«Тёмные тучи превращаются в небесные цветы, когда их поцелует свет.»
— Рабиндранат Тагор Placebo
— Allergic
Нервозно потоптавшись около каменного парапета, Бомгю крепко сжал не так давно купленный Nikon прошлого поколения, что похрустывал от давления своим хлипким пластиковым корпусом под напряжёнными пальцами. На улице увядающая зима. Сошедший снег сменился на ледяные корки, бликующие в еле рождающихся лучах утреннего солнца, покрывающие тонким слоем всю площадь набережной. Вода лениво омывала гранитную кладку вдоль береговой линии и протаптывала лиловый путь для пробуждающегося космического светила. Мороз хоть и не колол щёки, как в середине января, но всё ещё покусывал парня за раскрасневшиеся кончик носа и мочки ушей, видневшиеся из-под запущенной так давно стрижки. Отросшие пряди приятно прикрывали всю воротниковую зону, и этого было достаточно, чтобы он и вовсе отказывался от шарфов. Даже будь те из высокогорной альпаки сделаны — всё равно вызвали бы раздражение на его тонкой чувствительной коже шеи. Со стороны эта умиротворённая картина прерывалась нетерпеливым цоканьем парня, который безостановочно поглядывал то на время, то на разливающийся по всему дымчато-нефритовому горизонту сонно ползущий рассвет. Он трепетно ждал определённого момента, жуя свои только зажившие губы. Момента, за которым охотился уже несколько дней, успев раз пятнадцать запустить злосчастный будильник в стену от злости на себя
— что вечно просыпал нужное время. Что в считанные минуты, подловив необходимое мгновение, в кадр попадала пролетающая мимо чайка, перекрыв собою половину снимка. Или он останавливался по дороге на людной улице и втайне снимал прохожих, так не вовремя приковывающих его внимание. Плачущий на руках ребёнок и причитающая мать, не знающая гуманных способов его успокоить; аниматор в дурацком костюме мультяшного персонажа, грузно курящий за углом развлекательного центра в одиночестве; лавочник, продающий хот-доги, что подкармливает ораву бродящих котов горячими свежесваренными сосисками. Людские эмоции, нерассказанные истории; мысли, не озвученные вслух, были его настоящей страстью, которой никто, кроме парня, болен больше не был. Ни в семье, которая предпочитала продолжать думать о несостоятельной идее фотографии и способе заработка на подобном, ни в преподавательском составе, с которого уже песок сыпется, превращая коридоры университета в балийский пляж, ведь в среднем возраст каждого профессора был чуть больше половины столетия. «Мой стаж около двадцати пяти лет, молодые коллеги!»
— вещал каждый из них, забывая добавить, что ни повышений квалификации, ни профпрогресса за это время не было. А учить новых студентов из года в год одному и тому же было проще и надёжнее, чем изучать прогрессивные направления, науку фотографии и современных деятелей, чьи работы вызывали у Бомгю неподдельный трепет и восторг. Жаль, что пару раз попробовав закинуть удочку и упомянуть имена фотографов, занимающих особое место в сердце, преподаватели лишь продолжали скептически гнуть брови и переводить темы на очередных Сисэй Кувабара или Чхве Минсик, упоминая их вклад в первую корейскую фотовыставку 1957 года. Тема её была Бомгю близка, конечно, но нюансы её организации он знал ещё до университета и не понимал, почему все профессора игнорируют факт, что проведена она была американцем, ставшим первопроходцем модной фотографии и концепции красоты в целом. А показав пару примеров любимых работ по типу «Beauty Primer» Your Hands 1934» одногруппникам, которые поначалу были не против прилипчивости и говорливости парня, со временем перестали слушать внимательно, лениво обновляя собственные профили на Behance, наивно надеясь, что иконка новых вакансий обновится на «+1». Бомгю осознал, что в своём мире придётся вариться одному, но он настолько привык, что больше не чувствовал разочарования. А вот в чём чувствовал, так это в собственной ребяческой погоне за преуспевающим во всём первокурсником-переведёнышем из-за границы, метисом и местным цветочным мальчиком с идеальным блондом и белоснежной, как туалетный бачок, улыбкой, который носил при себе Nikon Z 7II, делая вид, что купил его не глядя на цену. Бомгю как-то подслушал в коридоре, что тот просто не мог определиться между свежей Z9 моделью и уже купленной, и использовал детскую считалочку, чтобы выбрать. Он смеялся, говоря это, а Бомгю, притаившись за углом, стискивал дешёвый шопер на плече, который урвал на распродаже в сэконд-хэнде за сущие копейки, и давился негодованием, прикидывая ценник обоих устройств. Прикидывая также, что и разницы между ними, кроме как небольшого разрыва в частоте кадров при серийной съёмке, ёмкости аккумулятора и отсутствия Глонасс системы, в купленном Кае, нет вовсе. А вот разница между этим блондинистым клоуном с вечно глуповатой улыбкой и прыгающей в голове мартышкой вместо мозга, и самим Бомгю,
— неисчислима. И даже понимая это, понимая, как по-идиотски ведёт себя, скрыто следя за инстаграмом парня, рассматривая совершенно безвкусные, по его мнению, снимки в таком однотипном и сером профиле, лишь искренне недоумевал быстрорастущему числу подписчиков, которые истекали хвалебными комментариями под каждой его шаблонной фотографией. «Небо сегодня просто великолепное! (*'∀｀*)», — писал он под выставленными в ленту пористыми ватоподобными облаками на ровном голубом ложе небосвода. Будто бы он сделал что-то особенное, словно его фотография отличалась от миллиона подобных, которые люди оставляют у себя на гаджетах каждый божий день, теряя их в галерее, как старики теряют память при Альцгеймере. Люди в секции комментариев думали иначе. Их количество росло с бешеной скоростью, и вскоре Бомгю был не только одинок. Он был единственным глупцом в мире, который, казалось, что-то не догоняет, всё никак не сложит простую головоломку из двух составляющих и не раскроет сакральный смысл во всех этих не отличающихся друг от друга фотографиях, однотипных профилях согруппников, лекциях преподавателей, родительских напутствиях: «Ещё не поздно перепоступить на экономиста!» и прочего дерьма, что пошатывало его и так взращённую на мёртвой почве уверенность. Уверенность, которая погибала, иссыхая каждый раз, стоило этому смазливому пижону оказаться поблизости и резануть барабанные перепонки парня своим громким раздражающим смехом. Стоило ему приобрести новенький отечественный Samyang-овский объектив и легкомысленно шутить на тему того, что не уточнил его байонет, оставляя стекло бесполезным аксессуаром при себе. «Придётся поставить на полку, для красоты»,
— хихикал он, жмуря свои складчатые веки, а Бомгю, подслушивая краем уха галдёж облепивших блондина людей, кипел яростью к чужому простодушию и бестолковости. Но по какой-то ироничной причине этот богатый тупица всегда оказывался в числе упомянутых преподавателями ради примера. Для примера чистых кадров и композиции, цветовой феерии и света, которые так чётко въедались в каждый пиксель его чёртовой полноформатной матрицы, что у Бомгю до тошноты на эти лобызания сводило живот. Он возвращался в чужой профиль, чтобы убедиться, что не сходит с ума
— но лента всё так же пестрила ванильно-сладким месивом, не давая и причины зацепиться хоть за что-то взглядом и попробовать поиграть в детскую времяубивалку: «Найди десять отличий». Бомгю вряд ли бы смог насчитать хотя бы одно. «Кажется, мозг остался только у меня», — горько подумал он, замечая, как пятизначное число подписок на придурка-Хюнина округлилось в шестизначное. Нет, Бомгю не был помешан на чужой славе и не кипел любовью к презрению людей, у которых на люксовой сумке вспорота и растерзана натуральная первоклассная кожа яркими пинами и брелоками мультяшных персонажей. У которых друзей с пчелиный рой, да и шум от них похожий, а улыбка засранца слаще, чем цветочный мёд в лучший сезон. Чтобы заработать кариес достаточно одного взгляда на его миловидное лицо и невинный характер, который Бомгю натурально считал показушным. Очередной мальчик «pick me», который с лёгкостью добился своего с каким-то природным везением — его лелеял каждый, восхвалял его невесть где найденный талант, преподаватели ставили в пример выпускникам, что локти кусали при виде его работ (и его самого, в частности) и желали знать иностранца-полукровку ближе. Один Бомгю не хотел этого и оттого было так непривычно, что парень чувствовал себя особенным. Тайским мудрецом, постигшим дзен и левитирующим над землёй, где-то далеко от кучки идиотов, которые таскались за младшим как за местным пророком, забывая, что большая часть болтающих про всевышнюю цель человеческую и скорый конец света — лишь душевнобольные мошенники. Был ли таковым этот Хрюкнин Кай, Бомгю верил почти слепо, расценивая его сладкую улыбку и набитые крупными купюрами карманы не чем иным, как приманкой на живца, которые вились вокруг парня акулами с плохо скрытыми плавниками и тройным рядом зубов. Потому что Хренин мог позволить себе покупать не только профессиональные «игрушки», но и общение, периодически подбадривая модным лавандовым рафом на кокосовом молоке старших хёнов и нун, и безвозмездно раздавать непригодившиеся аксессуары на камеры в виде брендовых футляров и наборов надоевших светофильтров. Бомгю в голове окрестил его либо жалким подлизой, либо отчаянным экстравертом, либо пустоголовым бараном, который приписывает себя на пару курсов выше и думает о себе слишком многое и напыщенное. Он подбирал новые прозвища для него каждый день, украдкой посматривая, как малец вьётся по коридорам вуза со всей местной элитой и смеётся так громко, что голос Брайна Молко в его наушниках глушится этими инородными звуками. Бомгю морщился, не зная, как ещё подавить своё плохо скрываемое отвращение к проевшему плешь на его патлатой голове первогодке-мажору, напоминая себе, что это не зависть вовсе. «Совсем не зависть, просто лёгкое раздражение...» — повторял мантрой парень, косясь на магниевый сплав блестящего корпуса Z 7II на ремешке парня, который болтался на его шее, как жемчужные винтажные бусы, и рисковал пасть жертвой его яркой жестикуляции. «Это не зависть»,
— напоминал себе Бомгю перед сном, когда по традиции листал ленту парня с новой порцией однотипных фотографий и бесчисленных отзывов, таких же сладких, как и приторные разноцветные макарунсы и плюшевые игрушки, которыми был по-особенному неадекватно одержим хозяин аккаунта. «Это не... зависть!»
— злился он, откидывая телефон в сторону, потому что в собственном профиле было глуше монгольской пустоши и безлюдней, чем в соседней галактике. Его детище очевидно достойно большего внимания, чем однообразные десертики, нежности, сопли и улыбающаяся во все зубы белобрысая падла, которая будто потешалась над ним каждым смазанным селфи. «Это не... чёрт!»
— отчаянно выпалил парень, начиная откладывать скудные карманные и гроши с редких продаж на фотохостингах на собственный никон, чтобы доказать всем, и в первую очередь себе, что не ошибается. Ошибаются все остальные. Поэтому, когда по дисциплине «Фотожанр» парню выпала пейзажная съёмка, прилагающая чёртовы примеры из работ восходящего кумира всея университета Хюнин-блять-Кая, Бомгю рванул кровавую корку на губе и поставил себе первостепенную задачу высшей приоритетности
— преуспеть. Да так, что его фотография будет следующей иконой дисциплины, за которую ему каждый по очереди руку пожмёт и наконец заметит его титанические старания. Слепцы прозреют, и на пьедестале будет он, а не белокурая гавайская морда, которая до сих пор не вдупляет разницы между понятиями «размера» и «разрешения» матрицы собственной фотокамеры. Вторичный, немного потёртый от эксплуатации бывшего владельца, что так кстати продавал свой старенький никон в добрые руки, устроил Бомгю, у которого сбережения как раз со скрипом, но вписывались в предлагаемый продавцом ценник. И даже такой немного пошарпанный корпус из пластика и полустёртый логотип фирмы не могли огорчить парня. Он держал устройство и неверяще смотрел на него, как на найденный в кармане редчайший грандидьерит. Бомгю ещё долго переключал режимы экспозиции, оставляя её значение по итогу отрицательным, тщательно настраивал баланс белого и проверял камеру на чувствительность к свету, понимая, что собственные щёки безвольно горят от волнения и почти детского восторга. Кровь всегда густо приливала к его лицу, а глаза загорались разрядами цветных фейерверков, стоило случайно пойманному кадру стать частью его любимой коллекции, по которой он самовлюблённо вздыхал в моменты отчаяния и потери ориентира. Его мать однажды сказала, что частый румянец
— это генетическое, из-за близкорасположенных кровеносных сосудов, а Бомгю искренне верил, что это искусство фотографии имело такую силу и власть над ним. Фантастическое могущество, сносившее парню крышу отпечатком цифрового следа тех историй, которые ему удалось поймать и зашифровать в массивы тысячи пикселей. Он был глубоко влюблён в то, чем занимался, и старался верить, что это взаимно. Его первый личный фотоаппарат, на который он сам наскрёб по закромам, был далёк от идеала, но для Бомгю был словно вылит из чистого золота и по-настоящему бесценен. Предыдущий Panasonic, доставшийся ему от дедушки, он с любовью усадил на высокую полку книжного шкафа и мысленно благодарил за годы неустанной, почти бесперебойной работы. Ведь старенький фотоаппарат старательно не уступал более современным моделям, по которым парень сладко грезил перед сном. Снимки стали чище, без той чёртовой зернистости и шумов, с которыми не справлялись старые технологии. Контраст и плотность цвета ощущались реалистичными, почти живыми из-за подаренного за глаза полярика бывшим владельцем, который всучил парню вместо отсутствующего в комплекте футляра для устройства один из своих ходовых светофильтров. Бомгю всё равно продолжал носить фотоаппарат на груди, словно золотую призовую медаль, и из-за отсутствия сумки для него почти не переживал, не выпуская купленный никон из рук. Ему так нравилось даже больше
— как фотоаппарат размещался по-родному в его ладонях, и даже затёртый пластик по углам парень любовно оглаживал пальцами. Он продолжал стоять напротив рождающегося рассвета и верил, что сегодня последний день его безуспешной охоты и он наконец вырвет необходимую секунду реальности и поймает в свой кадр-капкан. «Ещё немного...»
— замер парень, понимая, как медленно воздух покидает его лёгкие. Он затаился около парапета, неспешно поднося дисплей камеры к лицу. Окружность солнца почти вырвалась из-под линии городского рваного рельефа, начиная поочерёдно окрашивать крыши небоскрёбов в персиково-лиловый. «Ещё... чуть-чуть...»
— Бомгю облизал обветрившиеся губы и почувствовал нарастающий трепет. Холодный пластик камеры остужал его раскрасневшиеся моментально щёки, но обращать на это внимания он был не в силах, маниакально ловя глазами любую природную метаморфозу. Секунда, и даль вмиг залило контрастной лавой
— линия горизонта походила на цветную детскую горку, по которой космический гигант скатывался, подпрыгивая на кочках-зданиях и оставляя на них яркий неоново-оранжевый след, словно осколок собственного многотонного тела. Солнечный свет обдавал ореолом из фуксии и весенней сирени блаженно-голубое небо холодного февраля, что так резонировали между собой, сменяя настроение с зимнего на почти около летний.
— Э▅, ▅с▅дор▅ги! Настоящее пробуждение. Вспышка квазара, термоядерный удар и рождение сверхновой после гибели звезды, такой ослепляющей своей красотой и величием, что Бомгю был готов разреветься, со всей страстью вжимая палец в кнопку затвора. Солнце продолжало весело скакать по горизонту, подобно пятилетнему ребёнку в свой день рождения, который он впервые запомнит, и будто действительно двинулось с орбиты куда-то... в диагональ. Да так резко, что Бомгю не сразу понял, что это именно он падает вниз. Членораздельные звуки стали до него доходить лишь тогда, когда он чуть ли не прописался собственной головой в шероховатую каменную кладку набережной дорожки, рефлекторно выставив руки перед падением. От ссадин на локтях не спасла даже протёртая ткань поношенной безразмерной куртки, которая досталась Бомгю от покойного дедушки. Оглушающий писк в ушах переместили на второй план краткий треск рядом и давление, навалившееся тяжелой грудой. Из-за внезапного перемещения в пространстве и глухой боли он даже не сразу сфокусировался на гневном лице парня, который придавил его сверху и что-то эмоционально рычал:
— ...Блять, ты оглох, что ли? Просил же свалить!
— его смоляные пряди почти скрывали хмурый взгляд, а губы кривились то ли от боли в содранных ладонях, то ли от нелепости ситуации в целом. Бомгю зажало между холодным покрытием набережной и разгорячённым телом неизвестного ему брюнета, который будто с неба свалился и сверлил в нём глубоководную канаву своими истинно чёрными глазами. Его лицо отчего-то показалось Бомгю смутно знакомым, словно черты парня напоминали ему некоего призрака прошлого, настолько мимолётного, что как бы он ни пытался рыться в закромах своих воспоминаний, так и не припомнил ни одного похожего знакомого. Странное ощущение узнавания тормозило и без того временно выведенный из строя логический аппарат парня, и растерянно похлопав глазами, он глухо проговорил:
— А ты, мать твою, ещё кто? Встань уже с меня!
— Бомгю с силой отпихнул нависшего над ним парня. Тот отшатнулся, спеша вернуть себе вертикальное положение и встать наконец на ноги. Шумно чертыхнулся, обронив пару нелестных ругательств, и спешно направился в сторону своего уперевшегося в край гранитного парапета скейтборда. «Кто в такое время вообще катается на скейтах?!»
— бегло подумал всё ещё растерянный Бомгю, вдруг ощущая уже непривычную свободу в ладонях. Фотоаппарат... Фотоаппарат! Он испуганно забегал глазами по каменной кладке, которую до сих пор протирал собственной задницей, потому что ноги все ещё тряслись от испуга и внезапного падения. И затряслись ещё больше, стоило взгляду зацепиться за сиротливо лежащее неподалёку устройство, со свежими следами шероховатости на корпусе, и... трещиной. Трещиной на линзе объектива.
— Нет... Нет, нет, нет, только не это!
— горько взвыл Бомгю, почти ползком добираясь до истерзанной камеры. Незнакомец, бегло осмотрев скейтборд и поправив смятый спортивный костюм, уже, кажется, собирался свинтить, пока не услышал чужой судорожный голос. Парень перед ним мычал и кряхтел что-то нечленораздельное и трясущимися руками вытирал чуть вымазанный дорожной пылью гаджет, так и не вставая с растерзанных коленей. Между прочим, на его чёрных джинсах красовались саморучно разодранные панковские дырки, которые теперь позволяли израненной коже оставлять кровавые следы на каменной кладке. Но Бомгю не чувствовал физической боли, моральная куда сильнее изувечила его, позволяя позорным слезам окропить не менее изувеченный и без того корпус фотоаппарата. Будто они могли бы подействовать как заживляющая мазь и залечить их, сгладить рваные грани стёртостей и пластиковых побоев. Незнакомец смотрел на развернувшуюся картину растерянно, не зная, что ему делать. «Я же предупреждал, просил отойти. Я не виноват!»
— вполне убедительно оправдывал себя парень по имени Чхве Ёнджун, в глубине души прекрасно зная, что летел слишком быстро для общественного места, но... Но именно поэтому он встал в эту рань, чтобы насладиться лёгкой свободой и скоростью, несясь на всех парах по витиеватой узкой дорожке. Она была не хуже закрытого на реконструкцию скейт-парка, по которому парень тосковал, оглядывая развернувшиеся за ограждением работы и скорее ждал весны, когда объект наконец сдадут на дальнейшую эксплуатацию. Субин, его друг, всё утешал, заверяя, что старый добрый спот не только расширят для заполонивших округу райдеров, которые задолбали местных старушек пугающим стритингом, но и наполнят новыми рэйлами, фанбоксами, рампами и остальным, что сносило Ёнджуну крышу. А пока он, уподобляясь остальным заскучавшим подросткам-фонерщикам, аналогично стритил, правда только по утрам, чтобы не слышать в спину проклятия от стариков и перепуганных мамаш. Чтобы разогнаться и позволить прохладному потоку ветра прокрасться под воротник зимнего спортивного костюма. Чтобы ни о чем не думать. Но он далеко не подросток, правда, портачит не меньше, сбив впервые человека на своём пути, и теперь стал свидетелем его плохо скрываемых рыданий. «Я не виноват...»
— вновь повторил себе Ёнджун, но всё равно сделал несмелый шаг к сгорбившемуся на земле парню.
— Эй, всё в пор-...
— не успел договорить он, как на него перенесли такой многотонный пригвождающий к земле взгляд, что Ёнджун на мгновение подавился собственным желанием выяснить происходящее. А затем обрушили ещё и надрывными ругательствами, такими громкими, что утренняя тишь разрезалась парализующим звоном в ушах.
— Да иди ты нахуй, говна кусок! Чужое миловидное лицо, залитое вдоль и поперёк слезами, страдальчески кривилось и выглядело так жалостливо, что Ёнджун потерялся в контрасте с его грубым низким тоном, ударяющим больнее металлического хлыста. Он пару секунд обдумывал услышанное, пока смысловая нагрузка наконец не прошла полный цикл обработки мозгом. «Иди ты нахуй, нахуй... нахуй...»
— эхом отталкивалось от стенок черепной коробки, приводя стоящего столбом парня в чувства. Ёнджун в мгновение рассвирепел, сам себя не узнавая, и ответил в тон:
— Сам иди нахуй, пиздёныш. И уши из жопы вытащи, тогда, возможно, в следующий раз услышишь, что тебя просят уступить дорогу,
— плевался Ёнджун, сгорая изнутри. Не только от нахлынувшей спонтанной злости, но и совсем капельку от стыда, потому что не подобает взрослым так себя вести. Чхве Ёнджуну уже полгода как четверть века, а он всё ещё опускается до уровня школьника в словесных баталиях. Какой стыд.
— Ты тут не один, блять, находишься.
— Вот именно, мудак, что не один! Нахер так гонять в общественных местах?
— парень смотрел на него с вызовом и такой твёрдой дерзостью, что даже градом льющиеся слёзы не портили его грозный, свирепый вид. Ёнджун бы даже сказал, что немного боится, если бы тот был повыше да помассивнее в плечах, и не с такой дурацкой стрижкой. И не шмыгал так громко носом. И не поджимал трясущиеся от плача губы. Пока что он напоминал дворовую девчонку, у которой Ёнджун по малолетству отобрал леденец смеха ради. Та ему таких профилактических пиздюлей ввалила, что парень больше никогда так жизнью не рисковал, и понял, что женский пол не менее опасный, чем собственный. Да и в целом воспитан он был порядочнее, чем казался на вид, и сам являлся сострадающим. Правда, сострадать тому, кто не жалеет крепких слов в его адрес, получалось с натяжкой. По какой-то капризной причине этого пацанёнка жалеть вообще не хотелось. Ёнджун закатил глаза и позволил себе в наглую проигнорировать чужой вопрос и почти вставшего на подкашивающиеся ноги парня, который прижимал к груди разбитый фотоаппарат. Сообразив, что тот, возможно, и на драку способен, Ёнджун, боясь, что злосчастный гаджет махом полетит в его лицо, показушно фыркнул и поставил ногу на деку скейта. Он без зазрения совести сбежал умиротворённо оттолкнулся в противоположном направлении от уже успевшего распахнуть свой рот парня.
— Уёбок, ты мне стекло должен!
— взревел Бомгю вслед резво свалившему наглецу, так бесстыдно оставляющего его без компенсации, даря напоследок поднятый в воздух средний палец и прощальное: «Купи слуховой аппарат, дорогуша!», чем подытожил их первый и, как надеялся Ёнджун, последний разговор. Звонка из полицейского участка и заведения на него дела о вреде чужого имущества он надеялся не получить, хоть и парниша выглядел достаточно расстроенным и готовым его порвать, если бы обидчик промедлил и не успел пуститься наутёк. В любом случае, в ближайшее время ему нужно будет найти новое место для утренних райдов, чтобы мститель не подождал его на набережной с компашкой бугаев и не засунул его доску во все интимные ёнджуновы места. В отчаянии даже самые невинные люди опасны: а глаза того паренька горели желанием убивать или же умереть самому. Ёнджун особо разбираться не стал и решил впредь следить за скоростью и стараться не врезаться в одиноко стоящих идиотов, у которых вместо слуха в ушах резиновые дилдо. Бомгю же хлопал влажными глазами и рвано хватал ртом воздух, намереваясь крикнуть что-то ещё удаляющемуся силуэту, медленно осознавая, что никто не собирается брать ответственность за его разбитый объектив. Он так и остался стоять в одиночестве, болезненно оглядывая бликующую трещину на стеклянной линзе и проигрышно сдерживая болезненный стон, который так и сорвался с закушенных губ.
— За что мне это всё, блять... За что?
— вымучено выдохнул он, трясущимся пальцем пробуя включить дисплей. Тот кратко моргнул, до дрожи пугая парня, чуть ли повторно не уронившего гаджет обратно наземь, как вдруг тот всё же загорелся, оставляя на экране длинную чёрную полосу мёртвых пикселей. Бомгю горько зажмурился, борясь с новым наплывом слёз, но решил, что это лучшее, что могло произойти, — камера всё же работает. Он машинально открыл галерею, не зная, стоит ли рассчитывать на сохранность данных. На их целостность, ведь на угол, в который была вставлена карта памяти, пришёлся удар. Но, к счастью, последняя фотография была на месте, запечатлённая за мгновение до падения. Она даже не успела смазаться, не была испорчена или искажена, но отчего-то Бомгю она больше не представлялась такой прекрасной и будоражащей, как в момент съёмки. Солнце походило на воспалённый гнойный прыщик посреди мертвецки-синей кожи, и это своё искажённое восприятие он приписал к списку грехов свалившегося на его голову мудака, которого хотелось разыскать и таки надавать по наглой, бесчувственной морде. Разочарованный, с разодранными коленями, Бомгю вытер остатки слёз с лица и поковылял домой, понимая, что университетское задание, на которое он так возлагал надежды, вряд ли выйдет впечатляющим и достойным. Шаркая стёртыми на мысках берцами, парень отчего-то остро почувствовал, что череда его неудач только началась.
