Каждый Новый день

День 6024

На следующий день я встаю не по будильнику. Я просыпаюсь и вижу перед собой мать
(чью-то – или свою); она тихонько сидит на краешке моей кровати и смотрит на меня. Я вижу,
что ей жалко меня будить, но эта жалость ничто по сравнению с тем, что творится в ее душе.
Она слегка касается моей ноги.
– Пора вставать, – тихо говорит она, явно желая максимально облегчить мне этот процесс. –Я повесила твою одежду на дверцу шкафа. Мы выедем минут через сорок пять. Отец… он
очень горюет. Нам всем тяжело. Но он – он переживает больше всех, так что просто… не
мешай ему, хорошо?
Пока я слушаю ее, мне не удается сосредоточиться на памяти тела и я не имею
представления ни кто я такой, ни что здесь вообще творится. Когда же она уходит – а я вижу
на дверце черный костюм, – картина выстраивается.
Умер мой дедушка, и я скоро поеду на первые в своей жизни похороны.
Я говорю матери, что мне надо договориться с друзьями насчет домашнего задания, и спешу
к компьютеру сообщить Рианнон, что у меня, похоже, не получится увидеть ее сегодня. Как я
понимаю, служба затянется часа на два как минимум. Но и вечером я вряд ли смогу
вырваться.
Отец все утро провел в спальне. Он появляется на пороге моей комнаты как раз в тот
момент, когда я отсылаю письмо. Он выглядит не просто печальным – он почти ослеп от горя.
И горечь утраты не только в его глазах, она оставляет свою печать на всем его теле, сквозит
во всех его движениях. На шее криво висит плохо повязанный галстук.
– Марк, – говорит он рыдающим голосом. –
Марк!
Это мое имя, но из его уст оно звучит не то как заклинание, не то как крик отчаяния. Я не
знаю, что ему ответить.
В комнату входит мать.
– О дорогой! На секунду она обнимает отца, потом поправляет ему галстук. Оборачивается ко
мне и спрашивает, скоро ли я соберусь. Я подчищаю за собой в компьютере, выключаю его и
говорю, что осталось только обуться.
Мы едем молча. По радио передают новости, но после третьего повтора мы перестаем к ним
прислушиваться. И мне кажется, все мы заняты одним и тем же: перебираем в памяти
воспоминания о дедушке Марка.
Судя по моим воспоминаниям, мы с ним нечасто разговаривали. Вспоминаются бесконечные
рыбалки, когда мы молча и торжественно сидим в лодке и следим за поплавками. Или
праздничные обеды в День благодарения, где дедушка – во главе стола: он
священнодействует над индейкой с таким видом, будто это его наследственное право. Когда
я был совсем маленьким, он водил меня в зоопарк. Я запомнил, как он тоном знатока
рассказывал мне о львах и медведях. Я не вспомню сейчас ни этих львов, ни медведей, а
только впечатление о них, которое он создал.
Бабушка умерла, когда я был так мал, что еще не имел понятия о том, что такое смерть.
Воспоминания о ней – где-то на периферии сознания, хотя никуда не исчезают. Уверен, что в
мыслях моих родителей образ бабушки занимает гораздо больше места. Мои же
собственные мысли обращаются теперь к последним нескольким месяцам, когда дедушка
начал угасать. Помню возникшую между нами неловкость, когда я стал выше его ростом и
продолжал расти, тогда как он усыхал и съеживался, будто уходя в себя, годы брали свое. И
все же его смерть была как гром среди ясного неба: конечно, мы знали, что к этому все идет,
но не ожидали, что умрет он именно сейчас. На телефонный звонок ответила мать. Не нужно
было и вслушиваться в слова, чтобы понять: произошло непоправимое. Она поехала к отцу
на службу, где и сообщила ему печальную весть. Я с ней не ездил. И не видел, как все
прошло. Отец выглядит теперь так, будто стал меньше ростом. Как будто, когда умирает кто-то из близких, мы мгновенно меняемся с ними местами, вот прямо за секунду до их
смерти. И на эту секунду их жизнь становится нашей жизнью, но как бы наоборот: мы
движемся от смерти к жизни, от болезни к здоровью.
Рыба в окрестных озерах и речках может сегодня плавать спокойно: кажется, на эти похороны
съехались все до единого рыбаки Мэриленда. Очень мало людей в костюмах, еще меньше –
в костюмах с галстуками. Вижу остальных наших родственников: кузины плачут, тети тоже
утирают слезы, дяди держатся стоически. Похоже, тяжелее всех переносит горе отец. К нему
все подходят со словами утешения и соболезнования. Мы с матерью стоим рядом с ним, нам
тоже сочувственно кивают и похлопывают по плечу.
Среди них я чувствую себя совершенным самозванцем. Я смотрю во все глаза, стараясь
оставить Марку как можно больше воспоминаний. Когда мы заходим в часовню, я не ожидаю
увидеть открытый гроб, не готов увидеть тело деда лежащим вот так, прямо перед моими
глазами. Мы сидим на передней скамье, и я не могу отвести от него взгляд. Так вот на что
похоже тело, которое покинула душа! Если бы я смог на мгновение выйти из тела Марка (а он
при этом еще не вернулся бы в него), оно выглядело бы именно так. Передо мной – мрачное
и наглядное подтверждение того, что я понял уже давно: тело – это сосуд души. Всегда
можно понять, когда тело пусто. Никакой гример не придаст мертвому телу вид спящего.
Дедушка Марка вырос в этом городе и всю свою жизнь был прихожанином этой церкви. Много
будет сказано о нем добрых, искренних слов. Даже священник, кажется, тронут – уж на что
привычный человек, – но видно, что ему нечасто приходится отпевать хорошо знакомых
людей. Поднимается отец Марка. Он не может справиться с собой: слова не идут с языка,
дыхание прерывается, плечи сутулятся. Мать подходит и встает рядом с ним. Кажется,
вот-вот он попросит ее сказать за него речь. Но отец собирается наконец с силами и
начинает говорить. Его речь временами несвязна, он перескакивает с одного на другое, порой
его мысли расползаются, но говорит он то, что думает, когда вспоминает о своем отце, и все
вокруг то плачут, то смеются и кивают, узнавая известные им события из жизни умершего.
Слезы подступают к моим глазам, струятся по щекам. Поначалу я этого не осознаю: я ведь на
самом деле не знаю того человека, о котором они говорят; я вообще тут никого не знаю. Я
здесь посторонний… вот поэтому и плачу. Из-за того, что я здесь посторонний и во всех
подобных случаях буду посторонним. Я осознал это сравнительно недавно. Но можно долгое
время знать что-то, просто принимая это к сведению, и не испытывать по этому поводу
никаких эмоций, пока это реально не ударит по тебе. Сегодня меня ударило. С размаху.
Пришло четкое понимание, что у меня никогда не будет родственников, которые однажды
вдруг вспомнят обо мне и заплачут. Ни у кого из людей не возникнет ко мне чувств, подобных
тем, что испытывают они к дедушке Марка. Обо мне не останется воспоминаний, как остались
о нем. Никто и никогда не узнает ни обо мне, ни о моих поступках. А если я умру, от меня не
останется даже тела, нечего будет ни отпевать, ни хоронить. Если я умру, никто, кроме
Рианнон, не будет знать, что я вообще существовал.
Я плачу, потому что завидую дедушке Марка, завидую любому, кто способен вызвать в людях
подобные чувства.
Я продолжаю рыдать, хотя отец Марка уже закончил говорить. Когда родители возвращаются
на место, они садятся по обе стороны от меня и стараются утешить. Я всхлипываю еще
какое-то время, прекрасно зная, что Марк твердо запомнит одно: он плакал по своему
дедушке, и ему даже в голову не придет, что это был не он, а я. Мое присутствие полностью
изгладится из его памяти.
Какой это все же странный ритуал – предание тела земле! Я наблюдаю, как гроб опускают в
могилу. Потом мы читаем молитвы. Я занимаю место в очереди, когда приходит время
бросить на крышку гроба свою горсть земли. Никогда больше столько людей не соберутся вместе и не будут думать о дедушке Маркуса одновременно. И хоть я его совсем не знал, мне
жаль, что его здесь нет и он не может за себя порадоваться.
Мы возвращаемся в его дом. Очень скоро все разбредутся и разобьются на группы, но пока
наши поминки – это что-то вроде сцены для выражения печали и сочувствия. Люди делятся
воспоминаниями: порой в разных комнатах одновременно рассказывают одну и ту же
историю. Многих из собравшихся я вообще впервые вижу, но это не значит, что я разучился
работать с памятью. Просто в жизни дедушки Марка было гораздо больше людей, чем мог
вообразить себе его внук.
После того как все поели и поговорили, подходит время выпить, и потом уж мы едем домой.
Мать Марка не пила ни капли, поэтому она за рулем. Темнеет. Отец Марка то ли дремлет, то
ли о чем-то глубоко задумался.
– Да, сегодня был длинный день, – шепотом говорит мать.
Мы едем и слушаем новости, их повторяют каждые полчаса. И вот мы уже дома. Я пытаюсь
делать вид, что это моя жизнь, мои родители. Но это все впустую, уж я-то знаю.