Намджун не имел никакого права оставлять Юнги в живых, но он оставил. Эта новость о беременности у него вырвала землю из-под ног, что разверзлась под ним, открывая прямую дорогу в Ад. Его злость на самого себя опоясывала крепким кольцом, перекрывая доступ кислорода. Неужели он способен сохранить жизнь тому, кто забрал жизни его братьев одним взмахом мизинца? Альфа зарычал, впиваясь пальцами в свои пепельные волосы. Он думал об этом так долго и так много, что, кажется, на обратной стороне черепной коробки появились дыры. Намджун обвинял Юнги вновь и вновь, а после снова и снова находил какие-то оправдания. Может ли он позволить себе оставить его дышать, взмахивать ресницами черными точно ночь, смотреть на мир глазами своими алкогольными, хмельными, вынашивать под сердцем его ребенка, его плоть и кровь?
Он у самого себя просит срок времени — трое суток. Он всеми силами словно пытается отсрочить неизбежное — смерть Юнги. Намджун знает, что он умрет вместе с ним, от своей же катаны, но сейчас его смерть кажется единственным правильным выбором. Но… а как же его дитя? Намджун уже чувствует, как старость хрипло дышит ему в шею, а у него до сих пор нет того единственного, во что он вложит все свои оставшиеся силы. Что, если этот предатель способен дать Намджуну то, чего ему не хватает? Дать, а после умереть. Так праведно, так должно. Предателям — смерть, только ребенок ее отсрочить может.
Намджун смеется вслух — блять, да он самому себе врет! Он как последний жалкий трус и слабак не может убить то, что ему тут же кислород перекроет. Смерть Юнги все равно что анархия, апокалипсис, Солнце пожрет Землю — вот что это для Намджуна. Он трус, но достаточно силен, чтобы признать это. Юнги сделал его зависимым. Он не имеет права носить титул оябуна, он даже среди якудза находиться не имеет права. Но… жизнь Юнги ему необходима. Хотя бы где-то далеко, не с ним, в самом уголке Вселенной, но чтобы был. Чтобы дышал и чтобы ночные ресницы трепетали.
Видеть этого омегу у Намджуна не было никакого желания, поэтому он отдал распоряжение, чтобы его заперли в сырой затхлой камере без еды и воды. Юнги так надоело ждать смерти, что ему просто стало плевать. Он свернулся в позу эмбриона на ледяном полу, подложив продрогшие ладони под голову. Пусть бьют, пусть пытают, пусть измором берут — Юнги, кроме собственной никчемной жизни, было нечего терять. Из маленького окошка почти у самого потолка было видно, как медленно за горизонт скрывается солнце, унося за собой последний кровавый свет. В огромные щели задувал ветер и забивался хлопьями снег. Ему было жаль только одно маленькое существо, что было вынуждено вместе с ним погибнуть. А, может, это и к лучшему. Юнги заснул под завывания ночного ветра.
