Юнги провел подушечкой большого пальца по корешкам многочисленных книг, собирая недельную пыль, а после оттряхнул ладонь. Пылинки плясали в свете одинокого солнечного луча, выглянувшего из-за свинцовых туч. Постель с антрацитового цвета бельем осталась небрежно разобранной: смятые простыни, свисавшее с кровати одеяло, взбитые подушки и вещи, сваленные поверх этого безобразия. На столике засох единственный белоснежный цветок, чьи листья осыпались ветхой трухой на гладкую поверхность. В углу, возле окна, стоял стол, загроможденный бесконечными пожелтевшими листами, перьями для письма и чернильница с давно высохшими чернилами, а сбоку, у стены, до верха забитые книжные полки, чьи обложки так бережно омега поглаживает пальцами. На небольшом подиуме — ванна, в коей покоилась остывшая вода, которая некогда, видимо, готова была принять уставшего хозяина. Юнги медленной поступью, словно опасаясь угрозы за каждым спрятанным предметом, передвигался по комнате, прикасался к вещам, боясь сдвинуть хоть на миллиметр, и мысленно охал.
Так вот какое оно — логово зверя? Юнги ожидал увидеть цепи, высохшие кровяные разводы, кнуты, катаны, орудия пыток в конце-концов, но вместо этого — осыпавшийся цветок и бесконечные книги, покрытые слоем пыли. Когда его затолкнули в эту комнату, он готовился к удару, изнасилованию, оскорблению, но точно не к гробовому молчанию и танцу пылинок, вихрем взмывавших в воздух от его кошачьих шагов. До него даже не сразу дошло, что в комнате, кроме него самого, никого не было.
Первые несколько дней он терзался ожиданием, что вот сейчас распахнется дверь, и в комнату ворвется демон, что пришел по его душу. Юнги судорожно распахивал слипающиеся веки, стоило ему уснуть, и вновь во все глаза уставлялся на все такую же неподвижную дверь. Ему каждый день приносили еду и воду на подносе, который оставляли на столе и таким же полным уносили назад — Юнги не притрагивался к еде, что точно подачки. Будто он — домашний питомец, которого разве что на волю никогда не выпустят. Лишь иногда, втайне от своей гордости и совести, он утаскивал с подноса миску риса, с жадностью съедая все до последней крупинки. Он обещал себе быть сильным, но проклятый желудок, что по ночам выл голодным волком, каждое мгновение давал о себе знать.
Юнги — кисэн, и он не мог себе позволить жить в таких условиях. Поэтому, подвязав прилично отросшие волосы на лбу и закатав рукава любимого кимоно, он набрал в ведро, которое стащил у прислуги, воды и порвал намджуново кимоно, искренне в душе радуясь, что хоть как-то сможет насолить этому альфе. Уборка комнаты от скопившейся пыли заняла весь оставшийся день, и под вечер Юнги чувствовал себя выжатым лимоном, устало вытирая со лба пот. А поскольку теперь эта комната принадлежала ему, он отдал распоряжение наполнить огромную ванну, чтобы смыть с себя грязь, почти въевшуюся в кожу.
