Каждый Новый день

День 6015

Просыпаюсь и оказываюсь не в четырех часах от нее, не в часе и даже не в пятнадцати
минутах.
Нет-нет, я просыпаюсь в ее доме.
В ее комнате.
И в ее теле.
Поначалу мне кажется, что я все еще сплю и вижу сон. Открываю глаза: комната – как у
любой шестнадцатилетней девушки, которая долго в ней живет. Куклы от Мадам Александр
лежат вперемешку с подводкой для глаз и модными журналами. Все еще полагая, что это мое
подсознание выкидывает свои фокусы, получаю доступ к памяти и понимаю, что я – Рианнон.
Снился ли мне раньше этот сон? Что-то не припоминаю. Но вообще-то все может быть. Если
я думаю о ней все время, с ней связаны все мои надежды и заботы, почему бы ей не
проникнуть и в мои сны?
Но я не сплю. Я чувствую, как моя щека прижимается к подушке. Как замоталась вокруг ноги
простыня. И я дышу. А ведь в сновидениях не нужно дышать.
И мгновенно мир становится хрупким, как стекло. Каждый миг жизни приобретает значение.
Каждое движение – это риск. Я хорошо понимаю, что она вряд ли обрадовалась бы такому
моему присутствию. И представляю тот ужас, что охватил бы ее, осознавай она то, что
произошло. Полную потерю контроля над своим телом.
Любой мой поступок может что-нибудь нарушить. Любое сказанное мной слово. Я словно
шагаю по тонкому льду.
Единственный способ избежать неприятностей – прожить этот день так, как Рианнон ожидала
бы от меня. Если ей станет известно, что я был в ее теле (а у меня нет никаких сомнений, что
станет), я хочу, чтобы она знала: я не воспользовался ситуацией. Я инстинктивно понимаю,
что не нужно и пытаться что-нибудь выяснить таким путем. А также добиться каких-либо
преимуществ. И получается, что в любой ситуации я сегодня в проигрыше.
Вот что она чувствует, когда поднимает руку.
Когда моргает.
Поворачивает голову.
Вот на что это похоже – облизнуть ее губы ее языком, встать на ноги. Вот он, ее вес. Ее рост.
Угол зрения, под которым она видит мир вокруг себя.
Я легко мог бы увидеть любое воспоминание обо мне. Или о Джастине. Мог бы узнать, что
она говорила, когда меня не было рядом. Прямо передо мной – гигантская, полнейшая версия
ее личного дневника. Но мне нельзя его читать.
«Привет!»
Вот так она слышит свой голос, когда он доносится до нее изнутри. Так он звучит, когда она
остается наедине с собой.
Мимо меня, шаркая шлепанцами, проходит в коридор ее мать. Она встала с постели не по
своей воле. У нее была бессонница, под утро она заснула, но ненадолго. Она говорит, что
попробует снова уснуть, но жалобно добавляет, что это ей, конечно же, не удастся.
Отец Рианнон в кухне, собирается на работу. Его «с добрым утром» звучит не так жалобно.
Но он торопится, и мне кажется, что, кроме этих двух слов, Рианнон от него больше ничего не
услышит. Пока он ищет ключи, я съедаю свои хлопья. Затем он быстро прощается и убегает,
я едва успеваю крикнуть вдогонку «до свидания».
Пожалуй, не буду сегодня принимать душ или менять после ночи футболку. Я и так слишком
много уже увидел, всего лишь взглянув в зеркало на лицо Рианнон. Я не могу заставить себя
зайти еще дальше. Расчесывать ее волосы – уже очень интимная процедура. Так же как
краситься или надевать ее туфли.
А чувствовать равновесие ее тела, ощущать ее кожу как будто бы изнутри, касаться щеки – и
чувствовать это касание и как я, и как она, – какие же это удивительно яркие ощущения! Я
стараюсь остаться самим собой, но не могу избавиться от чувства, что я – это она.
Чтобы найти ключи и узнать, как дойти до школы, приходится обращаться к ее памяти.
Может, остаться дома? Но я не уверен, что смогу вынести это испытание: целый день быть
ею наедине с собой. Мне необходимо как-то отвлечься.
Я буду стараться по возможности избегать Джастина. Подхожу к своему шкафчику пораньше,
забираю оттуда учебники и бегу на первый урок, никуда не сворачивая. Подружки по одной
просачиваются в класс, и с каждой я стараюсь поговорить подольше. Никто не замечает, что
я не Рианнон. А когда начинается урок и учитель принимается за свои объяснения, мне
остается только спокойно сидеть, слушать и делать записи.
Запомни! – стараюсь докричаться я до Рианнон. –
Запомни, как обыкновенно я себя веду!
Не могу удержаться, чтобы не посматривать время от времени на то, чего никогда прежде не
видел. Каракули в тетради, которые она выводила в задумчивости: горы и деревья. Легкие
следы от резинок на щиколотках. Красное родимое пятнышко у основания левого большого
пальца. Вероятно, всего этого она просто не замечает. Но я в ней совсем недавно, и я вижу
все.
Вот что она чувствует, когда держит карандаш.
Когда набирает в легкие воздух.
Когда опирается спиной на спинку сиденья.
Когда касается уха. Вот так она чувствует мир. Вот что она слышит каждый день.
Я позволяю себе только одно воспоминание. Я не выбираю его. Оно само всплывает в
памяти, я – я не загоняю его обратно. Подружка Рианнон Ребекка сидит рядом и жует жвачку.
В какой-то момент ей становится так скучно, что она достает ее изо рта и начинает катать в
пальцах. А мне вспоминается случай в шестом классе. Учительница застукала ее за этим
занятием, и Ребекка так удивилась, что от удивления дернулась, и шарик жвачки вылетел из
пальцев да прямо в прическу Ханны Уолкер. Ханна поначалу не поняла, что случилось, и все
так и покатились со смеху, отчего учительница еще больше разозлилась. Только одна
Рианнон и сказала ей, что у той жвачка в волосах. Она же и выскребала ее ногтями, стараясь
не склеить волосы еще больше. Вытащила всю. Вот такое воспоминание.
Я стараюсь не встретиться с Джастином за ланчем, но мне это не удается.
Я иду по коридору, причем очень далеко и от наших шкафчиков, и от столовой, но он
почему-то оказывается там же. Он не то чтобы рад видеть Рианнон или, наоборот, не рад –
нет, он воспринимает ее присутствие просто как данность, вроде звонка на перемену.
– Двинем туда, – бросает он.
– Конечно, – отвечаю я, пока не совсем понимая, на что именно соглашаюсь.
В данном случае «туда» означает одну пиццерию в двух кварталах от школы. Мы берем по
пицце и по коле. Он платит за себя, а за меня даже и не думает. Прелестно.
Сегодня он разговорчив, причем упирает на свою, как я понимаю, любимую тему – всеобщую
несправедливость по отношению к нему. Все и вся сговорились против него: и зажигание не
работает, и папаша постоянно нудит о колледже, и учитель английского разговаривает как
голубой. Я с трудом следую за нитью его путаных рассуждений, «следовать» здесь – самое подходящее слово. Весь наш разговор построен так, что он вещает, а я как будто следую за
ним, по крайней мере в пяти шагах, и внимаю. Ему наплевать на мое мнение. Любое мое
замечание он пропускает мимо ушей.
Он бубнит и бубнит о том, как погано эта сука Стефани относится к его другу Стиву,
запихивая при этом в рот куски пиццы и не отрывая взгляда от стола. На меня он почти не
смотрит. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать какую-нибудь резкость. Ведь сила на
моей стороне, хотя он этого и не понимает. Порвать с ним – дело одной минуты, даже
меньше. Всего лишь несколько точно подобранных слов – и я обрываю связь. Он может
отреагировать: допустим, расплачется – или разозлится, или завалит обещаниями. У меня
готов ответ на любую его реакцию.
Меня просто распирает от желания так и сделать, но я не раскрываю рта. Я не применяю эту
силу. Потому что понимаю: такой конец их романа не приведет к началу нового, нашего с
Рианнон. Если я порву с ним, Рианнон никогда мне этого не простит. Не то чтобы она не
смогла завтра все поправить. Нет: просто она будет относиться ко мне как к предателю, и
долго наши отношения не продлятся. Я должен держаться в рамках. Я не могу просто
свернуть с дороги и врезаться куда-нибудь, и неважно, что последствия аварии очень бы мне
понравились.
Я надеюсь, она поймет, – за весь день Джастин ничего не заметил. Она-то может разглядеть
меня в любом теле, но Джастин – он не способен заметить ее отсутствие в ее собственном.
Он не видит ее.
На обратном пути мы не держимся за руки, даже не разговариваем. Когда расходимся, он не
желает мне доброго дня и не благодарит за проведенное вместе время. Он не прощается «до
скорого». Зачем ему? Он и так знает, что встреча неизбежно состоится.
Пока он уходит, я торопливо вливаюсь в толпу, не переставая обдумывать свою проблему. Я
более чем уверен в рискованности того, что делаю, ведь здесь действует «эффект бабочки»:
от малейшего взмаха ее крылышек зависит, куда повернет ситуация. Если хорошо продумать
и достаточно далеко проследить возможные последствия тех или иных действий, становится
очевидно, что любой мой шаг может оказаться неверным, а результаты любого поступка – не
соответствовать моим истинным намерениям.
На кого я не обращаю должного внимания? Чего не говорю из того, что должна была бы
говорить Рианнон? Чего я не замечаю, что она заметила бы обязательно? И какие тайные
знаки пропускаю прямо сейчас, бродя по запруженным школьным коридорам?
Когда смотришь на толпу, глаз всегда выхватывает из нее знакомые тебе лица, неважно,
знаешь ты этих людей или нет. А я смотрю – и не вижу. Точнее, я знаю, что вижу я, но не
знаю, что увидела бы она. Мир вокруг меня – все то же хрупкое стекло.
Вот как это – читать ее глазами.
Переворачивать страницу ее рукой.
Скрещивать ее ноги под столом.
Наклонять ее голову, чтобы волосы падали на глаза. А вот ее почерк. Так она пишет. Это
одна из черт ее индивидуальности, то, чем она отличается от других людей. А вот так она
подписывается.
Идет урок английской литературы. Проходим роман «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», который я
уже читал. Думаю, Рианнон сегодня хорошо подготовилась.Я осторожно касаюсь ее памяти, просто чтобы узнать ее планы на сегодня.
Джастин разыскивает ее перед последним уроком и спрашивает, не желает ли она после
занятий кое-чем заняться. Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду, и не вижу в этом для
себя особой пользы.
– А чем ты хочешь заняться? – с наивным видом спрашиваю я.
Он смотрит на меня, как на слабоумную.
– А как ты думаешь?
– Наверное, домашними заданиями?
Он фыркает:
– Ага. Если хочешь, назовем это так.
Надо что-то придумать. Если бы все зависело от меня, я сказал бы ему «да», а потом
продинамил. Но это может отозваться завтрашними разборками. Так что я говорю, что мне
нужно отвезти маму к врачу, – у нее проблемы со сном. Такая тоска! Но ее наверняка
накачают лекарствами, и она не сможет сама вести машину.
– Хорошо, что ей пока прописывают такую кучу таблеток, – улыбается он. – Мне нравятся
таблеточки твоей матери.
Он наклоняется, чтобы поцеловать Рианнон, и мне приходится соответствовать. Просто
удивительно: те же самые тела, что и три недели назад, но наш поцелуй тогда, на берегу, и
то, что происходит сейчас, – это небо и земля! Тогда касание наших языков было еще одной
формой задушевного общения. Теперь же у меня такое ощущение, словно он заталкивает
мне в рот что-то чужое и слишком толстое.
– Так что притащи потом этих колес, – приказывает он при расставании. Надеюсь, у мамы
Рианнон есть лишние противозачаточные таблетки. Подсуну ему.
Мы с ней уже побывали на море и в лесу. Теперь отправимся в горы.
Быстрый поиск выдает мне ближайшую возвышенность, куда ходят в походы местные
жители. Не знаю, бывала ли здесь раньше Рианнон, но не думаю, что это имеет значение.
На самом деле она недостаточно экипирована для пеших прогулок: ее конверсы выглядят
довольно потрепанными. Тем не менее я азартно бросаюсь на приступ горы, прихватив с
собой только бутылку с водой и мобильник. Все остальное кидаю в машине.
Сегодня понедельник, и на тропинках практически никого нет. Однако время от времени
попадаются встречные путники. Мы киваем друг другу или коротко здороваемся, как обычно
приветствуют друг друга люди при встрече в тихом и пустынном месте. Тропы размечены
довольно небрежно, а может, я просто не туда смотрю. Я ощущаю крутизну склона мускулами
ног Рианнон, чувствую, как учащается ее дыхание. И продолжаю восхождение.
В этот день я решил дать Рианнон почувствовать радость от того, что тебя все оставили в
покое. При этом ты не лежишь в апатии на диване, не клюешь носом от скуки на уроке
математики, не бродишь в ночи по спящему дому и не чувствуешь себя брошенной в комнате
после того, как за тобой в раздражении захлопнули дверь. Этот покой – совершенно особое
состояние, оно не имеет ничего общего с тем, что я сейчас перечислял. Ты ощущаешь только
свое тело, но при этом сознание не отвлекается. Движешься целенаправленно, но без
спешки. Ты в контакте не с кем-то, кто рядом с тобой, а с самой природой. Пот ручьями, все мышцы болят, но ты карабкаешься выше и выше, стараясь не поскользнуться, не упасть, не
потеряться, но все равно теряешься в этом прекрасном мире.
А в конце пути – остановка. И взгляд вокруг и вниз. Одолеваешь последний крутой подъем,
последние повороты тропы – и оказываешься выше всего на свете. Не сказать что с этой
точки открываются удивительные виды. Не сказать что мы покорили Эверест. Но вот мы
добрались сюда, на самую вершину, которую не видит никто, не считая облаков, этого
воздуха и этого спокойного, ленивого солнца. Мне снова одиннадцать; и мы вместе
забрались на вершину того дерева. Даже воздух здесь кажется чище, потому что, когда весь
мир у тебя под ногами, дышится полной грудью. Когда рядом нет никого, отдыхаешь душой,
полностью отдаваясь чувству единения с природой.
Запомни все это , умоляю я Рианнон, глядя поверх деревьев и стараясь успокоить дыхание.
Запомни это чувство. Запомни, что мы добрались сюда .Я сажусь на камень и отпиваю воды.
Я чувствую ее незримое присутствие рядом, хоть и знаю, что она где-то там, внутри. Как
будто мы вдвоем сидим на этом камне и вместе переживаем весь этот восторг.
Я обедаю с ее родителями. Когда меня спрашивают, чем я сегодня занималась, я честно
отвечаю. Точно знаю, что рассказываю им больше, чем рассказала бы об этом дне Рианнон.
– Похоже, тебе понравилось, – заключает мать.
– В тех местах надо быть поосторожнее, – добавляет отец. Затем он переводит разговор на
свои дела. Значит, мой рассказ просто принят к сведению и воспоминания об этом дне снова
становятся только моими.
Я делаю ее домашние задания в своем лучшем стиле. Ее почту я не проверяю: а вдруг там
что-то такое, чем она не захотела бы делиться со мной? Не проверяю и свой ящик. Если уж
получать почту – то только от нее, такой у меня сегодня настрой. Вижу на ее ночном столике
книжку, но даже не открываю: боюсь, что она не вспомнит, что уже читала, и придется ей,
бедной, читать по второму разу. Что еще? Ну, пролистываю пару журналов.
Наконец приходит мысль оставить ей записку. Похоже, это единственный способ доказать,
что я был в ее теле. С другой стороны, есть сильное искушение сделать вид, что ничего как
раз и не было. Тогда можно будет на голубом глазу отрицать все, что она вменит мне в вину,
делая свои выводы из смутных воспоминаний, что могут задержаться в ее памяти. Но мне не
хочется ее обманывать. Только предельная откровенность поможет мне сохранить ее
доверие. Так что я описываю ей все. В самых первых строчках прошу постараться как можно
точнее припомнить прошедший день. И сделать это, не читая дальше, чтобы мой рассказ не
подменил собой ее собственные воспоминания. В письме объясняю, что оказаться в ее теле
– самое последнее, что могло бы прийти мне в голову. Но я переселяюсь в другие тела не по
своей воле и не управляю процессом перемещения. Рассказываю, что делал все возможное,
чтобы ни в чем ей не навредить (понятно, это зависело от того, насколько верно мне
удавалось оценить ситуацию), и очень надеюсь, что мне это удалось. А уж затем, ее
собственным почерком, описываю наш день. Первый раз в своей жизни я пишу человеку, чье
тело занимал. Это странное, но очень приятное чувство. Может быть, из-за того, что пишу-то
я не кому-нибудь, а Рианнон? Уже то, что я вообще пишу эту записку, – выражение доверия и
надежда, что она вызовет ответное доверие, и правдивы должны быть мы оба.
Вот что она чувствует, закрывая глаза.
А так она ощущает приближение сна.
Так чувствует прикосновение ночи.А так звуки в засыпающем доме поют ей колыбельную. Все это – ежевечерние пожелания
спокойной ночи. Так заканчиваются все ее дни.
Я сворачиваюсь калачиком в постели, все еще не снимая одежды. Вот теперь, когда день
почти закончен, мир становится уже не таким хрупким, и «эффект бабочки» сходит на нет. В
моем воображении мы оба лежим в этой постели: рядом с ее телом – мое, невидимое. Мы
дышим в унисон. Нам не нужно шептать, потому что на таком малом расстоянии можно
разговаривать мысленно. Наши глаза закрываются одновременно. Мы чувствуем, что лежим
на одних и тех же простынях, делим одно и то же ночное время. Дыхание синхронно
замедляется. Мы уплываем в разные версии одного и того же сна. И засыпаем в одно и то же
время, секунда в секунду.