Не будь дурой

Кричи

  А в последние дни страх меня выжигал до последнего угля. Я не могла ни спать, ни есть, ни выходить на улицу, ни даже с мамой разговаривать. Я дёргалась от любого шума. Мама неоднократно спрашивала, что со мной случилось, а я отделывалась объяснением, что это всего лишь стресс перед ЕГЭ.

Ну да, ЕГЭ, как же. Маму устроило. А у меня перед глазами до сих пор стояли картинки неподвижного парня с лужей крови под головой. И под кожей зудел его острый, ненавидящий взгляд.

Я боялась. Отчаянно боялась последствий.

И они наступили.

* * *

У мамы в руках письмо. У мамы в глазах ужас, печаль и непонимание. А у меня замершие до боли руки. У меня заглатывающая пустота внутри и до невозможности острый страх.

Нет, только не это, пожалуйста...

— Тая... — мать смотрит поверженно на меня, пока я пытаюсь не сорваться вниз. — Тая, нам пришла повестка в суд.

Это конец.

* * *

А мне казалось, что я и не просыпалась. Все эти дни, все эти две недели прошли, как сон. И я не хотела очнуться, вовсе не хотела. Я пила кофе чашками, не говорила, не плакала, не истерила, не выходила из дома, не встречалась с Игнатом.
Теперь точно нет.

В эти дни наша квартира застала дома и отца, и мать. Вот только совсем не при таких обстоятельствах, которые я хотела. Мать была убита и только смотрела на меня этим загнанным взглядом, от которого мне становилось гораздо хуже, чем от ора отца. Он постоянно хватался за голову, читал нотации, спрашивал, чем они заслужили такое обращение, чем они заслужили такую непослушную меня, хотя они-то, особенно папа, всё для меня делали. И бесконечно кричал.

А я и не слышала. В ушах у меня постоянно что-то звенело, и я смотрела, смотрела на маму, не понимая, когда успела сорваться. В глазах у мамы я видела какое-то неузнавание, словно она уже не знала, её ли я дочь.

Они постепенно, по крупицам узнавали всё то, чем я занималась с декабря. Куда я ходила и с кем общалась. Игнат. Они узнали мою самую главную тайну, мой самый главный тёмный и сладкий секрет. И они развращали его. Папа говорил:

— Он тебя насильно заставлял что-то делать? Скажи мне сейчас же! Он развращал тебя!

И мы пошли к гинекологу. Отец словно озверел. А мне было поражающе всё равно, только хотелось кричать от того, насколько неправильно он всё понял. И я кричала:

— Всё не так! Он самое прекрасное, что было в моей жизни! И... он ни к чему меня не принуждал! Ты бы знал о нём, если бы хоть раз спросил, если бы хоть поинтересовался моей жизнью, вместо того, чтобы ходить по своим шалавам!

И тогда отец застывал, словно я дала ему пощёчину. А мне нравилось видеть, как ему больно. Хотя бы теперь не одна я страдала. Теперь не одна я скатывалась вниз и ощущала себя ничтожеством. А потом отец взрывался и порывался всё набить морду этому соседу. Но мама — о, мама! Она единственная, кто всё поняла правильно. Я видела это. Я видела, что ей больно. Видела, что она винила себя. В глазах у неё такое огромное понимание, что мне от этого даже легче становилось. Но она тоже говорила:

— Милая, неужели ты всерьёз думаешь, что такая маленькая наивная девочка, как ты, нужна ему?

И тогда я смотрела на неё так, что и самой становилось горячо внутри. Я смотрела, будто знаю, что да, нужна. На самом деле, я знала только, что он нужен мне, а во всё остальное мне просто очень сильно, до скребущего отчаяния внутри, хотелось верить.
Только уже почему не верилось.
Но я всё равно, до глупого упрямо, продолжала цепляться.

Горечь съедала меня постоянно. Я сидела в своей комнате. Сидела безучастно ко всему миру, обхватив руками колени. Раскачивалась на пятках, словно пыталась сохранить равновесие. Сейчас, возвращаясь назад, я понимаю, что только так я могла сохранить спокойствие. Сохранять равновесие. Просто тихо, честно — но не до конца — с пуленебробиваемым хладнокровием отвечать на вопросы, просто не скатываться в пучину отчаяния. Я знаю, что если бы я тогда поддалась эмоциям, если бы на секунду высунула голову из своего затишья, меня бы уже не вернули.

Я слышу, как у меня шумит кровь в ушах, а ещё, как ругаются мама и папа.

— Нам надо засадить этого мальца! За развращение малолетних! Я это ему так не спущу, думал, просто покувыркается с моей дочерью, и пойдёт дальше развлекаться? Нихуя, блять!

— Серёжа, успокойся. Неужели ты не понимаешь?

— Что? Что я, скажи на милость, должен понимать? Что мы упустили нашу дочь? Что мы воспитали её вот так?

— Вот именно, Серёжа! Упустили! Мы сделали столько ошибок, что не перечесть. Ты думаешь, она сама бы вот так, от счастья, пошла бы к взрослому парню? Мы не уделяли ей внимания. И сейчас уже поздно что-то исправлять. Мы можем только смириться и переждать. Неужели не видишь, как она влюблена, как она относится ко всему? Не нужно портить парню жизнь только из-за того, что он, по взаимному согласию, с нашей дочерью занялся сексом!

— С несовершеннолетней дочерью! Почему ты так равнодушно к этому относишься? Тебе похуй, что ли, вообще, что твою дочь изнасиловал какой-то уголовник? И всё же нужно...

— Ничего не нужно. Я сейчас сама пойду и попробую с ним поговорить, во всём разобраться. И... нет, мне совсем не всё равно. — Я услышала, что мамин голос стал намного тише. — Поэтому я и не намерена повторять своих прошлых ошибок. Если... я сделаю так, как ты хочешь, так, как хочу я, и так, как должны все родители, мы её потеряем, Серёжа. Она должна сама наступить на эти грабли, должна всё сама понять. И мы можем только ей помочь, а не сделать так, чтобы она нас окончательно возненавидела. Я пойду сама. Без тебя.

Кажется, она одевается. Закусив губу, я смотрю в одну точку. А потом слышу ещё более тихое:

— И... разберёмся с разводом позже, после суда. Надеюсь, ты понимаешь всю необходимость.

Хлопок двери и оглушительная тишина.

И вот тогда — в первый раз за всё это время — из моих глаз непрерывным потоком катятся горькие, горячие и тихие слёзы. Я не останавливаю их, я не рыдаю. Я вообще ничего не делаю.

Я не знаю, о чём говорила мама с Игнатом, не знаю, сколько проходит времени, но когда она возвращается и заходит в мою комнату, то смотрит на меня совершенно другими глазами. Я всё ещё с не высохшим лицом от слёз гляжу на неё снизу вверх, и мне — господи! — мне больно гораздо больше, чем поебать.

Она садится рядом со мной и обнимает меня крепко-крепко, словно маленькую девочку. И тут я прижимаюсь к ней ещё сильнее, а её кофта намокает от моих слёз. Я рыдаю прямо ей в грудь, забываясь. Впервые действительно забываясь и даже чувствуя себя чуточку легче. Но только на чуточку.

— Милая моя девочка, тебе столько пришлось пережить, — шепчет мама, целуя меня в волосы. Я чувствую, что она тоже плачет. — Прости меня, ради бога, пожалуйста, прости...

Я реву и ничего не отвечаю. Только цепляюсь за её руки. Только не уходи, мамочка.

— Любимая, что случилось тогда? — мама снова задаёт этот вопрос, на который я отмалчивалась с того самого дня, как пришло письмо. Я не говорила ни слова. В повестке написано, что Игнат избил того парня, у него перелом ребра и сотрясение, а я, как единственный свидетель, должна явиться на суд. Что с Леной — ведь она тоже там была, я не знала. Сдавать я её точно не собиралась.

В письме всё написано предельно ясно, но отец с матерью продолжали снова и снова задавать этот вопрос, пытаясь добиться от меня чего-то, а я всё так же молчала.

Но сейчас...

— Я не знаю... — в отчаянии прошептала я. — Не знаю.

— Твой... молодой человек мне всё рассказал. Ты же понимаешь, что он должен получить наказание? Для него это, кажется, не впервые.

Я молчала. Долго молчала, пытаясь заставить сердце успокоиться. Игнат... нет, он не должен сесть в тюрьму.
Не должен.

— Мам... вы же не подадите на него в суд, за то, что он... за то, что мы...

— Нет, — вздохнула мама. — Не подадим. Просто... милая, будь осторожна, хорошо?

Так мы и сидели на холодном полу, рыдая и обнявшись. Впервые, кажется, мы понимали друг друга полностью и без лишних слов.

* * *

День суда. Вокруг снуют люди с какими-то папками и что-то говорят родителям, те что-то говорят мне, а я, опустив глаза на свои туфли, молчу и никого не слушаю.

Не надо. Мне всего этого не надо.

Меня так мутит, в голове такой звон, будто я снова что-то приняла, что я ничего не запоминаю. Лишь безмятежное лицо Игната, когда он со своим адвокатом входит в здание суда. Он смотрит на него, а я умоляюще гляжу на него. Соломинка. Моя соломинка.

Он смотрит на меня ободряюще. Мне становится легче. Но ненамного. Я всё ещё боюсь упасть в обморок.

Игнат одет впервые на моей памяти в костюм. И... выглядит он так, будто не его сейчас судить будут. Безмятежно. Даже улыбается. Мне бы его уверенности. Но я по-прежнему боюсь. Боюсь не за себя. За него.
Что с ним будет?

Потерпевший, лицо у которого всё пестрит синяками, даже не удостаивает меня и взглядом. Зато Игнат, которого не успели увести, пользуясь случаем, когда мать с отцом куда-то ушли, подходит ко мне и начинает тихо шептать:

— Послушай, малышка... ты ведь опровергнёшь всё ради меня? У меня с моим адвокатом всё схвачено, а ты единственный свидетель... просто скажи, что ничего этого не было, что ты была со мной в той комнате, а Васька не было. Ты ведь спасёшь меня? Спасёшь? Ты же так любишь меня.

Я зачарованно гляжу в его глаза. Чувствую, как он сжимает мою руку в своей ладони. Чувствую, как туман обволакивает голову, а сердце снова стучит быстро-быстро-быстро.

— Спасу, — шепчу я, а потом он уходит. Его уводит куда-то его адвокат. Никто не заметил, что мы разговаривали. Это хорошо. — Люблю.

Игнат, я готова ради тебя на всё. Неужели ты не знаешь? Зачем ты вообще спросил?
Я бы никогда не рассказала ничего.

Проходит час, прежде чем нас с матерью зовут на заседание. Она всё нервничает, постоянно поправляет причёску, а у меня перед глазами всё расплывается. Я никак не могу взять себя в руки. Как испуганный зверёк вхожу в большое, светлое помещение. Вокруг столько людей, что меня тошнит ещё больше. Я сглатываю вязкую слюну и подхожу к своему месту. По пути перехватываю ободряющий взгляд Игната, и меня тут же обжигает горячая волна, прошедшая по всему телу.

На автопилоте отвечаю на вопросы об имени, дате рождения и месте проживания. Смотрю, как мать расписывается и отчаянно стараюсь не пропустить ни одного слова, хотя смысл от меня ускользает. Незаметно вытираю о брюки вспотевшие ладони.

— Свидетель Селезнёва, вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний. Вам ваши права понятны?

— Да, — тихо произношу я, а потом прочищаю горло.

— Расскажите об обстоятельствах рассматриваемого дела.

И тогда я говорю всё, что заучила давным-давно, ещё раньше, чем Игнат попросил меня поддержать их игру. Я говорю складно, хоть и тихо, а голос всё время прерывается. Пострадавший парень, видимо, слушая одну и ту же байку не первый раз, гневно кричит:

— Ложь! Она была там, она всё видела! Этот синяк у неё на щеке, она получила его от Савельева, когда попыталась нас разнять! Она его прикрывает, потому что она его девушка.

— Гражданин Лесков! — повышает голос судья. А потом снова глядит на меня. — Как вы получили синяк?

Я вздрагиваю. Но потом беру себя в руки и расправляю плечи. Вздыхаю, набираясь смелости.

— Я... ударилась об косяк тем же вечером. Но Игнат никогда меня не бил. Я видела этого парня только один раз на вечеринке Игната, но в тот вечер его не было.

Ложь выходит красиво. Складно. Мне, кажется, поверили. Адвокат и прокурор задают вопросы, я отвечаю на них так же чисто. До этого я миллион раз выхолила и проверила свою историю, сама так же задавала себе вопросы, а потому сейчас у меня проблем нет. На лице Игната лёгкая торжествующая улыбка, он ободрительно мне кивает.

А я... я почему-то чувствую себя гадко.

* * *

Всё когда-нибудь проходит. Когда закончился суд, мы все выдохнули облегчённо. Игната не посадили. Его даже штраф не заставили платить. Моей истории и истории Игната поверили — хотя, кажется, скрепя сердце. К тому же, у Игната был очень хороший адвокат, который легко нашёл лазейки и выставил того парня лгуном.

Про наркотики не было ни слова. Тот парень тоже не решился оспорить решения суда и «признался», что подрался с другим парнем, а Игната решил обвинить, потому что они не ладят. Понял, наверное, что если копнут глубже, то обнаружат и наркотики, и всю их сладкую жизнь.

Мать ничего не спрашивала, она как будто не была удивлена. Лишь обняла меня, радуясь, что всё закончено.

Я чувствовала себя выжатой, как лимон. Легла и заснула прямо в одежде. А когда проснулась, тут же переоделась и хотела стремительно выбежать из дома, но отец преградил мне дорогу. Я молча смотрела на него, внутренне закипая, и ждала объяснений.

— Опять к своему уголовнику собралась? — ядовито спросил отец. — Не пойдёшь! Только через мой труп! Ты больше не будешь с ним встречаться!

Я выдохнула. Сдерживаться уже не могла.

— И ты после всего действительно думаешь, что можешь мне запрещать? Я буду встречаться с тем, с кем захочу! А твои советы и приказы засунь к себе в жопу! Ты теперь не наша семья. И знаешь что? Я счастлива!

Оттолкнув застывшего отца, я стремглав выбежала из квартиры, даже не застегнув куртку. Пинком открыла незапертую дверь — поняла, что он почти никогда её не закрывает. Отчаяние. Снова это глупое желание просто его увидеть, затмевающее все мозги. В ушах снова звенело. Я побежала в его комнату. А потом...

Замерла.

Игнат. Мой Игнат, полностью голый, лежал на какой-то девушке. А та стонала.

Зажмурилась, отказываясь верить. Зажмурилась, отказываясь выпускать рвущиеся наружу слёзы.
Нет. Нет. Нет. Это не может быть правдой. Мой Игнат... мой Игнат... он же любит меня, правда?

Дура. Какая же ты дура!

Раз — и всё. Раз — и твой мир вдребезги раскололся, а один осколок тебе впился прямо в рёбра, мешая дышать. Раз — и так больно под дых, словно тяжёлым ботинком. Раз — и ты не дышишь.
Раз — и тебя нет.

Мой Игнат...
Мой Игнат никогда не был моим.

Девушка, увидев меня, тут же с криком спихнула Игната с себя и начала искать одежду. Игнат, увидев меня, замер и просто глядел в мои глаза. Отвёл взгляд. Ломал пальцы. А я смотрела. Просто смотрела, медленно понимая, что моего мира больше нет. Понимая, что я потерялась. Понимая, что все иллюзии, выстроенные на моём берегу, просто иллюзии.

Моя соломинка оказалась камнем, которая просто потянула меня за собой вниз, на глубину. А сейчас я тонула. Умирала.

— Тая, чёрт... — он быстро одевается, так же стараясь не встречаться со мной взглядом. Всё что-то суетится, не знает, что делать. А я смотрю. По-прежнему смотрю.

— Ты ведь никогда меня не любил? — тихо спрашиваю я.
И срываюсь.
Как жаль, что я уже в пропасти и сгорела по пути вниз.
Как жаль, что я этого не замечала так долго.

И всё замирает вместе со мной. Игнат. Глядит в глаза. И там я вижу ответ, прежде чем он с сожалением покачает головой. И я успеваю убежать прежде, чем слёзы начнут выкатываться из моих глаз.

Меня никто не останавливает.

Я вбегаю в комнату. Слёзы всё катятся, катятся, а в глотке всё такой же ком, удушающий меня. Я плачу, и перед глазами у меня пелена слёз, но почему-то только сейчас я вижу мир ясно. Такой, какой он есть на самом деле.

Без розовых очков. Впервые без них.

Я размазываю слёзы по щекам, кусаю запястья, скребусь ногтями по стенам, сползая вниз. Не в силах сдерживать внутри то, что там растёт. То, что там росло уже очень давно, но я отказывалась верить в это. И только сейчас я, кажется, всё осознала.

Не любил. Никогда меня не любил. Мой Игнат не мой.
От этих слов внутри что-то скребётся ещё сильнее, остро вырезая все органы и оставляя лишь пустую оболочку.

Безумие внутри больно бьёт по лёгким. И я смеюсь, с маниакальным желанием выхаркать все внутренности. Может, тогда стало бы легче. Я всё понимаю. Понимаю, что понимала это давно, только отказывалась верить. Дура! Дура, зачем только так цеплялась за свою погибель?
Получай теперь.

Я в своём уютном мирке. Тот, который спасал меня уже очень давно. Тот, где всегда лучше. Тот, от которого мгновенно наступало спокойствие. Где же оно сейчас? Где ты, спокойствие и уют?

Я гляжу на стены, гляжу на свою подушку, гляжу на все эти вещи, которые так любила. А потом начинаю сдирать обои с печеньками ногтями. Больно. Сильно. Яростно. Потом разрезаю подушку-бегемота, вытряхиваю все перья. Потом с такой же яростью режу все полотенца из Турции.

А потом, сидя на полу, среди всего этого великолепия, продолжаю рыдать и захлёбываться смехом. Нет. Той Таи, девочки с розовыми очками на красивых зелёных глазах и живущей в своём маленьком мирке, нет.

И тогда наступает оно.
Кричи, Тая.