Боже, храни Короля

XXI

      Ему не нравится.
      Ему не нравятся эти прикосновения под рубашкой, тёплые большие ладони, которые жадно комкают бёдра, нежные терпкие поцелуи, от которых будто вся кожа горит, жжётся, протестуя; неприятно, неинтересно, совсем не то, бесчувственно. Но что-то маленькое, хрупкое внутри него, давно похороненное, жалко звенит, скулит, просит чужого тепла и нежности, что так необходима просто для того, чтобы окончательно не сойти с ума. Ему очень хочется почувствовать себя нужным, ощутить чужое трепетное тепло, которое греет лучше любых мехов; хочется, чтобы кто-нибудь вдохнул в него жизнь заново, помог отпустить прошлое и, наконец, начать жить нормально. Ведь всё, что сейчас происходит вокруг, весь ужас, страх, боль, убийства, кровь — всё это его рук дело, всё это из-за него. И "нормально" уже вряд ли получится, но попробовать очень хочется. Поэтому он терпит, вновь и вновь сталкиваясь с нелюбимыми губами, позволяет обнимать себя и целовать там, куда другим даже смотреть запрещено. Просто обманывает самого себя.

      — Всё...нормально? — интересуется шёпот в темноте шатра, на что Юнги еле слышно отмахивается, и юноша, вновь склонившись над парнем, губами покрасневшими слегка касается бледной кожи шеи.

      Он закрывает глаза, до сияющих звёзд жмуря их, чувствует, как чужой язык размашисто проходится по груди, вызывая приглушённый всхлип. На коже остаются следы от нежных укусов, с каждой секундой всё движется дальше и дальше, но Мин по-прежнему не смотрит. Ни в коем случае, иначе точно не выдержит и прирежет к чертям собачьим. В королевском шатре темно, совсем никого, холодно и одиноко; бледная грудь Юнги с росписью царапин и шрамов покрывается мурашками от лёгкого ветерка, колышущего штору. Тут же на неё мягко ложатся тёплые ладони, ласково поглаживающие, греющие и прогоняющие холод прочь. Парень опускается вниз, носом зарываясь в его шею, а Мин вдыхает запах травы и душистой хвои. Запах этот приятен, не надышаться им, но совсем не то; не похож на лёгкий цветочный аромат с нотками свежих яблок, к которому Юнги привык, который так сильно любит. Юнмён жмётся к его груди, мягко целует каждый сантиметр кожи, пальцами зарываясь в угольные волосы. Король не перечит, лишь сглатывает да глаза закрывает, руками комкая жёсткий мех, служащий ложем на ночь, которая стать ошибкой не должна.

      Он совсем не ожидал того, что в один из вечеров, после очередного побоища, Юнги перед сном вместо грубой отмашки схватит за плащ, долго будет молчать, а потом попросит остаться. Сердце билось в груди как бешеное, потому что ждало слишком долго; ждало уже вот десять лет, пока Юнмён растил внутри себя первое хрупкое чувство, которое в итоге подарил Мин Юнги. Он любил его, любил больше самого себя с тех пор, как увидел впервые. Бледный, сахарный мальчик с россыпью еле заметных веснушек вдоль носа, с непослушными чёрными волосами и искренней улыбкой, которая появлялась редко, но запоминалась навсегда. Ни Чонгук, ни Чимин не пугали его, когда подросток наблюдал за ним, с огорчением замечая, как третий брат всё время остаётся в стороне. Пака все защищали, холили, лелеяли, мол, мальчик хрупкий, больной; Чон горой за него стоял, от всех подряд защищал и как дикий бросался, стоило задирам косо взглянуть вслед младшему. А Юнги могли задирать, могли обижать и слухи пускать по народу, каждый раз в грязь мальчишку втаптывая; могли издеваться без страха, камнями кидаться, когда он оставался один, и лишь Юнмён знал про это. Он знал, не мог смотреть, как хрупкого Мина ни во что не ставят, и никто, абсолютно никто его не понимает, не замечает; он ведь не Чимин, сам за себя постоит, пусть и синяки скрывает под рубашкой, рот будто смолой заклеивая, только бы не жаловаться.