Русская Литература

Дети Бабочек 3

Пэйринг:
ОЖП/Николай Ставрогин.
Автор: The Legacy

ХХХ

Сны не хороши стали, гнилые, червивые, они ночь отравляют, превращая её в невыносимую пытку. Марфа вязнет в кошмарах, из мёртвых детей с куриными ногами сотканных, едкая кровь бытия лижет босые ноги ей белой пеной. Молитвы на губах её трескаются, сохнут коростой и отваливаются вместе с кожей. Слово Божие всякую силу теряет, луна светит не той стороной, а солнце хлябью хлюпает под ногами.        Ставрогин захлёбывается в лунном свете, а Лиза Тушина сопит на его постели умиротворенно, блаженно, в неведении счастливом. Заречье за деревьями и темнотой спит такое же безмятежное, а предсмертная агония путается, таится в тенях, режет блеском на лезвии ножа. Ставрогин всё мыслями возвращается в дом на окраине, смотрит в восковое пятно на воде, чувствует на плече недвижимые пальцы. Самим собой одержимый, на свете не существующий. Иван-царевич, князь, швейцарский грех. Ставрогин не знает, что же, всё-таки, внизу, но отсюда ему не улизнуть — исповедь на бумаге уже жжёт ему внутренний карман. Перед глазами всё пестрит калейдоскоп, а в ушах колокольный звон от речей Марфы да богохульный шёпот бесов с лицом Верховенского. Горящие глаза Лебядкиной всё покоя ему не дают, жрущие его заживо, как предателя, клятвопреступника, а Марфа незрячая плечо ему сжимает, насильно от края удерживает, бесов его молоком глаз топит. Ему до креста, как и до края, рукой подать да коснуться, иглы-пальцы намертво вонзить и истуканом стоять остаться, но Ставрогин вместе всего продевает в эти иглы чьи-то нервы. Может, даже и свои.        Марфа на постель садится с воплем. Сонька рядом глаза распахивает мгновенно, будто притворялась, что спит. Она у Марфы дежурит ночами с позволения отца, потому как та совсем плоха стала.        — Марья, — Марфа шепчет сбивчиво, дышит едва-едва, — вот оно, дитя невинное, Марья.        И всё на места свои встаёт сразу, и нож блестящий, что для Ставрогина готов, уже занесён, а он его беречься и не думает, сам продольными пальцами рукоять сжимает. У Марфы мак сердечный вянет под гнилым дыханием смерти, она просит Соньку помочь одеться, а сама коросту молитв с губ сдирает вместе с кровью. Она за всех молится по очереди, имена перемежает, спотыкается, падает, снова губы разбивает, неистово бога прося всё исправить, вспять повернуть, не допустить. Но сердце мёртвое ей шепчет замогильно — кровь из тела Христова уже заливает мир.        Солнце перед рассветом твердью становится, на небо размякшее катится, но светить не торопится. У Федьки Каторжного в руках блестит предательская луна, тонкая, острая, крови алчущая. У Лебядкиных дверь распахнута настежь, пьяный угар питает дом. Ставрогин замирает в тени деревьев, дышит тяжело, с надрывом, крыло каждой плотоядной бабочки внутри чувствует. Заречье молчит, набирает воздуха в лёгкие перед истошным воплем. Ставрогин ждёт, когда станет поздно, когда маки отцветут, а петухи охрипнут. Ставрогин ждёт, когда ему захочется это остановить рукой твёрдой, без колебаний, луну скалящуюся на пол швырнуть и грудью вздохнуть полной, без детей бабочек. Но вместо знака свыше, шепотка божьего, из темноты вдруг лепится Марфа и уже поднимается по лестнице, подругу болезную клича. Ставрогин дёргается. Федька её на десерт зарежет, даже если она его не увидит, а огонь его следы покроет перед богом и перед людьми. И никто никогда не узнает, откуда слепая Марфа явилась в этих краях и что тогда увидела про Ставрогина в пятне восковом.        — Марья! — пальцы Марфы вонзаются в косяк, она высокий порог переступает, вслушивается в звон тугой тетивы тишины. Федька, нож насытившийся к груди прижимая, прячется за углом. Марфа делает шаг и чувствует ногой горячее, тёплое, рыхлое. Подол платья чёрного становится влажным, чавкающим — наверх сочится пьяная капитанская кровь. Марфу подводят ноги. Она присаживается, руку вперёд тянет, просит, чтобы Лебядкин был мертвецки пьян, но медь тошнотворная ей уже в ноздри ползёт. Дрожащие пальцы опускаются на остывающий валун тела, нащупывают нательный крест, насмешку, издевательство. Лебядкин не дышит. Марфу бросает в дрожь, на губах раскуроченных имя Лебядкиной стынет. Пальцы сами собой в коже прячут чужой крест, дёргают его, обрекают душу Лебядкина на вечные муки без касания божьего, пусть и умер он мучеником.        За спиной скрипит половица — Федька уже заносит нож, но Ставрогин, как настоящее божество, является за мгновение до призывной молитвы. Он коротко кивает головой, посылает Федьку прочь, готовить пиршественный стол у огня, а сам входит внутрь.        — Марфа Тимофевна, — Ставрогин кладёт ей руки на плечи, иглы под кожу вгоняет, а она всё бьётся, крыльями своими лицо ему царапает.        — Где Марья? — Марфа скрежещет, на ощупь ищет глаза Лебядкина и закрывает их в последний раз. В горле хлябает кислота. Ставрогин поднимает её, прихватывает подмышку трость, ведёт её мягко к комнате мёртвой жены, держит, как невинное дитя, ребёнка собственного, из плоти своей сшитого.        Лебядкина мирно спит на постели, одетая, белёная и румяная, с помадой на губах. Ставрогин холодеет — знала и была готова, ждала и надеялась. Полоумная, ясновидящая, навеки хромая и спящая. Марфе щёку обжигает слеза. Ставрогин сажает её на постель, шага назад не делает, смотрит, склонив голову, и думает о быстротечности жизни и своеволии человеческом. Марфа находит руку Лебядкиной с первого раза, вкладывает в слабые пальцы братнин крест и сжимает. Она шагает руками по телу вверх, тянется, хватает тело за плечи, взваливает себе на грудь, щекой к виску жмётся, покачивается и глотает слёзы. Всё вышло, как она и хотела. Сокол вернулся из-за гор и взвился выше солнца, пера ни одного не опалив. Марфа возвращает Лебядкину на постель, в лужу карминную, целует напоследок в лоб. Ставрогин возвращается на исколотые плечи, и Марфа биться в конвульсиях перестаёт, крылья складывает, пигментом своим молочным пачкает. Её эфиром кормить не пришлось, незачем умертвлять хлороформом и в банку прятать. Она может полежать у него на руках, тихо, безропотно, смиренно, как и подобает твари божьей. Марфа голову на грудь Ставрогину опускает, а сердце его, любовно выращенное, от полнокровия вот-вот лопнет. Он бросает на жену прощальный взгляд, бесстрастный, блёклый, для проформы, и выводит Марфу из дома. За ними следом ползёт змея, рваная, красная, кожу сбрасывающая на ходу, и тянется все за Марфой, кусая за подол.        — Она этого хотела, — Марфа останавливается у подножия лестницы, от Ставрогина отстраняется.        — Смерти? — стебли пальцев Ставрогина всё лежат на Марфе, как на могиле. Если только он отпустит, голоса возродятся, зашепчут дурманяще.        — Чтобы князь её вернулся, сотворил что-нибудь эдакое. Только князь не вернулся, Николай Всеволодович? Бесы сделали это для вас. Сами бы вы не смогли. Пусть и бога в вас убили, но бог по-настоящему никогда не может быть мёртв. И уже совсем не важно, в какого бога вы верите, — Марфа шмыгает носом, слёзы с губ слизывает, трость свою нащупывает и Ставрогина обходит, зуд в плечах игнорируя. Ставрогин смотрит ей вслед почти безумно — откуда ей знать, где могила для бога у него находится? Неужто по простому пятну из воска прочла да выгадала?        — Идёмте, дом вот-вот займётся.        Ставрогин прикрывает глаза, головой дёргает. Об этом знать невозможно, кто-то ей всё рассказывает, иначе быть не может.        — Гарью пахнет, Николай Всеволодович.        Марфа становится всё дальше, а голоса в голове живее и громче. Ставрогин чувствует иронию, пустую, пошловатую, когда сам, как бабочка, летит за ней следом, лишь в тишине побыть ещё немного, лишь не существовать пару мгновений. Марфа хватается за его локоть, тащит за собой прочь от умирающего дома.        — Я никому не скажу, — говорит она, наконец отмерев, — да и кто станет слушать слепую, — Марфа останавливается, поворачивается к Ставрогину лицом, — никто не узнает ни о Марфе, ни о боге, — её ладонь с локтя перетекает на грудь, поднимается выше, пока не касается лица. Ставрогин уже на это наступал, он предвкушает очередной поцелуй. Все торопятся его заклеймить, касаниями губ приручить. Но Марфа лишь поднимает глаза, вгляд Ставрогина в её молоке растворяется.        — Помните, мы созданы по образу и подобию божьему. И если у нас в душе селятся бесы, стало быть, в груди у Господа они тоже были, — большой палец мажет касанием по щеке, и рука с лица соскальзывает. Бабочки из желудка рвутся в рот, а оттуда наружу. Ставрогин отделиться Марфе не позволяет, жмёт к себе, на иглу сердечную садит и сам, своими губами, по воле божьей иль чёртовой, жжёт ей висок.