Мотылёк | 18+

11

Что была смерть Евы? О, это было подобно тому, как взрывается перегоревшая лампочка, разбрызгивая стекло по всей комнате. Нас много раз предупреждали, что это может произойти рано или поздно, однако не могли поверить в то, что о это может стать правдой, не предусмотрев масштабов катастрофы ее болезни. Если честно, тогда мне стало казаться, что это было своего рода самоубийство – заморить себя голодом, извести свое тело бессмысленными тренировками... Она была слишком умной для того, чтобы всего этого не понимать, и, слишком сильной, дабы не преодолеть. Хотя, разве можно говорить о силе, когда речь идет о такой всепоглащающей болезни, как анорексия? Ева уничтожала себя сама, все это было похоже на затянувшийся перформанс с известным концом, во что ни я, ни Никита поверить не могли. Либо мы просто были не готовы принять, что в мире есть нечто, что может сломить даже таких сильных людей, как Ева.

Признаться честно, я плохо помню, как мы пережили похороны. Мои воспоминания цепляются лишь за те моменты, когда я доставала из своего шкафа черное платье с белоснежным воротничком, как на моей кухне в молчаливой истерике сидел Никита, выпивая один стакан водки за другим, как пришлось брать Евин телефон и набирать номер ее матери и отца, сообщая им печальные новости... Все это мрачным калейдоскопом мелькало перед моими глазами, а я все не могла поверить в реальность происходящего.

Помню, как мы с Никитой, крепко держась за руки, облаченные в черное, вошли в церковь, где посреди просторного помещения стоял гроб с открытой крышкой. Проходя мимо бесконечных родственников, о существовании которых мы не подозревали, мы подошли к телу Евы. Больше всего я боялась, что мерзкий отпечаток смерти изуродует ее красоту, но этого не случилось - она лежала в прекрасном, молочно-белом свадебном платье, обложенная цветами, такими же бледными, как и ее лицо. Ее губы были сомкнуты в легкой улыбке, а глаза прикрыты, словно она наконец-то смогла провалиться в долгожданный сон. Когда мы стояли у гроба, мои глаза наполнились слезами, поэтому мое лицо нашло опору в Никитином крепком плече. Я плакала, и мне было совершенно плевать на то, что моя тушь растекается по щекам, и я пачкаю Никитин костюм. Что-то в моей душе взорвалось, прорвав трубу отчаяния, которая давно была так глубоко замурована во мне.

Началось отпевание. Бородатый священник в черной рясе бесконечно долго читал свои молитвы перед гробом.