Боже, храни Короля

XXVIII

      Грохот захлопнувшейся двери немного отрезвляет, и Чонгук вздрагивает в темноте коридора, чувствуя, как по телу мурашки от холода побежали. Здесь, в глухой тишине, рядом с одиночеством, что подкрадывается ближе, он, еле ноги переставляя, уходит как можно дальше и быстрее, чтобы не рухнуть бессильно на пол, сдаваясь. Из глаз, наконец, спасительно брызгают слёзы, тут же ползущие алмазами по щекам, в горле застревает что-то неимоверно острое, отчего хочется закричать так, чтобы все чёртовы стёкла трещинами пошли так же, как и он сам. Чонгук ненавистно вытирает лицо, кусает пальцы, только бы не зарыдать в голос, отчего выходит лишь сдавленный скулёж. Кажется, будто грудь сдавило тисками, будто камень тяжёлый лёг или чья-то сила невидимая давит, не даёт даже вздохнуть; хочется рассыпаться на тысячи мелких осколков, пылью невидимой стать, только бы не чувствовать это снова, как тогда, семь лет назад, когда он остался совсем один. Чонгук не врал, когда говорил, что больше всего на свете желал увидеть Тэхёна — так и было, потому что без него дышать невозможно, больно и невыносимо. Чон растил в себе надежду, первое светлое чувство за долгие годы, которое помогало на ногах стоять против сотен стрел, злых языков и чужого предательства. А теперь его не осталось. Ничего. Ни сердца, что осталось по ту сторону двери, разбитое и никому не нужное, ни души истлевшей, ни взращённой отцом чести, ни Праосвена.

      Чон не может поверить, что это финал, потому что мыслями до сих пор находится там, за дверью, где Тэхён смотрит ему в глаза и пытается сказать что-то напоследок прежде, чем он уйдёт. Чонгук никогда не был силён в своих эмоциях: сначала их было слишком много, потом — не было вообще, а сейчас они снова хлынули нескончаемым потоком. Он искренне рассчитывал на то, что рядом с Тэхёном его отпустит, отрезвят мысли о войне, поставят на ноги и огреют хлёсткой пощёчиной, чтобы голову не занимал дурью слащавой. Вот только пощёчина эта скорее на колени перед Королём поставила, заставила умолять забрать последнее, что у него есть, а ведь ему оно не нужно. У Чонгука перед глазами стоит нерушимый образ: леодрафец смотрит с презрением, будто вот-вот выплюнет ненавижу, в глазах синих — лёд колотый и ядовитое отвращение, губы кукольные сдержанно сжаты, на лице — ни намёка на прощение. Королю и говорить ничего не стоило, Чон бы прекрасно всё понял и без слов, что помогли агонии внутри разгореться уничтожающим пламенем. Ощущается всё так, будто ему не просто сердце разбили, а ещё и кости переломали, оставили брошенной куклой; в голову приходит мысль, будто кто-то всемогущий решил посмеяться над ним и проверить, сколько раз сломанная вещь может ломаться. Чонгук впервые в своей жизни чувствует себя беззащитным донельзя, униженным, безоружным и уязвимым; ему страшно двигаться дальше, страшно проснуться завтра утром — страшно жить, ощущая эту мученическую боль, грудь раздирающую. Ему кажется, что всё, на самом-то деле, бессмысленно, и, возможно, пришло время остановиться.