Острова в океане. Эрнест Хемингуэй

VIII

      
     Он почувствовал, что его трогают за плечо. Это был Ара, и он сказал: 
      — Том, одного мы достали, Вилли и я. Томас Хадсон сбежал вниз, и Ара за ним. 
     Немец лежал на корме, закутанный в одеяло. Под головой у него были две подушки. Питерс сидел рядом на палубе, держа в руках стакан с водой. 
      — Посмотрите, что у нас тут есть, — сказал он. Немец был очень худ, подбородок и впалые щеки уже обросли белокурой бородкой. Волосы у него были длинные и спутанные, и в последнем дневном свете, какой бывает, когда солнце почти уже зашло, он был похож на святого. 
      — Он не может говорить, — сказал Ара. — Мы с Вилли уже пробовали. И между прочим, держись так, чтобы ветер не дул от него к тебе. 
      — Да, я еще с трапа учуял, — сказал Томас Хадсон. — Спроси, не нужно ли ему чего-нибудь, — обратился он к Питерсу. 
     Радист заговорил с пленным по-немецки, и тот повел глазами на Томаса Хадсона, но ничего не сказал и не повернул головы. Томас Хадсон услышал стук мотора и, оглянувшись на бухту, увидел шлюпку, выплывавшую из огней заката. Она была так нагружена, что сидела в воде выше ватерлинии. Он снова поглядел на немца. 
      — Спроси, сколько их там. Скажи: нам надо знать. Скажи: это очень важно. 
     Питерс снова заговорил с немцем — мягко и, как показалось Томасу Хадсону, даже ласково. Немец с трудом выговорил три слова. 
      — Он говорит, что ничто не важно, — сказал Питерс. 
      — Скажи: он ошибается. Мне необходимо знать. И спроси, не сделать ли ему укол морфия. 
     Немец дружелюбно посмотрел на Томаса Хадсона и произнес три слова. 
      — Он говорит, теперь ему уже не больно, — сказал Питерс. Он быстро заговорил по-немецки, и опять Томас Хадсон уловил в его речи ласковую интонацию, но, может быть, такая интонация была присуща самому языку. 
      — Уймись-ка, Питерс, — сказал Томас Хадсон. — Переводи только то, что я говорю, и переводи точно, слышишь? 
      — Да, сэр, — сказал Питерс. 
      — Скажи ему, что я могу заставить его говорить. 
     Питерс что-то сказал немцу, и тот обратил глаза к Томасу Хадсону. Это были старческие глаза, вставленные в лицо молодого человека, только постаревшее, как стареет топляк, и почти такое же серое. 
      — Nein, — медленно выговорил немец. 
      — Он говорит — нет, — перевел Питерс. 
      — Это я и сам понял, — сказал Томас Хадсон. — Вилли, пойди принеси ему теплого супа и коньяку немного захвати. Питерс, спроси его, если я не буду требовать, чтобы он говорил, так, может, он все-таки не откажется от морфия? Скажи, у нас его много. 
     Питерс перевел, и немец посмотрел на Томаса Хадсона и улыбнулся скупой северной улыбкой. Он что-то почти неслышно сказал Питерсу. 
      — Он говорит спасибо, но ему уже не нужно, а морфий лучше поберечь. 
     Тут он еще что-то тихо сказал Питерсу, и тот перевел: 
      — Он говорит, вот на прошлой неделе морфий был бы ему очень кстати. 
      — Скажи ему, что я уважаю его за его мужество, — сказал Томас Хадсон. 
     Антонио уже подходил на шлюпке вместе с Генри и остальными, ездившими на Мегано. 
      — Потише поднимайтесь на борт, — сказал им Томас Хадсон. — И держитесь подальше от кормы. Там у нас фриц умирает, и я хочу, чтобы он умер спокойно. Что вы обнаружили? 
      — Ничего, — сказал Генри. — Ровнехонько ничего. 
      — Питерс, — сказал Томас Хадсон. — Говори с ним, сколько хочешь. Может, что-нибудь выудишь. Мы с Вилли и Арой пойдем выпьем. 
     Внизу он сказал: 
      — Ну как у тебя с супом, Вилли? 
      — Да попалась мне тут похлебка из моллюсков, — сказал Вилли. — Она еще теплая. Сейчас дам ему. 
      — Почему тогда не суп из бычьего хвоста или индийский с пряностями? — сказал Томас Хадсон. — Это его еще вернее прикончит. А где куриный бульон? 
      — Есть и куриный бульон, да я не хотел ему давать. Это же для Генри. 
      — И правильно, — сказал Генри. — Чего ради нам с ним цацкаться? 
      — А мы вовсе и не цацкаемся. Когда я велел насчет супа, я подумал, что тарелка горячего бульона и глоток-другой коньяку помогут ему заговорить. Но он говорить не будет. Налей-ка мне джину, Ара. 
      — Они сделали для него укрытие, Том, и у него была хорошая постель из веток, и вдоволь воды, и еда в глиняном горшке. Старались сделать, чтобы ему было удобно, и канавки прорыли в песке для стока. От берега к укрытию протоптаны были дорожки, и ходило по ним человек восемь или десять. Не больше десяти. Мы с Вилли очень осторожно его несли. Обе его раны гангренозные, и по правому бедру гангрена уже высоко поднялась. Может, зря мы его сюда притащили, лучше было вам и Питерсу поехать туда и допросить его на месте? Если так, то это я виноват. 
      — У него было оружие? 
      — Нет. Ни оружия, ни личного опознавательного знака. 
      — Дай мне мой джин, — сказал Томас Хадсон. — Как по-твоему, когда были срезаны ветки для укрытия? 
      — По-моему, не позже, чем вчера утром. Но я, конечно, не уверен в этом. 
      — Вообще-то он хоть что-нибудь говорил? 
      — Нет. Как увидел нас с автоматами, так и сделался точно деревянный. Вот только испугался Вилли. Должно быть, когда увидел его глаз. А когда мы его подняли, он улыбнулся. 
      — Чтобы показать, что он еще может улыбаться, — вставил Вилли. 
      — И сразу сомлел, — сказал Ара. — Долго еще ему умирать, как ты считаешь, Том? 
      — Не знаю. 
      — Ну, пойдем-ка наверх и выпивку с собой возьмем, — сказал Генри. — Я не доверяю Питерсу. 
      — Сперва съедим эту похлебку, — сказал Вилли. — Я голоден. А ему можно согреть банку с куриным бульоном, если Генри согласен. 
      — Если он от этого заговорит, тогда пожалуйста, — сказал Генри. 
      — Ну, навряд ли, — сказал Вилли. — Но, видно, и в самом деле свинство — совать ему эту похлебку, когда он так плох. Отнеси ему коньяку, Генри. Может, он его любит, как мы с тобой. 
      — Не тревожьте его, — сказал Томас Хадсон. — Он хороший фриц. 
      — Ну как же, — сказал Вилли. — Все фрицы хорошие, когда лапки кверху поднимают. 
      — Он не поднимал лапок, — сказал Томас Хадсон. — Он просто умирает. 
      — И с большим достоинством, — сказал Ара. 
      — Ты что, тоже записался в обожатели фрицев? — спросил его Вилли. — Значит, вас теперь двое — ты да Питерс. 
      — Прекрати, Вилли, — сказал Томас Хадсон. 
      — А тебе-то что? — сказал ему Вилли. — Ты же всего-навсего выдохшийся вожак горсточки пылких обожателей фрицев, 
      — Пойдем на бак, Вилли, — сказал Томас Хадсон. — Ара, когда суп согреется, отнеси его на корму. А вы, все, кто хочет, можете идти смотреть, как этот фриц умирает. Только не лезьте к нему. 
     Антонио хотел было пойти за Вилли и Томасом Хадсоном, но Томас Хадсон отрицательно покачал головой, и Антонио вернулся в камбуз. 
     Уже почти стемнело. Томас Хадсон только-только различал лицо Вилли. При таком освещении оно показалось ему более приятным, может быть, и потому, что он стоял со стороны его зрячего глаза. Томас Хадсон посмотрел на Вилли, на обе якорные цепи, на еще маячившее в сумраке дерево на берегу. Ненадежный здесь грунт — песок, подумал он и сказал: 
      — Ну, Вилли, выкладывай, что там тебе еще не дает покоя? 
      — Ты, — сказал Вилли. — Изматываешь себя до полусмерти, потому что у тебя сын погиб. У всех дети умирают, не знаешь, что ли? 
      — Знаю. Еще что? 
      — Этот хреновый Питерс и этот хреновый фриц развели смрад на всю корму, и вообще, что это за судно такое, на котором первым помощником — кок? 
      — Как он стряпает? 
      — Стряпает он что надо и насчет вождения мелких судов знает побольше, чем мы все, вместе взятые, включая и тебя. 
      — Да, гораздо больше. 
      — А, к матери все это, Том. Ты не думай, что я злюсь на тебя. Мне не на что злиться. Просто я привык к другим порядкам. Но мне нравится это судно, и люди все мне здесь нравятся, кроме этого дерьмового Питерса. Только ты перестань себя изматывать. 
      — А я не изматываю, — сказал Томас Хадсон. — Я ни о чем не думаю, кроме работы. 
      — Ох, до чего же возвышенно, прямо набить тебя опилками да на кресте распять, — сказал Вилли. — Ты бы лучше о шлюхах думал. 
      — Что ж, мы в общем к ним и держим путь. 
      — Вот это другой разговор. 
      — Вилли, а ты сейчас как — ничего? 
      — Конечно. А что? Просто этот фриц меня разбередил. Они ведь так аккуратно его устроили, как мы никого бы устроить не сумели. Или, может, сумели бы, будь у нас время. А они вот нашли время. Ну, положим, они не знали, что мы так близко. Но как им не знать, что кто-то за ними гонится? Теперь уж все за ними гонятся. А они так заботливо его устроили, как только можно устроить человека в таком состоянии. 
      — Верно, — сказал Томас Хадсон. — И тех на острове они тоже очень заботливо устроили. 
      — Да, — сказал Вилли. — Вот в том-то и беда. 
     Тут вошел Питерс. Он всегда держался как солдат морской пехоты, даже когда был не в лучшем виде, и очень гордился той подлинной дисциплиной без внешних формальностей, которая была правилом на судне. Он больше чем кто-либо умел этим пользоваться. Но сейчас, войдя, он стал по стойке «смирно» и отдал честь, из чего стало видно, что он пьян, и сказал: 
      — Том, то есть, простите, сэр. Он умер. 
      — Кто умер? 
      — Пленный, сэр. 
      — Хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Включи свой генератор и постарайся связаться с Гуантанамо. 
     У них, наверно, что-нибудь для нас есть, подумал он. 
      — Пленный говорил? — спросил он Питерса. 
      — Нет, сэр. 
      — Вилли, — сказал Томас Хадсон, — как ты себя чувствуешь? 
      — Очень хорошо. 
      — Возьми несколько магниевых лампочек и сделай с него два снимка в профиль, с одной и с другой стороны. Откинь одеяло, и стяни с него шорты, и сделай один снимок во весь рост, как он там лежит на корме. Еще один снимок анфас головы и один — анфас во весь рост. 
      — Слушаю, сэр, — сказал Вилли. 
     Томас Хадсон поднялся на мостик. Он слышал, как заработал генератор, и видел вспышки магниевых лампочек. Там наверху, где все подсчитывают, не поверят даже тому, что у нас вообще был пленный. Доказательств нет. Кто-нибудь скажет, что это было просто мертвое тело, которое фрицы спихнули в море, а мы подобрали. Надо было раньше его сфотографировать. А, ладно, ну их к чертям. Может, завтра мы остальных добудем. 
     Подошел Ара. 
      — Том, кого ты назначишь отвезти его на берег и похоронить? 
      — Кто сегодня меньше всех работал? 
      — Все много работали. Я возьму с собой Хиля, и мы вдвоем все сделаем. Зароем его в песок над линией прилива. 
      — Лучше повыше. 
      — Я пришлю Вилли, и ты ему скажи, какую надпись сделать на доске. У меня в кладовой есть подходящая доска от ящика. 
      — Присылай Вилли. 
      — Зашить тело в брезент? 
      — Нет. Только заверните в его собственное одеяло. Присылай Вилли. 
      — Что нужно? — спросил Вилли. 
      — Сделай на доске надпись: «Неизвестный немецкий матрос» и поставь дату. 
      — Хорошо, Том. Мне съехать на берег для похорон? 
      — Нет, Ара и Хиль поедут. Сделай надпись и отдохни, выпей чего-нибудь. 
      — Как только Питерс поймает Гуантанамо, я пришлю тебе сказать. А ты сам не хочешь сойти вниз? 
      — Нет. Я и тут отдыхаю. 
      — И каково это — бодрствовать на мостике такого большого корабля, с сознанием своей ответственности и всякой прочей дерьмовой хреновины? 
      — Примерно так же, как делать надпись на той доске. 
     Пришла радиограмма из Гуантанамо. Расшифрованная, она гласила: 
      
     ПРОДОЛЖАЙТЕ ТЩАТЕЛЬНЫЕ ПОИСКИ ЗАПАДНОМ НАПРАВЛЕНИИ. 
      
     Это нам, сказал про себя Томас Хадсон. Он лег и тут же заснул, и Генри укрыл его легким одеялом.