Острова в океане. Эрнест Хемингуэй

VI

Они шли фордевиндом, держа курс на запад, огибая риф с обращенной к острову стороны. Горючее в баки было залито, ледник набит льдом, и в камбузе дежурная смена ощипывала и потрошила кур. Другая смена была занята чисткой оружия. Мостик затянули брезентом до половины человеческого роста, на борту укрепили две длинные доски, огромными буквами вещавшие о научных целях экспедиции. Заглядывая за борт, чтобы проверить глубину, Томас Хадсон видел, как на вспененную катером воду летят и ложатся куриные перья. 
      — Держи как можно ближе к берегу, только так, чтобы не наскочить на мель, — сказал он Аре. — Ты же эти места знаешь. 
      — Знаю, что это довольно рискованно, — сказал Ара. — Где мы должны стать на якорь? 
      — Я хочу пошарить немного вокруг Кайо Круса. 
      — Пошарить можно, только это вряд ли что-нибудь даст. Не думаешь же ты, что они так и торчат там. 
      — Нет. Но, может, их видели местные рыбаки. Или угольщики. 
      — Хоть бы этот ветер улегся, — сказал Ара. — Денька два-три мертвого штиля — вот бы нам что нужно. 
      — За Романо штиля не жди. 
      — Знаю. Но здесь ветер дует прямо как в горном ущелье. Если он не уляжется, нечего и рассчитывать на удачу. 
      — До сих пор все у нас шло как надо, — сказал Томас Хадсон. — Может, еще повезет. Вдруг они захватили радиостанцию в Лобосе и оттуда радировали, чтобы другая подлодка пришла им на выручку? 
      — Значит, они не знали, что другая подлодка уже там. 
      — Наверное даже. За десять дней они могли далеко уйти. 
      — Если хотели, — сказал Ара. — Ладно, Том, хватит рассуждать. У меня от рассуждений голова болит. Лучше уж возиться с горючим. Ты все рассуди сам, а мне давай команду, как держать. 
      — Держи прежним курсом, только помни об этой окаянной Минерве. Не налететь бы там на подводный риф. 
      — Ладно. 
     Может быть, от удара у нее рация вышла из строя, думал Томас Хадсон. Но ведь наверняка там была запасная установка для таких случаев. Однако Питерсу ни разу не удалось поймать ее по УКВ после того, как ее подбили. И все-таки это ничего не доказывает. Ничто ничего не доказывает; достоверно только одно: три дня назад две шхуны прошли здесь тем курсом, которым сейчас идем мы. Спросил я его, были ли у них шлюпки на палубе? Нет, забыл. Но, наверно, были, ведь он же сказал, что это обыкновенные шхуны, на каких ходят ловцы черепах, если не считать шалашей из пальмовых листьев. 
     Сколько людей? Не известно. Есть ли раненые? Не известно. Какое оружие? Известно только, что есть один автомат. Куда направляются? Туда же, куда и мы за ними, — пока что. 
     Может быть, удастся обнаружить что-нибудь между Кайо Крусом и Мегано, думал он. Стаи птиц — вот и все, что ты обнаружишь, наверно, да еще следы игуан на песке, где они пробирались к воде. 
     Ну, хотя бы это тебе поможет не думать о другом. О чем другом? Нет больше ничего другого, и думать тебе не о чем. Как это не о чем? Ты должен думать об этом судне, и о людях на нем, и о тех сволочах, за которыми ты охотишься. А кончишь тут — вернешься к своим зверям, и съездишь в город, чтобы там напиться в дым, так, чтобы тебя потом приволокли замертво, и переспишь с кем придется, а там — очухаешься и будешь готов начинать все сначала. 
     Может быть, на этот раз тебе удастся изловить этих сволочей. Не ты уничтожил их подводную лодку, но ты был немного причастен к ее уничтожению. И если тебе удастся выследить ее экипаж, ты этим принесешь немалую пользу. 
     Так почему же тебе все это вроде бы ни к чему, спросил он себя. Почему ты не видишь в них убийц и не испытываешь тех праведных чувств, которые должен испытывать? Почему просто скачешь и скачешь вперед, точно лошадь, потерявшая наездника, но не сошедшая с круга? Потому что все мы убийцы, сказал он себе. Все, и на этой стороне и на той, если только мы исправно делаем свое дело, и ни к чему хорошему это не приведет. 
     Но ты все-таки должен это делать, сказал он себе. Да, конечно. Но гордиться этим я не должен. Я только должен это делать хорошо. Я не нанимался получать от этого удовольствие. Ты и вообще не нанимался, сказал он себе. И тем хуже. 
      — Пусти, Ара, я сам буду править, — сказал он. Ара передал ему штурвал. 
      — А ты продолжай наблюдение по правому борту. Смотри только, чтобы солнце не слепило тебе глаза. 
      — Сейчас схожу за биноклем. Слушай, Том. Почему ты не хочешь, чтобы я правил и чтобы вахту несли сразу четверо? Ты же очень устал, даже на остановке у острова не дал себе отдохнуть. 
      — Четверым сейчас на вахте делать нечего. Это понадобится позже. 
      — Но ты уже устал, Том. 
      — Мне не хочется спать. Понимаешь, если они идут ночами и близко к берегу, без поломки у них не обойдется. Тогда они вынуждены будут пристать, чтобы исправить повреждение, и тут-то мы их и настигнем. 
      — Это не причина, чтобы тебе не знать ни сна, ни отдыха, Том. 
      — Я этим делом занимаюсь не для форсу, — сказал Томас Хадсон. 
      — Никто никогда так и не думал. 
      — Слушай, Ара, что ты чувствуешь к этим сволочам? 
      — Просто думаю: вот мы доберемся до них, перестреляем сколько нужно будет, а остальных захватим с собой. 
      — Ну а бойня, которую они устроили? 
      — Не хочу сказать, что мы на их месте поступили бы так же. Но им это, видно, казалось необходимым. Не ради удовольствия же они это сделали. 
      — А свой, которого они убили? 
      — Генри несколько раз готов был убить Питерса. Мне самому иногда хочется его убить. 
      — Да, такое бывает, — согласился Томас Хадсон. 
      — Я просто не думаю обо всем этом, вот оно меня и не беспокоит. А ты вместо того, чтобы изводить себя беспокойными мыслями, лег бы и почитал. Раньше ведь ты всегда так делал. 
      — Сегодня я буду спать. Вот станем на якорь, я почитаю и усну. У нас есть в запасе четыре выигранных дня, хоть оно и незаметно. Теперь от нас требуется только одно: искать как следует. 
      — Рано или поздно они попадут к нам в руки — не к нам, так к другим, — сказал Ара. — Не все ли равно? У нас есть своя гордость, но это гордость особая, о которой люди понятия не имеют. 
      — Да, я и забыл, — сказал Томас Хадсон. 
      — Это гордость без тщеславия, — продолжал Ара. — Дерьмо ей брат, неудача — сестра, а со смертью она в законном браке. 
      — Велика должна быть сила такой гордости. 
      — Очень велика, — сказал Ара. — Ты о ней не забывай, Том, и не изводи себя попусту. У нас тут у всех эта гордость есть, даже у Питерса. Хоть я и не люблю Питерса. 
      — Спасибо тебе за твои слова, — сказал Томас Хадсон. — Мне иногда, правда, до того невтерпеж становится, думаешь, хрен с ним со всем. 
      — Том, — сказал Ара. — У человека только и есть что гордость. Бывает, ее у него слишком уж много, и тогда это грех. Ради гордости все мы иногда делаем то, что кажется невозможным. А мы идем на это. Но нужно, чтобы гордость была подкреплена разумом и осмотрительностью. Тебе сейчас этого недостает, и я прошу тебя: будь осмотрителен. Ради нас и ради судна. 
      — Кого это нас? 
      — Всех нас. 
      — Ладно, — сказал Томас Хадсон. — Крикни, чтоб тебе принесли твой бинокль. 
      — Том, пойми меня. 
      — Я понял. И очень благодарен тебе. Я сегодня на совесть поужинаю и буду спать сном невинного младенца. 
     Аре не стало смешно от этих слов, а он всегда думал, что смешное должно быть смешным. 
      — Постарайся, Том, — сказал он.