Свинцовые облака

VIII

Никогда не стоит недооценивать предсказуемость. Кто-то говорит, что это странно, непривычно и так жить нельзя. Кому-то это просто категорически не нравится. А кто-то принимает рутину как нечто само собой разумеющееся, отдаётся потоку размеренной, во многом скучной жизни. Человек растворяется в серой воде размытых мыслей, среди туманов плывёт в неизвестность, в конце которой нас всегда ждёт одно и то же. Те, кто привык так жить, ждут, когда туман рассеется, часто повторяют себе: "Это временно. Скоро я начну по-настоящему жить". Но когда туман, наконец, оседает, когда открывается бескрайний простор чёрного полотна ночного неба и прохладный воздух по утрам наполняет лёгкие, когда ты можешь пить крепкий кофе, сидя на мягкой, чуть влажной от росы траве, когда ты встречаешь мягкий рассвет и тяжёлый закат вместе с тем, кого по-настоящему любишь всей душой и сердцем, тогда становится уже слишком поздно что-либо менять. Жизнь прожита, от неё осталось лишь противное позорное пятно на полотне истории, которое никогда никого не заинтересует. И ты плачешь. Плачешь долго, но знаешь, что это не поможет вернуть потраченные впустую годы. Они скрылись в туманах времени, а за спиной – лишь одинаковые дни, одинаковые ночи и скучные бренные мысли, лишённые всякого смысла, противный кофе, серое небо, грязные лужи на дорогах, злые люди на улицах. Это всё, на самом деле, пустота.
Но смерть не щадит никого. Жизнь тоже.
Нас было большинство. В городе таких людей можно было угадывать на улицах. Их всегда узнаёшь: застиранная выглаженная одежда, понурый взгляд и почти чёрные синяки под глазами. В зрачках не видно ничего, кроме отчаяния и усталости. Они идут медленно, словно время замедлило свой ход, чтобы хоть как-то помочь этим безжизненным человеческим телам. Но они-то знали, что внутри уже давно мертвы.
И я был таким. Моя жизнь была сплошным мучением, долгим испытанием на пути в никуда, вернее, в моё настоящее, где я жалею, что потратил свою жизнь впустую. Проработал на ферме у Берга, пока не случилось то, о чём я не люблю вспоминать. Яма. Капканы. Крепкие стальные челюсти. Кровь, много крови. А потом я очутился здесь, на пороге общежития: без дома, без семьи, без опоры и надежды на лучшее будущее. И Берг встречал меня как ни в чём не бывало, словно это было не по его вине, словно всё это было глупой шуткой. Но вскоре я начал понимать, что моя жизнь всегда была таковой. Такова судьба идиотов.
– О чёт задумался? – на крыльцо медленно выехал Герберт. Он мечтательно посмотрел в небо, прищурился, глядя на солнце. – Всё ещё хочешь что-то поменять?
– Ну что ты, – ответил я. – Всю жизнь мечтал просидеть на крыльце, не зная, чем себя занять.
– Я серьёзно.
– И я тоже.
– Что с тобой случилось? – резко спросил Герберт. – Это всё из-за нас, да?
Я бросил на него уставший взгляд и, оглядевшись, потёр резко заболевшие виски. Мысли вдруг взорвались, и их пустое эхо отражалось в черепной коробке, оглушая меня. Наконец, я открыл глаза и пожал плечами:
– Не знаю. Ей богу, не знаю. Но мне всё это не нравится.
– Что "всё"?
– Ну, эта ругань постоянная, крики. Все дохнут, как мухи на помойке. Что с нами стало? Ведь раньше было не так. Мы жили в гармонии, вернее, в её подобии. Мы улыбались друг другу и разговаривали о нормальных вещах, а не о побеге из города и очередном самоубийстве. Мы не ругались из-за пустяков, не строили глупых иллюзий. Мы просто жили, как живут миллионы людей.
– Видимо, всему приходит конец, – спустя пару секунд молчания ответил Герберт. У него на лбу выступила испарина. – Тебе разве не нравится то, что наша рутинная жизнь, наконец, закончилась?
– Уж лучше рутина, чем такая "жизнь". Мы только и делаем, что сбегаем и умираем. Но к чему это нас всех приведёт? Мы уничтожаем всё, к чему прикасаемся, после нас всегда остаётся лишь грязь да страдания.
– К чему ты клонишь?
– Мне не нравится, как меняется наш город. Я не хочу умирать вместе со всеми, кто решил остаться здесь. Не думаю, что буря – это просто выдумка. Иначе, кто бы стал об этом говорить. Хотя в то же время, я не могу позволить себе уйти – слишком многое меня связывает с этим городом, с его людьми и местами. Порой две крайности разрывают меня изнутри, и я не знаю, что делать.
– Помнишь то убийство женщины из-за розы? – сказал вдруг Герберт.
Я кивнул.
– Тогда о том убийстве люди узнали только потому, что они услышали какие-то обрывки того, что случилось на самом деле, – продолжил он. – Тогда-то всё и началось. Изменения. Всем этого захотелось, а потом всё вышло из-под контроля. Потом новость про бурю, и только это заставило их покинуть насиженные места в поисках лучшей жизни. Ты ведь тоже этого хотел, Генри. Не отрицай это.
– Я и не отрицаю, – ответил я и увидел, как мимо здания шли несколько маленьких детей с палками в руках. Они смеялись и ни о чём не думали. Им было плевать на заботы взрослых, ведь дети знали, что их всегда спасут родители. – Просто эти изменения должны приносить людям пользу. А теперь что? Ты посмотри вокруг! Одна разруха! Сколько Берг уже вырубил леса для своей медеплавильни? А сколько ещё вырубит. Эти поля... они ведь скоро погибнут. Буря придёт, и от нашего города ничего не останется.
– Ты так уверен в том, что она всё-таки будет?
– Иногда начинаю сомневаться. Но мне хочется этого, как бы сложно ни было это признавать.
– Даже я уже не уверен. А я, как ты помнишь, ратовал за эвакуацию всех.
– А теперь что? – я повернулся к Герберту и слегка оттянул ворот сероватой рубашки (уж слишком жарко было).
– Теперь люди либо сами бегут, либо медленно умирают. В церкви Святой Марии уже сделали временный лазарет. Но и это не помогает. Просто живое кладбище.
– Роберт уже уговорил всех остаться, да? – с горечью в голосе спросил я.
– К сожалению, я не знаю. Не все верят ему. Далеко не все. Особенно те, кто уже собрал вещи и уезжает на ближайшем поезде подальше отсюда в другие города, а лучше вообще из Германии.
– А что будем делать мы? Нас ведь не так много.
– Постараемся выжить, – почти беззубой улыбкой ответил мне Герберт, и прежде чем зайти в здание, добавил:
– Если не умрём к этому времени.