Далекие Странники

Глава 42

Чжан Чэнлин непонимающе последовал за двумя мужчинами, чувствуя, что его шифу немного изменился после того, как он изменил свою внешность. 

Атмосфера была удушающей: даже Гу Сян, следуя позади, не осмеливаясь издать ни единого звука.  Обычно, как только они собирались вместе, они продолжали безостановочно колоть друг друга, оба нанося удары по другому человеку, чтобы высвободить излишнюю энергию.  Однако ни один из них не заговорил.

  Чжоу Цзышу даже не надел маску из человеческой кожи - все равно здесь его никто не узнал.  Он чувствовал дискомфорт в груди, как будто задыхался.  Слова Великого Шамана были как тяжелый удар прямо ему в грудь - если избавление от боевых способностей дало бы пятую часть надежды, он предпочел бы не иметь этой надежды и умереть медленно, мирно, вот так. 

На протяжении всей истории многочисленные кулачные бойцы, которых слишком много, чтобы сосчитать, боролись друг с другом только за одно секретное руководство и трагически потерпели неудачу.  Этот его гунфу был обучен огромной настойчивостью.  через самую глубокую зиму и самое жаркое лето;  проложив свой собственный беспрецедентный путь понимания через кропотливые размышления.

Это было не просто его  умение, которым он владел.  Это было кульминацией всей его души.  Что означало избавиться от своих боевых способностей?  Это было похоже на то, что человеку не хватает своей души;  с таким же успехом он мог бы с самого начала превратиться в идиота и блаженно жить в идиотизме.  Естественно, Великий Шаман это понимал.  Вот почему он в конце концов только вздохнул, а не убедил его.

Если ему не хватало хорошей части своей души, если у него не было этой последней капли достоинства, разве это не было пустым существованием, которое можно было получить только через смерть? 

Он действительно хотел жить, но не хотел этого, едва цепляясь за последнюю нить жизни.  Внезапно Чжоу Цзышу не мог не повысить голос и не запеть.  «Время летит для меня слишком быстро, я боюсь, как годы не ждут меня: на рассвете я поднимаюсь на гору, чтобы собрать магнолию, а в сумерках я собираю в дельте реки выносливые сорняки: солнце и луна.  продолжают меняться местами в небе, точно так же, как весна и осень меняются без устали: если подумать, как сохнет трава, а деревья сбрасывают листья, я боюсь старения прекрасного. В этом голосе был намек на хрипоту: в каждом слове  и каждая строчка. печаль и гнев были убраны, оставив только неописуемую злобу и дикое высокомерие. Это дикое высокомерие, с которым он родился, достигло конца пути: оно бродило среди тысяч миль рек и гор.  люди страны зарабатывали на жизнь тем, что слишком долго изгибались и вертелись в его груди, а теперь наконец вырвались из его горла.