйдет? 
      — Постараюсь, чтобы вышло. Она у меня перед глазами, и мне кажется, я сумею с ней справиться. 
      — Конечно, сумеете. Вы все сумеете. А любопытно, что за публика там на яхте. 
      — Слушай, Роджер, это ты, значит, прогуливал свою совесть по всему острову? 
      — И босиком, — сказал Роджер. 
      — А я вот свою принес сюда, с заходом на пристань к капитану Ральфу. 
      — Мне свою не удалось разгулять, а размачивать я и пытаться не буду, — сказал Роджер. — Хотя эта штука очень вкусная, Бобби. 
      — То-то, — сказал Бобби. — Сейчас приготовлю вам еще порцию. Лучшее средство против угрызений совести. 
      — Я не смел рисковать, когда это касалось ребенка, — сказал Роджер, — да еще чужого ребенка. 
      — Вопрос в том, ради чего ты рисковал. 
      — Это не меняет дела. С детьми рисковать нельзя. 
      — Верно. Я, однако, знаю, ради чего я рисковал. Не ради рыбы, как ты понимаешь. 
      — Понимаю, — сказал Роджер. — Но именно с ним не нужно было этого делать. С ним даже допускать ничего подобного нельзя было. 
      — Проспится, и все будет в порядке. Увидишь. Он очень душевно стойкий мальчик. 
      — Он мой герой, — сказал Роджер. 
      — Это, во всяком случае, лучше, чем когда ты сам был своим героем. 
      — Еще бы не лучше, — сказал Роджер. — Он ведь и твой герой тоже. 
      — Не спорю, — сказал Томас Хадсон. — Его на нас обоих хватит. 
      — Роджер, — сказал мистер Бобби. — Вы с Томом ни в каком не в родстве? 
      — А что? 
      — Да так, мне подумалось. Очень у вас много общего. 
      — Благодарю, — сказал Томас Хадсон. — А ты за себя сам поблагодаришь, Роджер? 
      — Благодарю от всей души, Бобби, — сказал Роджер. — Неужели, по-вашему, я похож на эту помесь художника с человеком? 
      — Вы похожи, как четвероюродные братья, а ребята похожи на вас обоих. 
      — Нет, мы не родня, — сказал Томас Хадсон. — Просто мы жили в одном и том же городе и часто делали одни и те же ошибки. 
      — Ну и пес с ним, — сказал мистер Бобби. — Пейте и оставьте свою совесть в покое. Нашли о чем говорить в баре ранним утром. Кто только мне не жалуется на угрызения совести — и негры, и матросы с грузовых барж, и яхтенные коки, и миллионеры, и жены миллионеров, и контрабандисты, и бакалейщики, и одноглазые ловцы черепах, и просто всякая сволочь. Не будем хоть начинать с этого день. В такую погодку пить надо, а не о совести разговаривать. Да и вообще эти разговоры устарели. С тех пор как появилось радио, все только и делают, что слушают Би-Би-Си. А для совести уже нет ни времени, ни места. 
      — И вы тоже слушаете, Бобби? 
      — Только Большого Бена. От остального меня тоска берет. 
      — Бобби, — сказал Роджер, — у вас хорошая голова и доброе сердце. 
      — Ошибаетесь насчет и того и другого. Но я рад, что вы хоть немножко повеселели. 
      — Это точно, — сказал Роджер. — Как вы думаете, кого нам привезла эта яхта? 
      — Клиентов, — сказал Бобби. — Выпьем-ка еще по стаканчику, чтобы я был готов обслужить их как следует, кто бы они ни были. 
     Пока Бобби выжимал из лимонов сок и готовил коктейли, Роджер сказал Томасу Хадсону: 
      — Я не хотел пороть чушь насчет Дэви. 
      — Ты этого и не делал. 
      — Я хотел сказать вот что. А, черт, как бы это выразить попроще! Ты не зря съязвил насчет того, что я сам был своим героем. 
      — Я никакого права не имею язвить. 
      — Со мной имеешь. Вся беда в том, что в этой проклятой жизни так давно уже ничего не получается просто, а ведь я все время стараюсь, чтобы получалось. 
      — Ты будешь писать правдиво, просто и хорошо. Пусть это будет началом. 
      — А если я сам неправдив, непрост и нехорош? Смогу я так писать? 
      — Пиши так, как сможешь, только чтоб было правдиво. 
      — Я многое должен научиться лучше понимать, Том. 
      — Ты и учишься. Вспомни: наша последняя встреча до нынешнего твоего приезда произошла в Нью-Йорке, и ты тогда был с этой стервой — гасительницей окурков. 
      — Она покончила с собой. 
      — Когда? 
      — Когда я был в горах. Еще до того, как я переехал на побережье и стал писать ту картину. 
      — Прости, я не знал, — сказал Томас Хадсон. 
      — Рано или поздно это должно было случиться, — сказал Роджер. — Счастье мое, что я вовремя с нею расстался. 
      — Ты бы этого никогда не сделал. 
      — Не уверен, — сказал Роджер. — Мне такой выход представлялся довольно логичным. 
      — Ты бы этого не сделал хотя бы потому, что это был бы страшный пример для мальчиков. Что почувствовал бы Дэви? 
      — Дэви бы понял, мне кажется. И потом, знаешь, тут уж когда доходит до дела, не думаешь о том, как бы не послужить для кого-то дурным примером. 
      — Бот теперь ты действительно порешь чушь. Бобби пододвинул им наполненные стаканы. 
      — Роджер, такими разговорами вы даже меня вгоните в тоску. Я всякое привык слушать, мне за это деньги платят. Но от своих друзей я такого слушать не желаю. Так что перестаньте, Роджер. 
      — Уже перестал. 
      — Вот и хорошо, — сказал Бобби. — Пейте. Был тут как-то один приезжий из Нью-Йорка, он жил в гостинице, но почти весь день околачивался здесь, у меня. Так он только про то и говорил, как он собирается покончить с собой. Ползимы всем тут настроение портил. Констебль предупреждал его, что самоубийство противозаконно. Я просил констебля, пусть скажет ему, что разговоры о самоубийстве тоже противозаконны. Но констебль сказал, что для этого он должен раньше съездить в Нассау и получить инструкции. Но мало-помалу люди попривыкли к этому типу, а потом у него даже нашлись единомышленники. Однажды он тут завел разговор с Дылдой Гарри: так и так, мол, думаю кончать жизнь самоубийством и хорошо бы найти кого-нибудь для компании. 
     «Считайте, что уже нашли, — говорит ему Гарри. — Я — тот, кто вам нужен». И вот Дылда Гарри начинает его подговаривать, чтобы им вместе поехать в Нью-Йорк и там нахлестаться до полного ко всему омерзения, а потом влезть на самую высокую городскую крышу и с нее сигануть прямо в небытие. Должно быть, Дылда Гарри считал, что небытие — это что-то вроде пригорода. По преимуществу населенного ирландцами. 
     Приезжему этот план очень понравился, и они его обсуждали изо дня в день. Кое-кто еще пытался примазаться, было даже предложение организовать общество самоубийц и для упрощения дела ограничиться экскурсией в Нассау. Но Дылда Гарри твердо стоял на Нью-Йорке, и в один прекрасный вечер он наконец объявил приезжему, что жизнь ему окончательно опостылела и можно ехать. 
     Тут как раз Дылда Гарри получил от капитана Ральфа заказ на партию лангустов, и несколько дней он сюда не приходил, а приезжий эти дни пил уже вовсе без просыпу. У него было с собой какое-то снадобье вроде нашатыря, вот он его хлебнет, протрезвится немного — и опять сначала. Но, несмотря на снадобье, алкоголь в нем все накапливался и накапливался. 
     Его к тому времени все привыкли запросто звать Самоубийцей, и вот я ему как-то говорю: «Послушайте, Самоубийца, вы бы хоть сделали передышку, а то ведь и до небытия не дотянете». 
     «А я уже все, — говорит. — Я уже en route [1]. Я уже отправляюсь в дорогу. Получите с меня за выпитое. Роковой выбор сделан». 
     Я ему даю сдачу, а он отмахивается. «Сдачи, — говорит, — не надо. Оставьте эти деньги для Гарри, пусть выпьет на них перед тем, как последовать за мной». 
     А сам выскочил из бара, да прямиком на причал Джонни Блейка, да бултых в воду, а ночь была темная, безлунная, и так его больше никто и не видал, пока через два дня труп не прибило к берегу на самой оконечности мыса. А ведь тогда всю ночь никто не ложился, искали, где только могли. Я так думаю, он расшиб себе голову о какую-нибудь бетонную штуковину под водой и течение унесло его в море. Дылда Гарри вернулся на следующий день и оплакивал его, пока не пропил всю сдачу. Сдача-то была с двадцатидолларовой бумажки. А потом говорит мне: «Знаешь, Бобби, он, наверно, был псих, Самоубийца-то». И угадал — родственники потом прислали человека за телом, так этот человек говорил комиссару, что Самоубийца страдал какой-то маниакально-депульсивной болезнью. У вас такой болезни не было никогда, Роджер? 
      — Нет, — сказал Роджер. — И теперь уже, надеюсь, не будет. 
      — Вот и хорошо, — сказал Бобби. — С небытием шутить шутки не надо. 
      — К матери небытие, — сказал Роджер. 
      
     [1] В пути (франц.).