Бутылка

Глава 2. Тупик

Дышать было невыносимо тяжело. Такое состояние иногда преследовало жарким летним утром, когда выпадал свободный от подработок день и вставать пораньше не было причин. Поэтому, не кривя душой, я позволял себе отсыпаться вдоволь. Вернее, я пытался это сделать, пока раскалённый диск солнца не начинал плавить асфальт и превращать бетонные стены панельных многоэтажек, в которых мы частенько снимали квартиры, в подобие микроволновки, спастись от губительного пекла которой можно было только имея мощный кондиционер.

Мы с отцом давно решили, что не станем тратить деньги на излишки, и потому я с трудом долёживал до девяти утра. Сползая с облегчением с мокрых простыней, я знал, что удовольствие будет недолгим — стоило редкому сквозняку из распахнутых настежь окон остудить тело, как жара накидывалась с новыми силами.

Ещё хуже приходилось во времена редких течек. Тогда солнце, казалось, проникало под кожу, медленно поджаривая меня изнутри. Отец перебирался в самые дешёвые мотели, если не успевал завести знакомых на новом месте, оставляя меня сходить с ума в одиночестве.

Сейчас я чувствовал себя так, словно только что пережил обе неприятности... несколько раз подряд. Я уже проснулся и хотел раскрыть глаза, но веки весили целую тонну и на то, чтобы наконец увидеть свет, ушла уйма времени.

Искусственные лампы резали глаза и я не сразу понял, где нахожусь, хотя характерное попискивание наводило на определённые мысли.

Я не ошибся. Скользя взглядом вдоль белых панелей идеально белых стен, я пытался вспомнить, как очутился в больнице.

— Энди? — позвал знакомый голос. О том, чтобы повернуть голову, не могло быть и речи, но отец уже в следующий миг припал к изголовью кровати, очутившись в поле зрения. Осунувшийся, с внушительной щетиной, он смотрел на меня так, словно уже не надеялся увидеть.

— Привет, — попытался сказать я, но из сухого горла вырвался хрип.

— Сейчас, — засуетился родитель и уже через несколько секунд я с неожиданным удовольствием промочил горло. — Как ты себя чувствуешь? — спросил он чуть погодя, видя, что мне слегка полегчало.

Говорить не хотелось — казалось, что сил не было даже для пары слов, но, видя тревогу на единственном дорогом лице, я не мог промолчать.