— Почтим тех, кого сегодня рядом с нами нет, — говорит Намджун, между пальцев покручивая рюмку соджу.
Сейчас ему как никогда хотелось упиться вусмерть. В особняке повисло гробовое молчание, даже мыши не скребутся, не грызут зерно, а сидят, забившись в углы. Все, кто выжил, надели черное. Потому что умерли братья, а умерли зазря, просто так, бессмысленно. Потому что королевские подстилки предрешили ход битвы. Альфа крепче сжал пальцы. Тысячи свечей горят, танцуют в порывах ледяного ветра. Эти свечи как символ умерших душ. У его сыновей и братьев, сидящих за длинным накрытым столом, глаза потухшие, пустые. Каждый из них болезненно переживает уход братьев. Юта вновь подливает в свою опустевшую рюмку алкоголь и выпивает залпом. Он потерял почти всех подчиненных, лишь горстка жалкая до конца бороться смогла. Он облизал губы и вновь приложился к терпкой жидкости.
Чонгук сжал пальцы в кулак, упираясь взглядом в пустую тарелку перед собой. Кусок в горло не лез, а он и не пробовал что-то есть, зная точно, что застопорилось бы где-то в глотке. Как он может есть, пить, дышать, когда его подчиненные, те, кого он вел за собой, вымерли, как мухи? Неделю назад он видел их живыми и здоровыми, пышущими жаждой до власти, а сейчас они — всего лишь груда гниющих тел, сваленных в братскую могилу. Их даже не закопают, сожгут. Их прах развеется над морем трупной пылью, и все, что останется от них — воспоминания и мелкие частицы, растворенные в соленой морской воде. Чонгук, тот, кто за них костьми лечь обязан, должен был погибнуть с ними. А он выжил. Как последний трус в своей спальне отлеживался, раны зализывал и кости пытался срастить. Чонгук заскрипел зубами, резко опрокинув в рот соджу. В глазах щипало так же, как в сердце.
Хосок как никогда выглядел отрешенно. Он даже не пытался приложиться к алкоголю, только смотрел в окно, за которым зажженные факелы тени причудливые отбрасывали, и в себя глубоко уходил. Намджуну было бы легче, если бы он в своей привычной манере пил, кинжал между пальцев крутил и равнодушно отвечал на выпады Чонгука, но он молчит. И Намджуну самому себе могилу вырыть хочется. Он, оябун, так долго скрывающийся под чужой маской, ничего не смог сделать для своих людей. Он со всей злостью бьет кулаком по столу, от чего рюмки и бутылки с алкоголем дрожат. Никто не реагирует, слишком глубоко каждый в свои мысли погрузился. Вот сейчас выйти на улицу, бросить спичку, и людей нет, лишь сгоревшая земля на том месте, где они когда-то лежали.
